И. М. Муравьев-Апостол. Письма из Москвы в Нижний Новгород
Серия «Литературные памятники»
СПб, «Наука», 2002
Август, довершив порабощение Рима, начатое Юлием Цесарем, умел сохранить власть свою притворным уважением к народной свободе и тщательным соблюдением наружностей в обрядах республиканского правления. Он царствовал, но под именами консула и трибуна, столь священными для римского гражданина и с коими сопряжены были все лестные воспоминания о славе и могуществе Империи.[1]
В таком положении можно о нем сказать, что, не имея двора, он имел придворных и, не называясь царем, окружен был царедворцами. Что нужды, впрочем, до звания: где могущество, тут, наверно, и льстецы! В числе людей, составляющих челядь сию, были завистники Горация и Вергилия. Ума посредственного человек ничем так не оскорбляется, как преимуществами, которые дают дарования; и по сему заключить можно, что Вергилий и Гораций оскорбили не одного из тех, которые окружали Августа и Мецената.
Но как придраться злословию к таким людям, которых ни в чем нельзя было укорить, которые не искали у Августа ни эдильства, ни преторства1 и из коих один состязался только с Пиндаром, а другой восхотел и разделить с певцом богов венец, до которого, чрез тысячу лет, никто коснуться не смел? — На злословие положиться можно: оно найдет, к чему привязаться.
Виргилий был неловок в обществе. Унылость его, коей отпечаток виден почти на каждой странице «Энеиды», казалась поверхностным наблюдателям угрюмостью. В шумной беседе, за столом у Мецената, которую Август называл Mensa Parasitica,[2] где пустомели, наперерыв друг друга, старались вымолвить колкое словцо, он более отмалчивался; а иногда, выйдя из терпения, давал параситам сим чувствовать свое презрение.2
Такой человек не мог им нравиться. Быть в милости у Августа и Мецената и не уметь ценить наше общество! не участвовать в острых замысловатых наших разговорах! урод! — говорили они: и подлинно урод! — только не в обыкновенном смысле слова сего. Между тем как подлые насмешники (не им замеченные, а другом его Горацием) насчет его перешептывались и шутили, соперник Омира мечтал: смерть Дидоны; поражение Лауза; Мезеитово отчаяние; погребальный ход Палланта; и, может быть, в то самое время, когда задумчивость его возбуждала улыбку кощунства, он составлял в воображении своем тот бессмертный, неподражаемый стих, которым в пяти словах он сказал, что последнее умирающее в благородной душе есть — Любовь к отечеству! — et dulcis moriens reminiscitur Argos.[3]3
К Горацию труднее было привязаться и наипаче опаснее зацепить его: сатира в руках его была орудие, от которого ненавистники его трепетали. Сколько умен, столько и ловок в обществе, чист и непорочен в домашней жизни; возможности не было злословию явно на него напасть, и для того прибегло оно к обыкновенному в таком случае способу язвить изподтиха, описывая его человеком хитрым, без правил, без веры, коего нравственные начала приноравливаются ко всяким обстоятельствам так, что на Филиппийских полях при Бруте он был республиканцем, а в Эксвилинском замке Мецената ласкателем временщика и угодником единоначалия в особе Октавиана.
Я не отрицаюсь от пристрастия к Горацию: все те, которые занимаются исключительно каким-нибудь классическим автором, легко впадают в погрешность сию; а я, давно упражняясь в разборе законодателя вкуса, не избежал, конечно, общего жребия и утешаюсь только тем, что предпочтение мое к Горацию извинительнее, чем Бребефово к Лукану;4 но несмотря на то пристрастие мое не столько еще слепо, чтоб я захотел признаться в том, что весьма трудно совершенно оправдать Горация в непостоянстве политических его мнений. — Сперва приверженец Брута и Кассия, потом, по истреблении их партии, обожатель Августа: можно не без причины о нем сказать, что, подобно баснословному Протею,5 он по обстоятельствам принимал на себя разные виды; и я на сей случай, хотя неохотно, но должен согласиться, что обвинение не вовсе без основания.
Однако же, чтобы оправдать в нем если не римского гражданина, так по крайней мере человека, то да позволено мне будет бегло окинуть глазом состояние общества во время Августа относительно ко влиянию философских мнений на политический состав империи и взаимно политических обстоятельств на философию. Может быть, взгляд сей послужит нам доказать, что в сие несчастное для республики время не оставалось другого честному человеку, как или умереть Катоном, или жить Горацием.6
Упоенные славою властолюбия, римляне долго не знали других ума наслаждений, кроме тех, которые дарует народная гордость, в полной мере удовлетворенная преодолением всех препятств и покорением всех врагов. Осьмой век бытия бессмертного Рима видел его владеющим над всем почти пространством известного тогда мира и над просвещеннейшею частию рода человеческого. Достигнув до такой высоты, обладатель света Рим не избежал общего жребия всех государств: он начал клониться к падению своему по той причине, что уже невозможно было ему подыматься выше.
Безмерной величины колосс возрастал беспрерывно до тех пор, пока не потерял равновесия своего; и хотя бы сего одного достаточно было к ниспровержению оного, но к пагубной тяжести его присовокупилися еще и другие причины, менее явные, но не менее действительные к поколеблению основания его.
Афиняне, сии любимые дети природы, которые во дни младенчества Рима немногими тысячами свободных граждан истребили миллион рабов персидского деспота, во дни Персея и Ахейского союза7 поработили себе и завоевателей своих римлян, не тем оружием, которым сражались на полях Маратонских и при Саламине,8 но другим, не кровью, а цветами покрытым: художествами, искусствами, философией и, опаснейшим из всех, роскошью, которая, по несчастию, всегда вслед идет за просвещением. Вотще угрюмый ценсор Катон9 вопиял противу чужеземного учения; вотще Отцы Сената изгнали из стен городских мудрецов Греции: Афины, наконец, восторжествовали; и посольство Карнеадово10 было триумфальный вход греческого любомудрия в новую область свою — Рим.
В то время философия как наука жизни (я не говорю здесь о умозрительной) разделялася на три главные отличительные черты: Академия, Зенонова школа11 и Эпикуреизм. — Сии три различные потоки, от одного источника проистекшие, представляются наблюдению нашему под следующими видами: Доверие, или излишнее на силы свои надеяние, в Зеноне; противуположное сему безверие в Эпикуре; и посреди, между двумя первыми, недоверие — в Академии. Платон, основатель последней, истощил богатое, живое воображение свое на то, чтобы рассмотреть со всех сторон, во всех извитиях, как говорится, за и против, все нравственные начала, которые наставник его Сократ утверждал единственно на опыте. Из сего последовало сие философское сомнение, которое, не допуская слепо вверяться первым впечатлениям, заставляет разбирать в тонкость предложения и основывает убеждения на большем правдоподобии.
По сему можно назвать Платона отцом того благоразумного и осторожного скептицизма, который, по разным изменениям, преходя чрез среднюю и новую Академию, во дни наши произвел одного из величайших умов, честь века своего — Канта.12
Зенон, одаренный сильною и благородною душою, слепо веровал в совершенство человеческого естества и поставил добродетель выше возможности. Возобновитель Антисфенова космополитизма,13 он заключил совершенство, добродетель или верховное блаженство, что в языке его суть синонимы, в отвержении самого себя, для исполнения того, что служит к благу отечества или вообще рода человеческого.
Наконец, Эпикур, восстановитель Аристиппова эгоизма,14 не веря тем утешительным началам, которые сближают человека с небом, и относя все к себе, а не себя ко всему, как Зенон, произвел тот опасный догмат, который поставляет верховное блаженство единственно в наслаждениях чувственности.
Таковы были семена философии в Греции, и таковы они были пересажены на землю Италийскую, во времена Карнеада: но сия, тогда еще мало обработанная, земля долго не производила плодов; и доколе Антиох и Митридат угрожали безопасности империи,15 доколе продолжалась буря междоусобия и не решился еще вопрос, двум или одному достанется в добычу республика; философия, наподобие изящных искусств, занимала, исключая немногих, одни только праздные умы.
В обыкновенном состоянии общества, когда все идет известным порядком, сходным с понятиями, принятыми от воспитания и привычек, большая часть людей, увлеченная выгодами жизни или забавами ея, мало заботится о том, чтобы постичь начала вещей; наслаждаясь действиями, она не помышляет о причинах.
Напротив того, когда узел, связующий общество, расторгается и общее несчастие угрожает всем состояниям, тогда мыслящий человек, лишенный с безопасностию и выгод жизни, и пораженный ужасом зла, все вокруг объемлющего, выходит, так сказать, из круга обыкновенных понятий и вне оных ищет себе утешения. В подобных сему случаях мы прибегаем к вере Святой и находим в ней спасительный оплот противу бурь житейских; древние, не имев того надежного пристанища, которое нам дает откровение, искали подкрепления, утешения, надежд в учении философов, каждый, по направлению ума или склонности сердца своего, избирая путеводителем того из мудрецов, который наиболее ему нравился.
От сего мы видим, что в одно время при тех же обстоятельствах, одушевленные одним и тем же духом, Катон и Брут следовали догматам Стои; Кассий — учению Эпикура; а Цицерон в принужденном уединении своем в Тускулане предпочитал всякому просвещению заблуждаться вместе с Платоном.
Из краткого сего трех систем обозрения можно уже догадаться, к которой из них должно клониться главное умов направление во время распрей между Антонием и младым Октавианом.16
Платонизм не мог иметь многих последователей: он требовал более утончения в понятиях, более учения, нежели было тогда в Риме; — Зеноновы правила сделались уже слишком строги для изнеженных роскошью потомков тех римлян, которые были стоиками по чувству, и не подозревая, что есть в Афинах какие-то Врата17 под коими преподаются правила, как должно быть добродетельну; — но Эпикур, угождая чувственности и освобождая умы от спасительного страха мстителей богов, должен был найти и в самом деле нашел наиболее (стойких) последователей в таком обществе, где хладный эгоизм, задушив все гражданские доблести, разрушил наконец состав республики, пятьсот лет стоявшей, и приуготовил ужасный век Калигулы, Нерона и Домициана.18
В последнюю борьбу между свободою и рабством Гораций служил в полках Брута и Кассия. В угодность ли первому или, что вероятнее, повинуясь собственным побуждениям сердца своего, молодой Трибун следовал тогда учению Зенона; в чем, как мне кажется, он и сам признается в первом послании своем к Меценату. {*} Когда же спор навсегда решился в пользу деспотизма и бесстрашные пали и обагрили кровью своею поля Филиппийские {**} тогда Гораций, случаем спасенный и случаем же пристроенный к жизни беспечной и спокойной, уразумел, что в состоянии, в котором общие нравы тогда находились, если бы воскресли Брут, Катон и им подобные, то и их покушения были бы тщетны: возвратить свободу недостойным ее римлянам, которым вместо всех гражданских доблестей осталась единственная рабства добродетель — слепое повиновение. В таком отчаянном положении вещей он составил себе, можно сказать, собственную свою систему нравоучения, почерпнутую из всех моралистов, наипаче же из преданий о Сократе, и приложенную к обстоятельствам в такой силе, чтобы ими обладать, а не им покориться — mihi res, non me rebus subjungere,[4]19 — и когда уже возможности не было спасти свободы, ни гражданской, ни политической, то по крайней мере свою бы личную избавить от насильства страстей и владычества неумеренных желаний.
{* Nunc agilis fio, et mersor civilibus undis,
Virtutis verae custos, rigidusque Satelles.
Epist. Lib. I. E. I. Vers. 16.
(То становлюсь деятельным и погружаюсь в житейские волны:
Страж и непреклонный спутник истинной доблести. «Послания». I. 1, 16)
- Cum fracta virtus et minaces
Turpe solum tetigere mento.
Carrn. Lib. II. Od. VII
(Когда доблесть пала, и грозные воины
Покорно склонились долу.
«Оды». II. 7, 11—12)}
Что Гораций в сем успел, мы можем в том поручиться; ибо вся жизнь его служит тому ясным свидетельством: но не менее того политическая апостасия его подала легкий повод завистникам его, носящим на себе личину последователей Зенона, укорять его в перемене правил, приписывая оную перемену не убеждению, а непостоянству характера, которое всегда обличает или слабый ум, или поврежденное сердце. По сей догадке моей можно, кажется, ясно видеть, почему Гораций всегда с приметною досадою говорит о последователях Хрисиппа,20 одного из твердейших подпор Зенонова учения.
Я вошел в подробности, коими боюсь наскучить; но они мне показались необходимыми для лучшего уразумения следующей сатиры, которую, как явствует из вышесказанного, Гораций написал в защиту друга своего Вергилия от глупого кощунства и себе в оправдание. В ней три главных предмета: 1-й, показать, что мы замечаем в ближнем самые легкие погрешности, тогда как в себе и гнуснейших пороков не видим; 2-й, что без взаимного снисхождения к слабостям дружба существовать не может. — До сих пор на счет Вергилия. — 3-й предмет, которым он себя имел в виду: что мы с большою осторожностью должны наблюдать, чтобы в обвинении ближнего следовать уставам рассудка, а не пристрастиям. По поводу сего последнего он разбирает парадоксы стоиков о равенстве пороков, о совершенстве мудреца и до конца сатиры преследует их бичом самой острой и колкой насмешки.
Еще остается мне сказать несколько слов о музыканте Тигеллии,21 описанием коего начинается сатира. Певец сей был родом сардинец; в милости у Цесаря, у Клеопатры и, наконец, у Августа. Человек низкого происхождения; из земли, коей жители были в презрении у римлян,[5] он втерся в общество сперва к Цесарю, а потом к Октавиану сколько по художеству своему, столько и по искусству льстить порокам и угождать страстям. Люди такого разбора нередко бывают терпимы у вельмож, которые ими забавляются, хотя в душе их и презирают.
Как ни трудно с первого взгляда поверить, чтобы можно было согласить забаву и презрение, но не менее того оно так водится на свете; и случается, что Августы, вместе с Вергилиями и Горациями, принимают и Тигеллиев; да еще того удивительнее, иногда с сими последними забавляются на счет первых. При таковых обстоятельствах и то должно вменять в благополучие, когда шуты только что забавляют, а не вредят, по-видимому, оно так было при Августе.
Но кто бы поверил, что во дни еще республики Тигеллий мог быть вреден, и кому? — Цицерону! По несчастию, оно так: мы видим из письма в Аттику, что Цицерон упрашивает друга своего употребить все меры для примирения его с Тигеллием, в чем имеет крайнюю нужду: Tigellium totum mihi et quidem quam primum nam pendeo animi.[6] — Итак, бывший консул, спаситель Рима, отец Отечества боится! Кого? — Певца Тигеллия! Можно с ним же вместе воскликнуть: О, времена! О, нравы!
Заметим еще следующее: 1-е, веселое и шутливое вступление сатиры: Гораций пишет против злых пересудчиков и начинает с того, что сам пересуживает с тем намерением, чтобы его спросили: А ты сам каков? — Из чего так непринужденно и ловко последует прекраснейший разговор о злословии, составляющий первую часть сатиры. 2-е, пересуждение именно Тигеллия с тем, как мне кажется, чтобы зацепить неприметно и самого Августа. Повелитель Рима унижается до того, чтобы просить, тогда как принудить может, и кого же? — Сардинца Тигеллия! Умоляет его из дружбы к отцу и к себе; и не успевает! Прекрасный урок: и такой, что рассердиться нельзя было, ибо весь смех кажется на счет упрямого музыканта.
ПРИМЕЧАНИЯ
[править]ЧБ. 1812. Кн. 6. С. 71—88. Вслед за «Рассуждением…» напечатан (без латинского текста и лингвистических примечаний) прозаический перевод «Сатиры» III (там же. С. 89—99), в настоящем издании опущенный.
1 …не искали у Августа ни эдильства, ни преторства… — Эдилы и преторы — титулы высших должностных лиц Рима.
2 …давая параситам сим чувствовать свое презрение. — Первоначально слово «парасит» (от греч. parasitos — сотрапезник) употреблялось без унизительного оттенка.
3 …et dulcis moriens reminiscitur Argos. — См.: Вергилий. «Энеида». X. 782.
4 …предпочтение мое к Горацию извинительнее, чем Бребефово к Лукану… — Марк Антей Лукан (39—65), самый значительный после Вергилия представитель эпической поэзии в римской литературе; участник заговора против императора Нерона, покончивший по его приказу самоубийством; из многочисленных поэтических произведений его сохранилась лишь поэма «Фарсалия», посвященная войне между Цезарем и Помпеем.
5 …подобно баснословному Протею… — Протей, божество из греческой мифологии, мудрец и пророк, умевший принимать облик змея, воды, дерева и проч.
6 …или умереть Катоном, или жить Горацием. — Марк Порций Катон Младший (95—46 до н. э.), трибун, последовательный и яростный поборник Римской республики; после поражения от Цезаря решился на добровольную смерть, бросившись на собственный меч.
7 …во дни Персея до Ахейского союза… — Персей — царь Македонии в 179—168 гг. до н. э.; во время своего правления стремился противостоять римской экспансии на Восток; однако римской дипломатии удалось его изолировать, несмотря на то что он заключил союзы с другими греческими государствами.
8 …на полях Маратонских и при Саламине… — На Марафонской равнине афинское войско под командованием Мильтиада в 490 г. до н. э. разгромило персидскую армию; в 480 г. до н. э. в проливе возле острова Саламин произошла знаменитая морская битва, завершившаяся победой греческого флота над персидским.
9 Вотще угрюмый ценсор Катон… — Марк Порций Цензорий Катон (234—149 до н. э.), консервативный римский политический деятель, стремившийся к стабилизации власти Рима и призывавший к разрушению Карфагена.
10 …посольство Карнеадово… — Карнеад из Кириены (214—129 до н. э.), греческий философ, представитель академического скептицизма; в 155 г. до н. э. принимал
участие в посольстве трех афинских философов в Рим, где пленил слушателей своим красноречием.
11 …Зенонова школа… — Зенон из Катиона (ок. 335—ок. 262 до н. э.), греческий философ, основатель стоической школы.
12 …честь века своего — Канта. — Иммануил Кант (1724—1804), представитель немецкой классической философии, в своем учении о дуализме мира явлений и мира идей представил вариант платоновского учения о двух мирах.
13 …возобновитель Антисфенова космополитизма… — Антисфен (ок. 444—366 до н. э.), греческий философ, основатель школы киников.
14 …восстановитель Аристиппова эгоизма… — Аристипп Старший из Кирены (ок. 435—355 до н. э.), греческий философ, основатель школы киренаиков.
15 …доколе Антиох и Митридат угрожали безопасности империй… — Антиох — имя сирийских царей, боровшихся с Грецией и Римом; Митридат — имя царей династии, правившей в Северном Причерноморье (Понт).
16 …распрей между Антонием и младым Октавианом. — Марк Антоний (82— 30 до н. э.), римский политический деятель и полководец; после убийства Цезаря он попытался стать его преемником, но поссорившись с Октавианом (впоследствии — Августом), вступил с последним в войну, в ходе которой потерпел поражение.
17 …есть в Афинах какие-то Врата… — Имеются в виду Пропилеи Афинского акрополя, построенные в 437—431 гг. до н. э. архитектором Мнесиклом; они состояли из 5 ворот, имеющих с обеих сторон шестиколонные залы и боковые сооружения, среди них — пинакотека, собрание картин.
18 …ужасный век Калигулы, Нерона и Домициана. — Калигула (Гай Цезарь Германик, 12—41), Клавдий Друз Германик Цезарь Нерон (37—68), Тит Флавий Домициан (51—96) — римские императоры I в. н. э., правление которых отличалось деспотическим произволом, разбазариванием государственных средств, притеснениями населения и т. д.
19 …muhi res, поп те rebus subjЭngere…См.: Гораций. «Послания». I. 1, 19.
20 …о последователях Хрисиппа… — Хрисипп (ок. 280—ок. 204), греческий философ, стоик; путем систематизации и совершенствования учения своих предшественников (Зенона, Клеанфа) придал стоической философии ее общераспространенный образ.
21 …несколько слов о музыканте Тигеллии… — Хлебосол Тигеллий из Сардинии был модным певцом; ему покровительствовали Юлий Цезарь и Клеопатра, а потом и Октавиан. Как свидетельствуют письма Цицерона, влияния этого певца боялся даже проконсул (см.: Письма Марка Туллия Цицерона. М.; Л., 1951. Т. 3. С. 199, 212 и др.).
22 …Sardi vИnales, alius alio nequor… — Пословица встречается в письмах Цицерона («Письма к близким». VII. 24, 2).
- ↑ Non regno tarnen, neque Dictatura sed Principis nomine constitutam Rempublicam. — Tacit. Ann. Lib. I. IX. («Однако государство управлялось именем не царя или диктатора, а принцепса» II Тацит. «Анналы». I, 9).
- ↑ трапеза прихлебателей (лат.).
- ↑ и умирающему вспоминается милый Аргос (лат.).
- ↑ подчинить себе обстоятельства, а не покоряться им (лат.).
- ↑ В пословицу вошло говорить о них: Sardi venales, alius alio nequior. (Продажные сардинцы, один другого негоднее (лат.)).22
- ↑ «О Тигеллий расскажи мне все и как можно быстрее: ведь я в нерешительности» (лат.).