Видный критик, литературовед и педагог, отразивший в своих статьях, «Риторике» эклектические позиции переходного периода в истории критики, ниспровергал авторитеты классицизма и в то же время прославлял «Россияду» Хераскова, полемизировал с романтиком Жуковским и уже склонялся к эстетике «вкуса» и «сердца», искал главенствующую идею для современной критики и гражданской, «народной» поэзии. Завершающий труд Мерзлякова — «Краткое начертание теории изящной словесности», в двух частях (М., 1822). Будучи профессором Московского университета, Мерзляков первым ввел преподавание русской литературы как самостоятельного предмета. Он сам был популярным лектором, его слушали Вяземский, Тютчев, Полежаев, Лермонтов.
Многие особенности критики Мерзлякова-теоретика и патриота видны из публикуемого здесь его «Рассуждения о Российской Словесности в нынешнем её состоянии», появившегося в свет накануне Отечественной войны против Наполеона.
Текст печатается по изд.: Труды общества любителей российской словесности, ч. I, M., 1812, с. 53—110.
Дополнено по: Литературная критика 1800—1820-х годов. М., «Художественная литература», 1980
Имея счастие беседовать с Вами в то время, когда Вы посвящаете начатки трудов своих отечеству, осмеливаюсь я обратить проницательные взоры Ваши на Российскую Словесность в настоящем ее положении. Мнения мои представляю просто, беспристрастно. Знаю, что для надлежащего рассмотрения сего предмета потребны не мои силы; однако я уверен, что Вы извините меня, по крайней мере для того, что я предлагаю мысли свои откровенно, как человек, ищущий истины и предпочитающий всем выгодам самолюбия пользу Словесности и долг свой, споспешествовать благим намерениям нашего Общества. <…>
Язык и Словесность, — образованность и господствующий вкус народа, ход и перемены той и другого: вот предмет наш — предмет необозримый! <…>
Начало общества, климат, вера, господствующие нужды, образованность, правление, перевороты, нравы, открытия ума человеческого: все имеет на него влияние; — вместе с Государством он растет, процветает, искажается, стареет, и часто гибнет. Если представить все политическое тело в виде огромного здания, то язык можно назвать нелживым знамением его характера, прочности, силы, обилия и благоустроения <…> С сей точки должны мы смотреть на собственный свой язык, если хотим быть точно ему полезными. <…> — дело наше — определить теперь сие время, или возраст Словесности Российской; другими словами: определить степень, до которого достигнул язык и нравственная образованность наша; показать, что мы имеем, в чем мы особенно успели и чего нам недостает.
Народ в постепенном своем образовании имеет три степени совершенствования: сначала представляются его усилия распространить, обеспечить и оградить свое существование; потом следует внутренняя образованность, поддерживающая и укрепляющая даже наружныя его отношения; наконец высшая степень или зрелость народа — есть, если смею так назвать ее, утонченность, когда он действует на другие народы не только силами и могуществом, но самыми своими нравами, обычаями, изобретениями, просвещением. — Те же самые степени имеет язык: обогащение, определенность, утончение. <…> Эпоха обогащения языка почти у всех народов ознаменовывается обилием стихотворцев. Когда юный и рьяный характер народа, его пламенное воображение, быстрая страсть к славе, ищет предметов, беспрестанно новых для своего занятия, и слова творит новые для своего объяснения: тогда все правила уступают силе и выразительности. В последствии времени народ получает постепенно образованность. <…>. О целом народе можно сказать также, как об одном человеке: сперва воображал или подражал, после начинает он умствовать. По мере того, как составляется точнейшая связь и стройность в мыслях, непременно должна составляться подобная связь и стройность и в наших словах. Система и порядок, в уме соблюдаемые, переносятся в образ нашего выражения. Тогда-то наши исследования и открытия предполагают цепь умствований связных, основательных, точных, одним словом, цепь раздробления или сложения логического, которое можно назвать умственной химией. Тогда-то и язык по необходимости должен подвергнуться таковым же испытаниям. Вот время философов! — вот время определенности языка! — Если основательные науки не образуют его: он никогда не будет иметь настоящей своей точности. — И вот почему, как сказал я прежде, язык тогда только совершенен, когда философские науки обработаны, и когда самые удовольствия вкуса разобраны будут по их началам. <…>
Под названием Словесности разумеются сочинения различного рода, или все то, что язык получает от вкуса и образованности народной. — В сем отношении рассматриваются: 1) слог вообще и все его изменения по предметам, характерам, по духу писателя и проч.; 2) роды сочинений, свойства и границы каждого из них. Отсюда проистекают правила и приличия вкуса изящного. — Правила сии заключаются в теории Словесности.
На сих предварительных мнениях моих основываю я предлагаемые здесь замечания об языке и словесности отечественной.<…>
Протекло сто лет, и мы имеем уже многих знаменитых писателей, обработавших в разные времена некоторые роды стихотворных сочинений. — Но сто лет очень малое время для того, чтоб язык образовался для всех наук <…>. — Ломоносовы, Сумароковы, Херасковы, Державины, Петровы то же в Литературе, что Лепехины[1] и его товарищи в испытании природы. Они открывают нам чудесное великолепие языка; но они все испытали токмо один рудник: стихотворство; — мы не знаем его в других отношениях. У нас нет Локков, Невтонов, Монтескье, Дюмарсе, Кантов, Лавуазьеров[2]. В самом обществе говорят по-французски; следовательно мы не знаем его благородной простоты и гибкости; мы не имеем еще образцовых писем, несмотря на то, что принадлежим к народу образованному. <…>
Если мы столь необильны в писателях различных родов, то еще менее богаты в наблюдателях языка. У нас по сию пору мало занимались теоретическим его познанием. И непременно должно быть так, когда еще мало произведений Словесности. Труды Ломоносова и Тредьяковского бессмертны. Но Российская Академия, оказавшая незабвенные услуги языку Российскому, скоро почувствовала, что Грамматика нашего Пиндара содержит в себе много замечаний об языке, но не Грамматику, то есть не систему языка, представленную в возможной простоте и ясности. <…> — Почтенный Шишков[3] весьма хорошо доказывает нам выразительность и богатство языка Российского, как наречия от Славянского. Следуя за ним, мы можем со временем иметь синонимы или сословы, и, следовательно, доставим языку надлежащую определенность, если притом — необходимое условие — будем любить основательные науки и заниматься ими. — Труды сего знаменитого Мужа послужат началами хорошей Грамматики. Особливо должны мы обратить внимание на Синтаксис: он составляет самую запутанную часть её. <…> — Публика прихотлива: надобно угождать ей и тогда, когда хотим ее научить. — Слова без связи, без отношений, как бы оно выразительно ни было, остается непривлекательным. — В таком случае, по мнению моему, полезно бы было сделать разбор эстетический, например, книге Иова, некоторым Пророкам, Песням Моисея и пр.[4]. Пленяясь мыслями возвышенными, великими, мы пленялись бы и словами, как их одеждою, и язык обогащался бы сам собою; ибо он принужденно обогащаться не может. — Почему бы не разобрать сочинений некоторых наших духовных Отцев, с тем, чтоб показать, от каких посторонних или внутренних политических обстоятельств начал удаляться язык роской от своего корня славянского. Тогда бы открылось, в какие времена сие удаление случалось более, в какие менее, какое влияние имели на нас тогда чужеземные народы, и какая была степень в то время нашей образованности: — вот начала, на которых, по моему мнению, должно основывать суд об языке и средства для его правильного обогащения. Самое главное искусство в сем случае то, чтоб заставить любить славянские книги; полюбив их, мы бы присвоили себе и слова и обороты лучшие. — К несчастию, славянской наш язык даже не входит в план домашнего воспитания! — С другой стороны часто погрешают и некоторые страстные любители языка славянского. Что встречаете в их сочинениях? Слова ответшалые славянские вместе с простыми общенародными, и притом в оборотах чужеязычных, или сряду старый язык славянский, от которого мы уже отвыкли. — Возьмите оды и похвальные слова Ломоносова и сравните их с некоторыми нынешними стихотворными словено-российскими сочинениями. — Читая первого, я не могу остановиться ни на одном слове: все мои родные, все кстати; все прекрасны, читая других, останавливаюсь на каждом слове, как на чужом. — Согласитесь, М. Г., что Ломоносов также встречал в книгах церковных: толща, влаются, исподнейшие дрожди, и тому подобные; но он не употреблял их. — Как же мог другой, спустя 60 лет, надеяться пленить сими словами публику, еще более, в продолжение сего времени, удаленную от славянского? Как мог оп, говорю, того надеяться, имея убедительным примером Господина Петрова[5], в котором бесчисленные красоты стихотворные не могли заменить его излишней привязанности к славянским оборотам и словам? — Поздно уже заставлять нас писать языком славянским; осталось: искусно им пользоваться. — Вот особливое достоинство Ломоносова! Все славянофилы должны у него учиться высокому искусству соединять слова того и другого наречия, дабы соответствовать правилу Горация: Tantum series juncturaque pollet![6]
Никогда столько не было ученых прений в рассуждении языка, как ныне. Знак благоприятный! Утешительная надежда. <…> От главных сих замечаний об языке перейдем к нашей словесности. Я сказал уже, что разумею под сим именем. Она заключает сочинения разных родов, составленных по свойственным каждому из них правилам, относительно к предметам, характерам, намерению автора, месту, времени, читателям. Отсюда происходят особенные правила для поэмы, где поэт рассказывает; для драмы, где представляет он вместо себя действующие лица; для оды, где восторг его созидает себе сцену; для элегии, сатиры и проч. — Сказано также прежде, что словесность наша не во всех своих родах обработана. Вероятно, по тому же самому имеем мы и в теоретических ее познаниях такой же недостаток, как в теоретических познаниях языка. — Это яснее окажется из следующей краткой ее истории.
Рассуждая о словесности, непременно должны мы обратиться к временам Петра Великого, ибо хотя прежде и процветали стихотворцы и прозаики, но их язык был славянский, более или менее испорченный, который не входит в план моей речи. Притом, выключая немногих духовных отцов, то есть сочинения повествовательные и проповеднические, все другие роды были смешаны; ни один из них не определен ни в границах, ни в свойствах, что составляет признак литературы еще необразованной. Сии творения будут всегда полезны как памятник древнего языка; обилие слов благородных, иногда слог, а паче предмет, делают для нас драгоценными; но ни в планах, ни в ходе, ни в целом они образцов не составляют. Со времен Петра Великого начала проясняться заря здравой критики, которая час от часу более и более освещает стихии нашей словесности. — Тредьяковский, ученик славного Ролленя[7], первый российский профессор, прежде всех обратился к сему новому поприщу. Приехав из чужих краев, обогащенный многими познаниями, наблюдавший долго литературу французскую в то время, когда была она уже в высокой степени совершенства, он застал в России еще грубой славяно-польской язык в ученых; а в публике — неготовность помогать писателям своею разборчивостию. Он решился давать правила и примеры, и имел при дворе звание придворного стихотворца. В сочинениях его видно, при грубости слога, неизвестное прежде искусство, принаравливаться к предметам, месту и времени; он говорит об единстве, о действиях, об характере; — он переводит «Пиитику» Боало Депрео[8]; — короче сказать: если в нем не было человека с великим талантом, то он был уже просвещенный учитель литературы. При многих сочинениях приложены ученые размышления о правилах пиитики; в самой «Деидамии» есть завязка и развязка. — По моему мнению, и в слоге заслуживает извинение Тредьяковский: грубость языка не столько ему принадлежит, сколько времени. Сравните стихи, может быть, излишне порицаемой «Тилемахиды» с другими его века, и скажите, кто писал лучше? — Изобретение правильного каданса в стихах ему принадлежит неоспоримо. В сатирах Кантемира виден только один счет стоп: Боало вместе с французским стопосложением весьма ярко в нем отражается. В то время, как Ломоносов в Германии прилепился к Гинтеровым[9] ямбам и одам: Сумароков в Петербурге обрабатывал хореи Тредьяковского. — Мы увидим, сколь ощутительное влияние произвели на литературу нашу различные характеры двух великих современных стихотворцев. — Ломоносов не столько был сведущ во французской словесности, сколько в немецкой, которая в то время находилась в посредственном состоянии, обремененная игом педантства. Рассмотрите же оды Ломоносова: в них приметен какой-то ученый и несколько холодный для оды порядок. — Сумароков пошел по другой дороге, и, может быть, слишком уже много привязан к французским писателям. — Сумароков и Ломоносов в свое время были две самодержавные власти в царстве нашей литературы; они разделяли стороны любителей словесности; на них смотрели суеверными глазами: доказательство, что гений их утек гораздо далее, нежели образованность народа; их никто не мог судить: очень немногие понимали. Но писатель не в силах усовершенствовать своего дарования, если публика не может разбирать, судить его творения. — Мирное царствование Елизаветы, а особливо блистательный век Екатерины много способствовали распространению вкуса и словесности. — Устроенный Дщерию Петровою Университет начал процветать. — Народные Училища, воздвигнутые Законодательницей Севера, рассеяли семена просвещения по всей России. Прежде сего Литература была уделом и наслаждением некоторых частных людей: пример мудрой Государыни отверз ей врата в публику. — Двор и Столицы занимались чтением иностранных и своих писателей. Ученые сведения раздражили честолюбие; вкус потребовал пищи. Явились переводы, журналы; все известные поэмы, многие учебные книги, лучшие романы переложены па язык Российской, и принадлежат к средним летам царствования Государыни; составились литературные Общества; не щадили издержек на издания. — Книжные лавки наполнены произведениями сего времени. Жаль, что новорожденные пустые романы часто теснят и гонят с полок старых почтенных детей литературной ревности, и даже не редко переводной Камоэнс, Мильтон, «Телемак», или Гомер служат обверткою вялых уродов Дюкредюмениля! Что постоянно под солнцем? Когда человек шествовал к цели своей твердою стопою? Когда выбирал он стезю надежную и кратчайшую? Дух народа, наклонности, удовольствия, роскошь имеют влияние его на все дела его, следовательно, и на литературу. Слава оружия, богатство, почести, благоденствие обыкновенно охлаждают стремление к прочному образованию, к изобретениям, к новостям; охлаждают ревность к трудам; изящные науки тогда служат не важным занятием, но роскошною прихотью. Обилие в переводах довело нас конечно до разборчивости; но сия разборчивость весьма ограничена: она относится только к некоторым наружным свойствам слога, как то, гладкости и легкости, и вскоре, не будучи поддерживаема внутреннею силою, производит в нем слабость и вялость. — И что может быть другое тогда, когда основательная теория изящных наук неизвестна, когда мы незнакомы с главными образцами, когда не подозреваем даже, что начала Литературы составляют науку обширную и глубокую, требующую трудов и тщания, когда Аристотеля, перекрестив в Аристота, почитаем французом! — Самый высший класс народа смотрит на ученых — с милостивою гордостию. Он ставит ученье ниже своего сана. Но надобно очень хорошо знать литературу, чтобы уметь наслаждаться ею и распространять свои наслаждения! — Богатая праздность и невежественная гордость чувствуют нужду в занятии, любят забавы словесности; но для чего? для рассеяния, и по странному честолюбию хотят казаться в них сведущими. В таком состоянии люди обыкновенно обращаются или на легчайшие поверхностные удовольствия, или на все то, что в первый раз встретится. — Песенки, мадригалы, историйки, романы привязывают к себе всех, как важное дело, и никто не думает, чтоб можно было в другом роде написать что-нибудь хорошее. Переводчики бросаются в романы. Авторы в сочинения путешествий; книгопродавцы не хотят и в руки взять книги, имеющей важное заглавие. — В таком состоянии часто бывает литература, не подкрепляемая науками, или отступившая от настоящей стези своей!..
Но волнения в литературе и вкусе, как волнения в природе, рано или поздно приносят свою пользу <…> Наконец начинают познавать критику полезной и необходимой. Сочинения сделались разнообразнее; роды их более отличены; удовольствия вкуса чище и нежнее. Осталось желать, чтобы ученые места и ученые общества споспешествовали сему стремлению народа переводами и сочинениями потребных книг и разбором лучших образцовых писателей.
Чтобы яснее видеть настоящее положение нашей литературы, позвольте мне здесь кратко пробежать творения знаменитейших писателей, наиболее споспешествовавших её успехам. Слава и достоинства их уже определены. Я только желаю намекнуть, с какой стороны должно смотреть на них, дабы сделались они сугубо для пас полезными. — Я стану говорить теперь об одних только Стихотворцах, предоставляя себе в другое время рассмотреть сочинения тех, которые отличили себя в прозе.
Начнем лирическими стихотворениями. Сей род поэзии есть самый обширный: гимны, оды, песни, даже элегия к нему относится. — Ода свободна в своих порывах, как плод восторга; по при всем том имеет весьма строгие правила.
В сочинениях Князя Кантемира находим мы несколько песен или од философских, которые все суть подражания одам Горациевым. — Оды и отрывки Тредьяковского служат доказательством, что он был муж ученый, но не умел сохранить приличий вкуса; что он знал источники украшений, но не знал, как употреблять их. Слава оды принадлежит ко временам Ломоносова и Сумарокова.
Сумароков после Симеона Полотского переложил все Псалмы Давидовы, которые находятся в его сочинениях, разделенные на 20 книг. Такое изобилие само по себе подозрительно. В большей части псалмов не соблюдено, кажется, высокого достоинства сего вдохновенного песнопевца. Некоторые псалмы писаны размером и слогом басен, и притом слогом басен Сумарокова. — То же можно сказать и о других духовных его сочинениях и преложениях.
Торжественных и философских од написал он около 70. Здесь является уже славный стихотворец, нередко сохраняющий важность своих предметов. — Слог его менее важен, менее величествен, менее цветущ, нежели у Ломоносова; но за то, если смею сказать, имеет более движений, чувства, разнообразия. — Почти все оды его короче од Ломоносова, и потому планы их простее и легче. В них менее обнаруживается искусство Поэта; нет с трудом приведенных эпизодов или отступлений; реже встречаются принужденные восторги: он всегда стремителен и пылок. Ломоносов-- орел, ширяющийся в небесах медленно, стройно и важно. — Сумароков подобен птице, всегда почти летающей над поверхностью земною, и в оборотах разнообразнейших и быстрейших достигающей своей цели. Сумароков оставил великое множество песен и хоров; почти все низки в слоге и в мыслях, — все забыты.
К элегиям своим Сумароков приложил следующий эпиграф:
Противнее всего элегии притворство,
И хладно в ней всегда без страсти стихотворство;
Колико мыслию в него ни углубись,
Коль хочешь ты писать, так прежде ты влюбись.
И виноват против него в каждой строке!
Заслуги Ломоносова языку и Литературе бессмертны. — В его сочинениях с сладостным изумлением заметили Россияне в первой раз богатство, пышность, великолепие языка своего, искусно соединенного с славянским. Жизнеописатель его, г. профессор Поповский говорит о том впечатлении, какое произвела первая ода его при дворе Императрицы Анны[10]. Все нашли новый язык, новые слова, новые звуки; чувствовали, что они их родные, и дивились, почему они прежде их не знали. Их удивление справедливо. Ибо и теперь — дерзну сказать откровенно — никто не сравнялся с Ломоносовым в высокости слога, в очаровательном соединении слов славянских с российскими, в оборотах сильных и кратких. — Он должен быть первою любимою книгой питомца Муз. — Он написал 18 од. В первых гораздо более пылкости воображения, более огня, нежели в последних. Сии последние гораздо исправнее, покойнее и холоднее. — Вообще в одах Ломоносова часто обнаруживается искусный оратор, располагающий оду свою по правилам речи или рассуждения; часто строфы связываются холодными выражениями: но се! но что я зрю! — но горы и поля, скачите! ликуйте множества озер! — Таковые частые и незапные обращения к предметам бездушным разрушают очарование. — Но если будем разбирать каждую строфу особенно — какая высота! сила! стремительность! — В каждой оде сретаете вы отрывки истинно бессмертные, которым нет ничего подобного в нашей поэзии! — Жаль, что Ломоносов писал на одни предметы — талант его был стеснен: оды все однообразны. Самый способ — (введение исторических лиц и эпизодов) — доставит им разнообразие, всегда один и тот же. Надобно заметить, что стихотворство при других занятиях сего великого мужа было отдохновением. — Любя славу Ломоносова, нельзя не сожалеть также и о том, что он писал одни торжественные оды; ибо они не могут быть занимательны для иностранцев; напротив того нравоучительные переводятся на все языки: они приятны для всех народов драгоценными всеобщими истинами, в них заключенными. — Прелести языка для нас, мысли для всех. Такова судьба некоторых од Горация! — Это важный урок для стихотворцев. — Человек всего занимательнее для человека. — Воспевайте его добродетели, его страсти, слабости, счастие и несчастие: вот верный способ избегнуть забвения.
В преложениях псалмов Ломоносов чувствовал высоту и парение Св. Писания более, нежели Сумароков, и лучше выражал их.
Оды Петрова прекрасны. — Они отличаются от всех других какою-то полнотою мыслей сильных и кратких, — Петров Стихотворец-философ. Может быть, он стоял бы наравне с Ломоносовым, если бы слог его не был грубее и жестче. — Впрочем он исполнен картин превосходных, написанных пламенною кистию! — Ломоносов хвалит очень открыто и просто; Петров имел особенное искусство хвалить. Еще заметим, что язык его не везде шероховат. Есть целые оды, написанные гладкими, гармоническими стихами.
К бессмертным памятникам Екатеринина века, без сомнения, принадлежат песнопения Державина. — Громкие победы на море и на сухом пути, покорение двух царств, унижение гордости Оттоманской Порты, столь страшной прежде для Европейских Государей, преобразование Империи, законы, гражданская свобода, великолепные торжества, просвещение, тонкий вкус, — все это было сокровищем для гения Державина. Он был Гораций своей Государыни. В его творениях описывается самая домашняя жизнь и времяпрепровождение Императрицы, места, где она гуляла в часы отдохновения, где заседала с Мудрецами, дабы решить судьбу народов, где забавлялась играми своих приближенных. Все это и теперь кажется для нас волшебным! Песни Державина будут драгоценны для русского вместе с славою Екатерины, с славою Румянцева, Орлова, Суворова и других знаменитых людей её времени.
Может быть, о Державине скажут некоторые то же, что сказал Квинтилиан[11] об Овидии: Nimius sui ingenii amator[12]. Кажется, Он иногда слишком увлекается своим воображением. Наш поэт, подобно Пиндару, полною рукою рассыпает сапфиры, яхонты, бриллианты там, где энергические мысли его, как чистое золото, блещут сами собою, и не имеют нужды ни в каких украшениях. Державин — великий живописец. Краски его ярки и свежи, но не всегда бывают располагаемы нежною рукою, не всегда слиты, не всегда в мере; как роскошной богач, он их кидает, а не всегда располагает с заботливостью художника: таков полет гения! — Впрочем есть оды, которые могут служить образцом чистоты и правильности расположения, Характер од Державина по большей части нравоучительный; он оставил тесную стезю Ломоносова. Он хвалит, укоряет и учит, — Он писал оды духовные, героические, философские, Анакреонтические. Во всех его творениях встречаются многая новые, составленные им слова, которые столь прекрасны в его стихах, и столь смешны у его подражателей: он ввел также много гармонических собственно русских слов, которые забыты были, или от всенародного употребления казались низки для поэзии. Обе сии золотые руды остались собственностью Державина, от неискусства ли других стихотворцев, или от того, что более свойственны духу русского барда; — они дают какую-то особенную новость его творениям. — Ломоносов всегда раб своего предмета; Державин управляет им по своей воле. — Первый всегда равен в своем парении; другой, подобно молнии, поражает вдруг, и часто скрывается от своего читателя. — Одного можно уподобить величественной реке, текущей постоянно в берегах своих; другой уподобляется водопаду, им самим описанному, между камнями стремящему ярые волны свои, всегда свободному, придающему некоторую дикость самой природе. Ломопосов в слоге более чист, более точен, — бережливее, связнее; Державин цветнее, разнообразнее, роскошнее. — Он возвышает дух наш, и каждую минуту дает чувствовать благородство своего духа; но в мыслях его бывает иногда более блеску, нежели верности. Первые оды его Анакреонтические гораздо прелестнее, нежели последние.
Оды Хераскова, при свойственной сему знаменитому писателю чистоте и гладкости стихов, все почти спокойны, не имеют быстрых порывов, но дышат пламенем лирическим. — Судьба наградила его трубою военного.
Оды Дмитриева изящны, хотя не столь живописны, как Ломоносова и Державина. Он отличается особливою исправностию слога. Песни его лучше всех на нашем языке. Он точно нашел этот затейливый, легкий образ выражения, который составляет прелесть пиес сего рода. Но мы до тех пор не будем иметь ни песен, ни писем в большем количестве, пока прекрасный пол не решится сделать чести языку отечественному своим разговором.
Кто не любит заунывной, а иногда величественной лиры Капниста! — Голенищев-Кутузов, Нелединский-Мелецкий, Костров, Майков, Николев, Бобров[13], Долгорукий и другие весьма много обогатили нашу лирическую поэзию. Первый сверх того познакомил нас с Пиндаром, Греем, Сафою и Гезиодом.
Я не говорю здесь о некоторых лирических творениях господина Карамзина. — Буду иметь случай более распространиться о достоинствах сего почтенного мужа, при рассмотрении прозаических наших писателей. — Перейдем к поэме и драме.
Мы, русские, весьма холодны, весьма нелюбопытны к творениям, имеющим предметом своим нашу славу. У нас есть «Россияда», «Владимир»[14]: две поэмы, которых содержанием самые важнейшие происшествия нашей Истории. — Большая часть русских знают только по имени ту и другую поэму, между тем как «Генриаду» учат наизусть; рассказывают торжественно содержание всех вольтеровых трагедий, а никто не говорит о том, в чем состоит завязка отечественной поэмы, какие главные узлы ее, в чем чудесность, интерес, какие в ней характеры! и — что всего горше! — почитают тень великого мужа оскробленною, если кто обратит на его творения испытательные взоры!..
«Россияда» состоит из 12 песней; «Владимир» из 18. Кажется, для нас труднее сочинять поэмы, нежели для древних: они имели мифологию и право поступать с своими богами, как угодно. Оживотворение страстей, как махин чудесного, всегда будет холодно: это фигуры риторические, а не боги. После Волтера Херасков старался испытать сей способ, но он вообще недостаточен в том и другом писателе. — Сверх того в «Россияде» вымышленные силы не всегда определены, не всегда действуют по одному плану к одной цели: это призраки, которые являются и исчезают мгновенно, и часто без нужды. Характеры почти все однообразны. — Главный узел ослаблен: Казань пала от собственных неустройств; а тем самым у победы Иоанновой отнята надлежащая важность. — Сия поэма будет иметь всегда свою цену по обилию картин трогательных, живописных, по стопосложению гладкому, чистому, благородному, по богатству эпизодов, хотя они иногда вредят единству действия; по важности самого содержания, наконец, по цели автора нравоучительной и высокой. Во «Владимире» еще более прекрасных описаний и картин: — это достоинство предмета. Херасков часто водит читателя по путям, по рощам и храмам таинственным, и оживотворяет непостижимые догматы религии. Явление совести — в образе девы, разума — в виде старика, которые напомнили о себе и исчезли — не может произвесть очарования. Походы Всеволодов и Рогдаев утомительны, как продолжительные аллегории, которых весьма много. Сверх сих поэм, Гомер Российской написал еще прекрасную поэму «Чесменский бой», «Вселенную», «Плоды наук» и пр. Он есть один из обильнейших наших стихотворцев.
О бесценном творении, известном под названием «Душеньки»[15], не говорю ни слова; все его знают наизусть. Переводные поэмы у нас важнейшие: часть Гомеровой «Илиады»[16], «Энеида»[17], «Тилемахида», Юнговы ночи[18], некоторые песни Овидиевых превращений, переведенные Майковым[19], оставившим нам несколько комических поэм.
Мы чрезвычайно богаты драматическими творениями. — Издание, под названием: «Театр российской»[20], если бы было продолжаемо, составило бы теперь томов 100 и более. — Но количество — не достоинство. Ныне из сего издания ничего почти не играют.
Невозможно не восчувствовать удивления, рассматривая чрезвычайные шаги Сумарокова в успехах драмы. Представьте с одной стороны нравоучительные зрелища об Олоферне при Царевне Софии и «Деидамию»[21], а с другой в таком близком расстоянии «Семиру», «Синава и Трувора»[22]! Сравните с сими драматическими творениями современные творения Ломоносова — «Демофонта», «Селима и Темиру»: — вот точка, с которой гений Сумарокова является в самом блистательном виде. — Действие, характеры, катастрофы порядочно расположенные: — все это было сотворено для русских Сумароковым, и в то время, когда русские ценить его достоинств были не в состоянии, как сам он жалуется в предисловии своем к «Дмитрию Самозванцу». Пусть говорят, что Сумароков подражал: это не унизительно. Гений-подражатель от простого подражателя отличается тем, что он умеет выбрать изящнейшее для подражания, и дает подражанию живой вид подлинника. Сумароков не переводил, как Княжнин; но он, почувствовав в иностранных писателях изящность расположения, завязок и развязок, характеров, старался сие искусство перенесть на свой театр, и сохранял правила, которые священны для народа образованного, тогда как мы, целым полувеком от него удаленные, с дикостью выслушиваем ученое слово: действие, и не думая об нем, пишем драмы. — В «Семире» и «Хореве»[23] легкость и краткость изложения, быстрота действия, интерес, завязка, характеры — все истинно трагическое. Странно покажется, что «Дмитрий Самозванец», слабейшее между другими творение, удержалось на театре долее, нежели «Семира», «Синав и Трувор». — Может быть, этому причиною — приближенность происшествия, и хорошие актеры, любившие сию пиесу. Как бы то ни было, Сумароков заслуживает, чтоб лучшие пиесы его были разобраны с большим вниманием. Он может быть и теперь полезен еще многим нашим трагикам в искусстве расположения. От чего упали трагедии Сумарокова? — Причина: устарелый язык и неблагородство разговора, который часто бывает ниже комического. Чтобы чувствовать ход действия и завязку, для этого потребно внимание зрителя просвещенного. — Низость и непристойность разговора чувствует всякой. Слог — великое дело. «Чем лучше я Прадона[24]? — говорил Расин. — Тем, что лучше умею писать». — Таким образом забытый на театре Сумароков стал существовать только для одних литераторов, как первое лицо в истории российской драмы. О комедиях его не скажу ни слова. Они все показывают младенчество искусства.
Место Сумарокова занял родственник и ученик его Княжнин. В его трагедиях слог чище, благороднее, возвышеннее, нежели в трагедиях Сумарокова. — Нет столь неприличных и частых обращений к предметам бездушным, или к устам, рукам, слезам, очам; но зато он впадает в противную погрешность. — Слог его бывает часто холоден, напыщен, несвободен: он терялся в подробностях, и не умел себя останавливать; ему хотелось быть везде высоким: в одной сцене «Росслава»[25] поместил он все высокие слова, разсеянные в разных трагедиях Корнеля, Расина и Волтера. Он подражал всем французским трагикам вместе, или лучше, переводил из них. — Это — не Сумароков! — Почти ни один план, ни один характер, ни один монолог совершенно не принадлежит ему. Во «Владисане»[26] большая часть «Меропы», часть «Заиры» и других Волтеровых трагедий. — Витозар, Вамир, Пальмира, сын ея, то же, что Полифонт, Евриклес, Меропа, Егист и пр. — Ярополк, Владимир, Рогнеда, Клеомена то же, что Орест, Пирр, Гермиона, Андромаха. Пылкая ревность Оразмана присвоена Владисану, и так далее… Вот это значит подлинно перекладывать на Русские нравы! Между комедиями его есть некоторые прекрасные. — «Чудаков» и «Хвастуна» можно поставить недалеко от бессмертных «Недоросля» и «Бригадира» Фон-Визина.
После Княжнина трагедия наша долго была в некотором усыплении. — Немецкие драмы наводнили театр. Коцебу[27] переведен весь; «Русалка»[28] волшебным своим жезлом окаменила Сумарокова, Княжнина, драмы Хераскова, славные комедии Фон-Визина, экивоки Клушина[29]. — Но Озеров[30] разрушил очарование, — и снова обратил вкус публики на предметы важнейшие. — Красота слога в его трагедиях составляет главное достоинство; планы не везде счастливы, характеры не везде поддержаны; в нравах соблюдена не всегда надлежащая точность. — Если бы например: Автор подражал «Эдипу» Софоклову, а не Дюсисову[31], тогда бы план его был стройнее, и Греки действовали бы по-гречески. Подражая второклассным писателям, мы часто подражаем погрешностям в рассуждении времени и характеров.
Озеров возбудил соревнование в питомцах Мельпомены. — Какое множество трагедий родилось в протекшем году! — Но все они имеют более эпического достоинства, нежели драматического. Слог хорош: недостаток теории везде чувствителен. Довольно о драме.
В эклогах мы образцов не имеем. — Бедный учитель литературы, говоря в классе о сем роде сочинений, не знает, что представить в пример; ибо неблагопристойные Сумарокова эклоги не могут быть читаны ни по каким отношениям.
Сатира наша также не в цветущем еще состоянии. — Исправность слога, острота ума Кантемирова заслуживают все уважение. — Но будут ли его читать те, которые привыкли к гармонии стихов новейших, к языку очищенному? Сумароковы сатиры не приобрели особенного внимания. — В последнее время показались некоторые весьма удачные сочинения в сем роде; но они не изданы и по большей части в рукописях, а потому и говорить об них ничего не можем.
Мы очень богаты притчами. — Сумароков нашел их среди простого, низкого народа; Хемницер привел их в город; Дмитриев отворил им двери в просвещенный, образованный общества, отличающиеся вкусом и языком. Басни Крылова заслуживают также все уважение.
Кроме упомянутых мною здесь авторов есть еще многие, обратившие на себя истинными достоинствами справедливое одобрение публики. Некоторые из них почтили наше Общество своим именем и трудами; другие участвуют в занятиях знаменитой «Беседы»[32]. — Но краткость времени не позволяет мне продолжать далее свое рассуждение. Я ограничил себя теми писателями, которые имели влияние на ход Российской словесности и которых сочинения изданы вполне. Заметить вообще должно, что никогда отличные таланты и соревнование не являлись в таком обильном количестве, как ныне: — верный знак повсеместно распространяющегося просвещения и любви к наукам. <…>
Из сего краткого описания словесности нашей, м. г., Вы уже видите, чего нам желать надобно и какие средства употребить должно к распространению изящного во всех родах. Что касается до языка, то пусть течет он своим путем. Когда будет пламенеть любовь отечественная, когда национальная гордость возвысится, когда благоденствие наше продолжится неизменно, тогда и язык не потеряет наследственных красот своих. Работы его медленны и зависят от времени; одно главное правило — полюбить его. В отношении к словесности, видите вы, что мы что мы имели и имеем знаменитых писателей, но она по сию пору не достигла еще надлежащей степени образования. Большую часть молодых наших писателей можно сравнить с прекрасными певцами, которые поют не столько по правилам искусства, сколько по слуху, с голоса. В талантах Россия изобильна; нужно ученье. — Ученье имеет две отрасли: правила и образцы. В правилах, или вообще в курсах словесности имеем величайший недостаток. У нас нет ни одного полного курса словесности; — три только известные Риторики: Ломоносова, Преосвященного Амвросия[33], Рижского[34]; — все, какие есть; Пиитики заключают правила о стопосложении, а не о существе и родах поэзии. — Не говорю о других учебных сочинениях, изданных для некоторых частных училищ. — В рассуждении образцов, должно признаться, что мы не там их ищем, где должно. — Французская литература без сомнения возвышена до возможной степени совершенства: — но французы сами подражали; притом в подражании своем принаравливались к своему времени, ко вкусу, столь непостоянному, к обстоятельствам, столь многоразличным! — Почему нам, для сохранения собственного своего характера и своей чести, не почерпать сокровищ чистых, неизменных, из той же первой сокровищницы, из которой они почерпали? — почему нам также беспосредственно не пользоваться наставлениями их учителей, греков и римлян? Почему гордимся быть подражателями часто слабых подражателей, имея способности и силы снимать с самых подлинников! Я уже не говорю о том, что всего хуже, о том, что подражая творениям живого народа, имеющего с нами сношения, подражаем нечувствительно его нравам и обычаям, и теряем свой характер и свою национальную гордость, которую можно назвать основанием и опорою народной славы, — короче: сами творим себе умственное рабство!!! Пагубное предрассуждение! или паче, нерадение, влекущее за собою несчастные следствия! Подражайте французам в трудах, в изысканиях, в неутомимости; занимайтесь изучением древних писателей, так же, как они, — и вы достигнете желаемой цели.
При сем случае невольно приблизились мы к критике. — Ее можно назвать матерью и стражем вкуса. — К несчастию, она была у нас в великой немилости; ее представляли в виде страшном, в виде открытой брани. — В сем случае отчасти не правы и те, которые пишут разборы, отчасти и те, на которых пишут. Первые не соблюдают правил беспристрастия, не отделяют особы автора от его творения; другие, позабыв, что один Бог безгрешен, почитают себя чуждыми всякой слабости. Почему бы сердиться на некоторые доказанные погрешности, когда их находят и в Гомере, и в Расине, и в Волтере, и Боало, ни мало не помрачая славы сих писателей! — Ибо таким только образом авторы становятся полезными молодым людям в литературе.
К сим недостаткам присоединить должно какое-то непонятное равнодушие к талантам. Ободрение можно назвать жизнью дарований. Что может воспламенить молодого поэта, когда у нас некоторые из невежества не могут ценить его творений, и потому же невежеству, следуя стороне коварной, предпочитают достойному недостойное никакого внимания; другие — лишают бедного сочинителя и последней чести — бранить его; ибо они и говорят и мыслят только по-французски, и не подозревают даже, чтобы на русском языке могло быть что-нибудь написано посредственное! — третьи — смотрят на все — глазами усыпленного роскошью Сатрапа[35]; смотрят и не видят; слушают и не слышат, но притворяются любителями изящности или учености, потому что этого требует обыкновение. — Чего надеяться русскому писателю, когда прекрасный пол и ныне почитает излишним разуметь язык русский?
И так: 1е, Учебные книги или теория,
2е, Надлежащее знание древних образцов,
3е, Критика благоразумная,
4е, Всеобщая привязанность к истинной литературе,
5е, Науки основательные: — вот средства к образованию нашей словесности. Все, об чем я ни говорил теперь, милостивые государи, известно вам более, нежели мне. — Намерение мое было представить литературу в ближайшем виде, особливо при начале работ наших. В мнениях о писателях, может быть, я много погрешил; может быть, покажусь иным слишком смелым и решительным. Оправдание мое заключается в самом предмете моей речи. Я упомянул о творениях писателей кратко, для того только, чтобы обратить на них Ваше внимание, как на образцы; я не писал им панегирика, но хотел показать их влияние на словесность нашу. И к чему бы годилась слепая похвала моя пред такими судьями, как Вы? Всякий благомыслящий примет во благо мое намерение, ибо оно совершенно соответствует цели общества — этого требовали долг мой и польза литературы. Да благословит бог добрые начинания наши к успехам языка и словесности, к чести собственной Вашей и к славе отечества!
- ↑ Лепехин И. И. (1740—1802) — русский академик, ботаник, зоолог, доктор медицины, путешественник, ученик Ломоносова.
- ↑ Локк Джон (1632—1704) — английский философ-материалист. Невтон (Ньютон) Исаак (1642—1727) — английский физик и математик. Монтескье Шарль-Луи (1689—1755) — французский просветитель, социолог. Кант Эммануил (1724—1804) — немецкий философ. Лавуазьер (Лавуазье) Лоран Антуан (1743—1794) — французский химик.
- ↑ Шишков А. С. (1754—1841). Имеются в виду его труды «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» (1803) и «Прибавление к рассуждению о старом и новом слоге российского языка» (1804), в которых, наряду с ценными критическими выступлениями против манерности сентиментальной прозы, было много и неверных, архаических утверждений и неправильный общий, исходный тезис: русский язык берет корень и начало свое от старославянского, церковного языка. На самом деле — это два самостоятельных, хотя и родственных языка (старославянский от болгарского языка, языка первых церковных книг на Руси).
- ↑ То есть из Библии (Ветхого завета).
- ↑ Петров В. П. (1736—1799) — придворный поэт, автор «громозвучных» од.
- ↑ Правило Горация: «Такую силу имеют последовательность и связь» («Искусство поэзии», с. 242).
- ↑ Роллень Шарль (1661—1741) — французский историк. Тредиаковский любил его, с увлечением переводил многотомные труды: «Древнюю историю», «Римскую историю».
- ↑ Буало-Депрео Никола (1636—1711) — французский теоретик классицизма. Его поэтика, или «Искусство поэзии», вышла в свет в 1674 г.
- ↑ Гюнтер Иоганн Кристиан (1695—1723) — немецкий поэт.
- ↑ Поповский Н. Н. (1730—1760) — ученик Ломоносова.
- ↑ Квинтиллиан Марк Фабий (ок. 35 — ок. 96) — древнеримский теоретик ораторского искусства.
- ↑ Человек, слишком любящий свой талант (лат.).
- ↑ Пример недостаточной эстетической разборчивости Мерзлякова, отмечавшейся Белинским: даже С. С. Бобров (Бибрус, Безрифмин, по позднейшим выпадам лицеиста Пушкина) и тот «обогатил» поэзию.
- ↑ Имеется в виду поэма также Хераскова, ее полное название «Владимир возрожденный» (1785), второе ее издание в 1787 г. было уже под заглавием «Владимир».
- ↑ «Душенька» И. Ф. Богдановича (1778, полн. изд. 1783).
- ↑ Переводчиком «Илиады» был Е. И. Костров, песни 1—9, печатались (посмертно) с 1787 по 1811 г.
- ↑ «Энеиду» перевел В. П. Петров, изд. с 1770 по 1786 г.
- ↑ «Юнговы ночи» — имеется в виду произведение английского поэта Э. Юнга «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» (1742—1745). На русский язык переводилось неоднократно в сентименталистских, масонских кругах. Мерзляков мог иметь в виду и последнее, 3-е издание в переводе А. М. Кутузова, вышедшее в 1812 г.
- ↑ «Овидиевы превращения», т. е. «Метаморфозы» Овидия в переводе В. И. Майкова (1775). Он же и автор «комических» поэм, т. е. «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771) и других сочинений.
- ↑ «Театр российский» — имеется в виду журнал под названием «Российский феатр, или Полное собрание всех российских феатральных сочинений» (1786—1894). Вышло всего 43 части. Издавался журнал при Академии наук. Тут печатались драматические сочинения Сумарокова Ломоносова, Тредиаковского, Хераскова, В. Майкова, Богдановича, Николева, Княжнина, Крылова, Облесимова, Прокудина, Лукина и др. Всего 175 пьес, из них 150 современных. Фактическим редактором издания был В. А. Ушаков.
- ↑ «Деидамия» — трагедия В. К. Тредиаковского (изд. 1775).
- ↑ «Семира» (1751), «Синав и Трувор» (1751), как и ниже упоминаемый «Дмитрий самозванец» (1771), — трагедии А. П. Сумарокова.
- ↑ «Хорев» (1747) — трагедия А. П. Сумарокова.
- ↑ Прадон Никола (1632—1698) — французский трагический поэт, литературный противник Расина.
- ↑ «Росслав» (1784) — трагедия Я. Б. Княжнина.
- ↑ «Владисан» — также трагедия Я. Б. Княжнина.
- ↑ Коцебу Август Фридрих (1761—1819) — немецкий писатель консервативной ориентации.
- ↑ «Русалка» — вероятно, имеется в виду популярная опера начала XIX в. «Днепровская русалка» Н. С. Краснопольского (переделка с немецкого), повлиявшая даже на замысел пушкинской «Русалки».
- ↑ Клушин А. И. (1763—1804) — драматург, поэт.
- ↑ Мерзляков, как и многие современники, слишком преувеличивал значение драматургии В. А. Озерова (1769—1816).
- ↑ В своей трагедии «Эдип в Афинах» (1804) Озеров следовал не Софоклу, а второстепенному французскому драматургу Ж. Ф. Дюсси (Дюсису), автору аналогичной драмы.
- ↑ Имеется в виду «Беседа любителей русского слова», созданная в 1811 г. под влиянием А. С. Шишкова. Мерзляков еще не мог вполне оценить направление деятельности этого литературного общества (видимо, и по своим вкусам был близок к нему).
- ↑ Амвросий (1745—1792) — архиепископ Екатеринославский, автор «Краткого руководства к оратории российской» (М., 1778).
- ↑ Рижский И. С. — профессор, преподаватель красноречия, стихотворства и русского языка, автор «Науки стихотворства» (1811).
- ↑ Сатрапами называли правителей в древней Персии: здесь — богач, властелин.