Розанов В. В. Собрание сочинений. На фундаменте прошлого (Статьи и очерки 1913—1915 гг.)
М.: Республика; СПб.: Росток, 2007.
События последнего десятилетия расслаиваются в их впечатлении на душу, в их воздействии на жизнь, на две группы: оживления общей народной жизни, государственной жизни, множества единичных умов, единичных дум. Нас «встрясло», — вот сущность революции, или, как теперь выражаются пренебрежительно, «псевдореволюции». «Псевдо» или не «псевдо», а только «встрясло» и кое-кто, кому следовало, «получил тумака» в голову и несколько опамятовался… Опамятовался от чванства, самодовольства, от «На-- вуходоносорова звериного образа», говоря языком гимназических историй Ветхого Завета. Всему этому следовало быть, следовало случиться в нашем «залежавшемся» быту, в нашей обломовщине.
Примем спокойно и стойко, что «тумак» был необходим. Меня манит в нем самый процесс давания, т. е. вот то всеобщее оживление, которое мы пережили. Россия, без сомнения, в 1913 году моложе, чем она была в решительно старческие годы 1900—1903.
Революция в ее темных движениях произошла от некоторой пустоты, лежавшей на том месте, где у всякого человека и всего общества должно бы лежать дорогое и святое содержание. Суть догадки о революции и ее крушении, о том, «зачем она была?» и, раз возникнув, «почему она не удалась?», лежит в том, что историею были опустошены некоторые драгоценные кусочки в человеческой груди, без которых дальше нельзя было жить, это с одной стороны, а с другой — без которых невозможно ничего прочного и жизненного создать. От этой-то пустоты, с одной стороны, мы рванулись, и с другой — мы не успели.
Что же это такое?!..
Волнующийся, туманный, неопределенный, безграничный религиозный мир, — не как «исповедание религии», — это слишком грубо и осязательно; не как церковь, — это уже строительство, построенное, конец, — а как безвестный и безграничный питомник всего этого, родник всего этого; как те «два электричества», из которых родятся молнии и электрическое освещение, трамваи и состояние нашего здоровья. Это — просто душа, слушающая не одни медные звуки, глаз, видящий не одни цветные формы, совесть, страдающая не в единственном случае, когда «мне больно» или «мне выгодно». «Религия» не удваивает только человеческое существование: она расширяет его в тысячу раз; человек религиозный — в тысячу раз более богат, более могуществен, более счастлив, хоть он в то же время и в тысячу раз более несчастен, грустен, нежели «человек нерелигиозный». Вот разница и определение. Эпиктет — шире, могущественнее, счастливее, хоть в то же время и грустнее, чем первый патриций в Риме.
Вся красота и значительность «Дневника» Никитенки происходит от налета религиозности, на нем лежащего, от налета на нем нравственного чувства и внутреннего долга. Отсюда же особенный колорит, лежащий на Новикове. Договорить ли: целебные лекарства, вырабатываемые в истории, недействительны, если в их микстуру не замешана частица этой «соли». Реформа, реакция, революция, бунт, государственность — все не «солоно», всем нельзя жить, ничего нельзя осуществить, если в это шумное и огромное не положена щепотка «соли»… Какой?! Чего?! Просто дико ответить: если ко всему этому не прибавлено безмолвной кой у кого молитвы и не разлито по всему этому деликатности, человечности, нежности, трогательности.
Мы — люди и совершаем человеческую историю: если мы не нежны, мы никогда ничего не сумеем «перевернуть». Раскровяним кулаки, убьем, убьемся, а «переворота» не совершим.
«Переворот» совершит только деликатный; революция — от него. Петр, в сущности, никакого переворота не совершил, и единственно от грубости: какой же это «переворот», когда сейчас же после него пошли Екатерина I, Анна Иоанновна, и так все дальше в том же жестоком, грубом деревянном роде, как и при Петре: пока пришли относительно мягкие Екатерина II и Александр I, и при них «переворот» начался.
Какая разница революции и реформации? Та, что первая протекает в жестких частицах человеческого существа и действует на жесткие стороны жизни и жесткими же средствами. И это все не нужно, потому что, прежде всего, неудачно. Какая же «удача» французской революции, когда на нее и на Францию сел верхом Наполеон? Комизм, а не «удача». И оттого, что — грубо. Напротив, пуритане и Кромвель переворот совершили, и на них никто верхом не сел. «Читайте „Отче наш“ и осматривайте, сух ли порох в пороховницах». Это совсем не то, что «на вас смотрят сорок веков с этих пирамид». Вот разница Кромвеля и Наполеона, реформации и революции, истории и оперетки.
Мною получено из Москвы письмо, которое я не могу не рассматривать как «первую ласточку»… За этою «ласточкою» поднимутся и прилетят такие же: годы 1905—1906, да и все, что с ними связано и за ними последовало, так качнули многие личные существования, многие единичные биографии, что явилась жажда крепко строить и религиозно жить, но вот не в официальном и казенном смысле, а внутреннем. Явилась мысль нового воспитания, явилась мысль новой школы: именно такой, которая взаимодействовала бы с этим нежным могуществом, заложенным в человека, в ребенка еще, и, культивируя эту силу, застраховывала человека и всю его последующую жизнь от подчинения и порабощения грубым стихиям действительности. Но все это гораздо лучше, чем я умею, выражено в письме, из которого я позволю себе привести отрывки: «Я остановилась (пишет женщина) на мысли создать школу, в которой воспитание и обучение велись бы людьми искренно верующими.
Жизнь, ее ужасными толчками, привела меня к полному отрицанию всего существующего направления духа и мысли как в школах, так и в обществе, за их атеизм и бездушие. Непрерывно растущее число самоубийств среди молодежи, однообразно мотивируемое пустотой и отсутствием смысла и цели жизни, нельзя объяснить ничем иным, как полной атрофией религиозного чувства, неизбежно влекущей за собою упадок духа и утрату воли к жизни. Не знаю, чувствует ли теперь себя какой-нибудь отец гарантированным от того, что и из его детей кто-либо не захочет отвергнуть жизнь и умереть. Я лично, мать взрослой дочери и юноши-сына, такой уверенности не испытываю и, тем более, не могу считать себя вправе „laisser faire, laisser passer“. Для меня бесспорно, что при существующем позитивно-научном, глубоко антирелигиозном духе наших школ юношество поневоле проникается безверием и нигилизмом, а потому против этого надо начинать со школы. Полемизировать с нашими педагогами, стремиться переделать их было бы, конечно, напрасной затратой сил и времени. И вот я решила, что надо „действовать“, т. е. подобрать группу солидарных учителей и воспитателей, людей искренно религиозных и серьезных, и открыть с ними школу. Прилагаю вам свою брошюру „Новая школа-семья и мотивы ее возникновения“. Дело налаживается уже сейчас. Большое участие встретила я в московском религиозно-философском кружке, и несколько опытных и убежденных педагогов согласились взять на себя руководство гимназией, нами открытой.
Все это дело у меня и близких моих друзей возникает из самых глубоких побуждений сделать все посильное, чтобы предохранить детей и юношество от растлевающего духа современности».
Так пишет г-жа Г-чъ, написавшая в оправдание и для пропаганды своей мысли книжку «Новая школа-семья и мотивы ее возникновения». Эпиграфом к книжке взяты известные стихи Тютчева:
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры…
Стихи эти все объясняют; стихи эти написались пятьдесят лет назад, но именно сейчас чувствуется их особенная правда, их горячая приложимость ко времени и людям.
Дело это только требует великого труда, энергии и религиозных сил.
Дай Бог успеха этому новому, смелому начинанию, полагающему в основу школы религию. Все это очень идет, все это во времени и представляется мне очень даровитым русским делом, и вполне обещающим. Я думаю, не ошибется каждый, кто ему поможет.
Голос Москвы. 1913. 14 июня. № 136.