Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 2. М., 2011. С. 189—212.
Посвящается Н. С. Багатуровой
Раскрыть религиозный смысл Бранда — это в значительной степени значит раскрыть и свою религиозную душу. Гениальный образ Бранда так богат, разнообразен по своему содержанию, в нём столько всеобъемлющего, универсального, что всякий черпающий из него, раскрывающий ту или иную его сторону, — уже тем самым, что он раскрывает, что прежде всего пережил, какой смысл прежде всего принял в душу свою, — уже всем этим говорит не только о Бранде, но и о себе.
О Бранде пишут и говорят теперь много самого различного, самого противоположного. Различие и противоположность эта зависит от разнообразия индивидуальностей пишущих и говорящих.
Чем крупнее личность, тем разнообразнее, противоположнее суждения о ней. Абсолютная истина, абсолютная полнота — Христос — для одних был Богочеловеком, для других — преступником, достойным распятия.
Вот почему я даже и не ставлю себе задачей дать исчерпывающее толкование религиозного смысла Бранда; я знаю заранее, что много в моём понимании будет субъективного, но для меня, в конце концов, важно не столько установить то или иное объективно верное суждение о Бранде, сколько сказать о той религиозной правде, которая лично открылась в нём.
Но здесь возникают обычные затруднения, которые приходится испытывать, говоря о каком бы то ни было религиозном вопросе, связанном с христианством.
В христианском мировоззрении настолько всё органически связано, настолько одно из другого вытекает и одно другое восполняет, что положительно нельзя высказать ни одного суждения, чтобы оно так или иначе не предполагало некоторых общих христианских идей. Между тем идеи христианства настолько искажены в общественном сознании, что предполагать их общеизвестными невозможно. Отсюда затруднение, почти роковое: говорить схематично о таких сложных вопросах, которые требуют чрезвычайно подробного изложения.
Раскрыть религиозный смысл Бранда — значит раскрыть смысл одного из труднейших путей ко Христу, это значит раскрыть смысл не только глубочайших процессов человеческого духа, но и всего человечества. Говорить о судьбе Бранда — значит говорить о судьбе мира. Когда Бранд отталкивает мать, вырывает из души Агнес самые больные её воспоминания, когда Герд стреляет в коршуна и тает лёд от слёз Бранда, а лавина с грохотом катится вниз, на сцене тогда происходят не факты человеческой жизни и человеческой судьбы — свершаются великие мировые события, которые иногда смутно, иногда ослепительно ярко прозрел в творчестве своём гениальный художник.
Бранд — это пророчество: он говорит не о прошлом, но о будущем, и о будущем говорит так, что прошлое освещается новым светом.
Поэма начинается с современности и черта за чертой от этой современности идёт к будущему.
Каким же застаёт Бранд наш современный христианский мир? В этом необходимо дать себе ясный отчёт, чтобы понять Бранда. К христианскому миру можно обратиться со словами, которые часто повторяются в Бранде: «Выбирай — ты на распутье» 1.
Официальное христианство — погибло. Христианство буржуазии — это самый отвратительный вид мещанства, который можно только себе представить. Удобное, покладистое, без всяких жертв, без всякой муки, не знающее кровавой Голгофы, не чувствующее светлого воскресения, оно превращено в орудие тьмы, в убежище мелких делишек, в скопище предрассудков. В нём нет не только абсолютной божественной правды, но и относительной правды языческой.
Всё святое выброшено из этой великой книги, жизнь превращена в пошлое, бездушное чередование дня и ночи, в которые едят, пьют, пляшут и производят детей. Величайшая ересь схватила мир безраздельно и царствует во всём: плоть и дух — разное, жизнь и идеи несовместны, — христианский мир, как проказой, отравлен этой кощунственной ложью.
Вот и колеблется царство Его;
Может ли на инвалидах
Строиться, зиждиться, крепнуть оно?
Души стали инвалидами потому, что они в принцип возвели возможность по-одному веровать, по-другому жить. Дети земли и праха, они не хотят быть даже прахом, но прахом всей душой.
Не можешь быть чем должен, будь чем можешь,
Вполне, всецело сыном праха будь!
Нет, они живут хуже язычников и только по воскресеньям «косятся одним глазком» на небо, они разделили жизнь и веру непроходимой пропастью и превратили то и другое в ничтожных, жалких, умирающих уродов.
От веры, от учения Господня
Вы отделили жизнь, и в ней никто
Христианином быть уж не берётся.
Забыт Христос, требовавший от всех сбросить ветхого человека 2, всё обновить в душе, порвать все цепи рабства и смерти, — забыт Христос, первым воскресший из мёртвых, подлинную свободу возвестивший, показавший жизнь высокую, радостную, преображённую. Забыто, что Он мученичество заповедал ученикам Своим 3: порвать с семьёй, если это нужно во имя Христово 4, порвать со своим счастьем, с привычками, с роскошью, со всеми языческими началами жизни.
Никто не идёт за Христом до конца, пусть греша и падая, но за Ним, видя пред собой Его святой преображённый лик. Никто из этих инвалидов, которые только перед смертью, в паническом мёртвом страхе,
Утративши Божеский лик,
Да и людское подобье,
К Богу стучатся в ворота клюкой!
Никто из них даже смутно не чувствует ту жизнь, к которой обязывает имя христианина. Христианский буржуазный мир разлагается. Жалки и отвратительны попытки реформы христианства, когда за ними нет сознания необходимости личного подвига, безобразны и кощунственны все эти комиссии и собрания для решения христианских дел, когда они состоят из самодовольных, сытых людей, когда нет в этих людях сознания, что реформу надо начать с себя.
И вот перед этим одряхлевшим христианским миром, а через него и перед всем миром вообще, стоит выбор: или всю жизнь начать по-новому, стряхнуть всю пыль земли, понять, как безумна была вся жизнь, понять, хотя бы на краю той пропасти, которая носит страшное имя смерти, понять и пойти слиться с живым, глубоко скрытым народным религиозным чувством, принеся с собой вековую цивилизацию, культуру, науку, искусство, оплодотворив их живой религиозной творческой силой, и вместе с народом идти к великой цели, окончательной победе Добра над Злом, к вечной божественной гармонии — или, отдавшись во власть смерти, как рабам, пригнанным на убой, с шумом и воплями броситься в бездну.
Выбирай — ты на распутье!
Но если выбор пути смерти требует безбожного равнодушия и духовной лени — то путь жизни требует религиозного действования, а это находится в самой тесной связи с вопросом о значении воли в религиозном развитии человека 5.
В Бранде страшно глубоко захватывается эта религиозная проблема, решение которой необходимо для уяснения смысла того мирового религиозного развития, которое воплощено в Бранде.
II
[править]Христианство не мировоззрение, но религия, и всякий признающий христианскую религию как абсолютную правду и полноту должен признать, что в ней получает удовлетворение весь человек: и дух его, и чувство, и мысли, и желания, и потребности — словом, всё. Нельзя от религии требовать, чтобы в ней всё могло охватить мозг, — это будет ложь, это будет посягательство на ту всецелость, которая отличает религию от философии, но нельзя думать, что в религии ничего не должно даваться сознанию, всё должно непосредственно открываться душе. Думать так — значит ограничивать религию, суживать её, оставлять без удовлетворения одну из величайших сторон человеческой личности — её сознание.
В христианстве как абсолютной религии заключено не только всё Добро и Красота, но и вся истина. Медленным, упорным трудом человечество раскрывает эту истину; постепенно она делается достоянием сознания не отдельных лиц, а всего человечества; борьбой, отрицанием, жертвой и муками усеян этот путь к познанию обоготворённых истин.
Далеко ещё не пройден путь христианской философии, не может ещё найти человеческое сознание своего полного удовлетворения в христианстве, поскольку оно является не только религией, но и мировоззрением; неудовлетворённость ума восполняется непосредственным религиозным чувством, но многие центральные проблемы сознания уже решены, а в отношении других намечен правильный путь для их решения.
Одним из труднейших вопросов для религиозной философии и для философии вообще является вопрос о свободе.
В христианском учении идея свободы раскрывается полнее, законченнее, чем где бы то ни было. Христианское учение о свободе самым коренным образом отличается от того понимания, которое в настоящее время стало господствующим.
Обычное представление о свободе ведёт своё происхождение с древности, в литературе оно поддерживается как одно из наиболее спорных философских мнений, а в массы перешло как неопровержимая аксиома.
Эта вульгарная свобода легко уживается с необходимостью 6, так легко, что практическими борцами за неё являются по преимуществу те люди, которые в то же самое время исповедуют механический взгляд на жизнь, провозглашают безраздельную власть железного закона о необходимости.
Каким, спрашивается, образом может уживаться идея свободы с учением, которое рассматривает всякое действие, всякое явление как некоторое неизбежное следствие некоторых причин, которые в свою очередь тоже являются не сами по себе, а тоже причинно обусловлены? Какое различие между свободой и несвободой, если всё свершается по железным законам необходимости?
Почему нарушением свободы является распоряжение пристава, запрещающее говорить какому-нибудь оратору, а тот факт, что оратор говорит с неизбежностью автомата, что каждое его слово причинно обусловлено, что он говорит то, чего не может не сказать, как не может брошенный камень не упасть на землю, — почему всё это не есть нарушение идеи свободы?
Ведь вся разница в том, что в первом случае, когда оратора останавливает пристав, действует причина, так сказать, очевидная, во втором случае действует сумма разнообразных причин, которые нельзя иной раз строго классифицировать, но и в первом, и во втором случае по существу происходит одно и то же — свершается некоторое действие, причинно обусловленное. Никакой принципиальной разницы между свободой и несвободой нет.
Очевидно, свободой в настоящем смысле слова может быть названа беспричинность, некоторая возможность творческого акта, ничем не обусловленного 7. Свободу, так понимаемую, можно признать, но нельзя представить, и вот эта невозможность представить вводит в соблазн обычное сознание. Между тем невозможность представить, что такое свобода, лежит в самом существе вопроса и, скорее, является аргументом за, чем против.
В самом деле, попробуйте представить себе вечность во времени или бесконечность в пространстве. Ни того ни другого представить себе невозможно. Какие бы миллионы вёрст вы себе ни воображали, всё-таки может дальше и дальше тянуться прямая линия, и как только вы остановитесь, вы сейчас же ограничите бесконечность. Сколько бы ни считали столетий в прошлом или в будущем — за каждым новым столетием в вашем воображении будет вставать другое, за ним третье, потом ещё и ещё, и как только вы захотите остановиться, вы сейчас же ограничите вечность.
Но невозможность представить себе бесконечность во времени и пространстве даёт ли какое-нибудь право считать это нелепостью, абсурдом, измышлением философии? Не только не даёт права, но больше того, ум человеческий, не будучи в силах представить себе бесконечность, в то же самое время не может представить себе, что её нет. Как только вы ограничите бесконечность, вы, по свойству ума, сейчас же должны будете знать, что за той границей, которая положена вами, обязательно есть продолжение. Невозможно представить себе бесконечность, это бессмыслица, но сказать, что её нет, — бессмыслица вдвойне.
Вы не можете представить себе бесконечность и вечность, потому что эти категории познаются ограниченными формами познания — временем и пространством.
Но ведь и свобода, как беспричинность, есть некоторая безначальность. Точно так же, сколько бы вы причинностей одна за другой ни восстанавливали в прошлое, вам придётся уйти в ту же бесконечность и признать некоторое беспричинное начало, признать его с такой же неизбежностью, хотя и с такой же невозможностью представить, как и вечность.
Всякое логическое познание есть некоторое ограничение, и потому ничто безграничное познано быть не может.
Свобода человека — это та вечность, которая составляет основу его бытия. Эта вечность — лучшее свидетельство его божественного происхождения и залог его бессмертия.
Но вечность и беспричинность — это лишь формальные признаки свободы. Христианство мыслит свободу не как некоторую пустую возможность, но как свободу Божию, исполненную содержания.
Свободный Бог не может грешить. Только по недоразумению можно усматривать противоречие в этой религиозной идее. Очевидно, что «не может» здесь не более как игра словами. Бог, как беспричинное начало, хочет, сам по себе, не грешить, ибо всякий грех есть уже отрицание свободы. И сказать «Бог не может грешить» — в сущности, значит сказать: «Свобода не может быть несвободной».
Человеческая свобода также является святой по содержанию и беспричинной по своему формальному признаку. Поэтому всякое проявление свободы свято. Ибо всякий грех, всякое зло есть рабство, при всяком грехе свобода заменяется причинностью. Выражаясь словами апостола, «кто вникнет в закон совершенный, закон свободы, и пребудет в нём, тот, будучи не служителем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своём действовании» (Иак. 1, 25). Таким образом, совершенный закон и есть свобода 8.
Достигнуть совершенства, жизни в Боге — это значит освободить свой дух от всякой причинности, от всякого зла, другими словами, стать абсолютно свободным. В чём же прежде всего выражается свобода? 9 Употребляя терминологию Бранда, выражается она в хотении; хотение — вот первый творческий акт свободы 10 — и по тому, какого содержания это хотение, можно определить, есть ли оно свободный акт или мёртвое следствие причинности, греха и страстей. Хотение осуществляется путём воли.
Таким образом, свободная воля только та, которая определяется хотением, и хотение только то свободно, которое грехом причинно не обусловлено 11. Теперь возникает вопрос, какое значение придаёт Бранд силе воли в религиозном развитии человека, какое значение имеет она для развития подлинной свободы, т. е. желаний, выражающих «душу цельную», «Адама юного», образ и подобие Божие, а не душу рабов и инвалидов.
Другими словами: чем является для Бранда воля в деле Господнем?
III
[править]Наш первый долг — хотеть всем существом,
И не того лишь, что осуществимо
И в малом и в большом; хотеть — не только
В пределах тех или иных страданий,
Трудов, борьбы, — нет, до конца хотеть;
Хотеть и радостно готовым быть
Пройти все мытарства души и тела.
Не в том спасение дающий подвиг
Чтоб на кресте в страданьях умереть,
Но в том, чтоб этого хотеть всем сердцем --
Хотеть и средь страданий крестных даже,
В минуты скорби и тоски предсмертной…
Итак, весь смысл служения Богу в том, чтобы свободный человек проявил свою подлинную сущность в том творческом акте, ничем не обусловленном, который выражается в свободном желании. Вот почему: «Простится то тебе, чего не сможешь, чего не захотел ты — никогда» 12.
Но для того, чтобы акт хотения был действительно свободным и, в силу этой свободы, был и подлинным добром, надо обезопасить эту свободу от всяких тисков, от порабощающих её начал.
Для этого и нужна воля.
Нам жизнь в Боге вести предстоит
После того, как убьём мы
Коршуна воли греховной.
То есть будет убита воля, направленная не на освобождение человеческого духа, а на порабощение его.
Бранд говорит своей матери:
Твой сын возьмёт твой долг, и образ Божий,
Тобою загрязнённый, в нём восстанет,
Омытый волею.
Воля, таким образом, необходимое условие подлинной свободы 13, а в свободе, в свободном хотении — весь смысл жизни. Человек должен стремиться только к одному: освободиться от внутреннего рабства, стать свободным, как Бог, и тогда, как и в Боге, не будет в нём греха. Ибо образ и подобие Божье, ничем внешним, чуждым, злым не извращаемое, будет творить только доброе.
Одна поставлена всем людям цель — доскою,
Скрижалью чистой быть душа должна, --
Да пишет Бог на ней Своей рукою!
И Бранд — апостол этого трудного, повторяю, может, самого трудного пути к Христу:
Бич слова мне вложил в уста Господь,
Зажёг в груди негодованья пламя,
Велел поднять высоко воли знамя!
Бранд — апостол воли и через волю ведёт людей в церковь, к Богу, к любви.
Этот путь состоит в том, что долг, неукоснительно исполняемый, каких бы страшных жертв он ни стоил, каким бы с человеческой точки зрения безумным и жестоким ни казался, приводит дух в то состояние самоопределения, абсолютной свободы, в котором свершается воскрешение «Адама юного» 14.
И в этом смысле Бранд, безусловно, является положительным религиозным типом.
Какой, в самом деле, смысл всех евангельских заповедей? Разве не ясно, что заповедь любви содержит все остальные? И всё-таки заповеди оставлены. Оставлены как требование исполнять долг, как путь, осуществляя который напряжением воли, постоянного внутреннего подвига можно убить коршуна и освободить дух, привести его в его изначальное состояние.
В этом смысле едва ли не самой глубокой в религиозном отношении является сцена Агнес с цыганкой.
Для многих зрителей в этот момент Бранд кажется страшным, почти изувером, в первую минуту является порыв остановить его, не смотреть на сцену. Нервы прямо не выдерживают этой пытки.
Бранд зачем-то велит сделать то, чего даже не просила цыганка: отдать все вещи покойного Альфа, последние драгоценности, оставшиеся после него, не половину, не часть, а все до последнего маленького чепчика, который Агнес носила на своей груди.
Но глубже вдумавшись, до конца пережив то, что совершается на сцене, понимаешь, как велика здесь религиозная правда Бранда. Страшный путь избрал он к Богу, но верный путь. Он заставляет Агнес сделать невероятные, можно сказать, нечеловеческие усилия, чтобы освободить свой дух напряжением воли.
Бранд сначала велел исполнить долг, а потом уже спрашивает:
Охотно ль жертву тяжёлую ты принесла?
Для Бранда воля и исполнение долга есть путь — средство для того, чтобы достигнуть намеченной цели — полной свободы, и признак того, что это средство не было напрасно, — охотное принесение жертвы. Агнес заставила себя отдать вещи Альфа, но напряжение воли ещё не было решающим.
И на вопрос Бранда она отвечает: «Нет».
Так твой дар был напрасен.
Долг не убавился твой.
Агнес тогда признаётся, что она спрятала и не отдала цыганке чепчик.
Суровы, жестоки, бесчеловечны слова Бранда с обычной людской точки зрения, когда на просьбу Агнес позволить оставить «потом предсмертным смоченный чепчик» Бранд говорит:
Идола Богом признала,
Ну и служи ему!
Агнес отдаёт и чепчик. И путь Бранда, суровый, кровью, слезами пропитанный путь, приводит Агнес к истинной, божественной свободе.
Бранд, — я свободна, свободна!
. . . . . . . . . . . . .
Воля моя победила в борьбе!
Высохли слёзы, исчезли
Хмурые тени с чела! Впереди,
В сумраке ночи и смерти,
Вижу я, брезжит сиянье зари!
Бранд не обманул Агнес. В самом начале, прежде чем соединить её судьбу со своей, он говорил:
Я строг, суров в своих стремленьях к цели.
Уступок никаких, ни послаблений,
Ни снисхождения к греху не жди.
Решайся, выбирай — ты на распутье!
Агнес ответила ему:
Иду, иду во мрак, дорогой смерти.
За нею воскресения заря!
Бранд не обманул Агнес, и Агнес не обманулась в нём. Он действительно привёл её к намеченной цели — она действительно увидала зарю воскресения.
До последнего действия в драме раскрывается этот страшный путь к Богу, путь борьбы с коршуном 15.
__________________
[править]Сейчас я перейду к выяснению вопроса, куда же пришёл сам Бранд, но, чтобы закончить с этим первым периодом, периодом пути, когда Бранд — не пришёл, но идёт, — я считаю нужным ответить на вопрос, который обычно задают: «Христианин ли Бранд?»
«Христианин ли даже я, не знаю» — вот слова самого Бранда о себе в начале драмы.
Бранд не христианин в смысле человека, уже воспринявшего в душу свою Христа, но христианин в смысле человека, правильным путём и твёрдо идущего ко Христу. Нельзя упрекать Бранда в том, что он не пошёл к матери, как это делает доктор, — может быть, Христос и пошёл бы, но Бранд не мог и не должен был, для него это была бы не высшая правда, а уступка и компромисс. Всё то жестокое и суровое, что с первого взгляда так больно иной раз отталкивает от Бранда, получает особый смысл, освещается внутренней религиозной правдой, когда видишь за этим путём смерти зарю воскресения, зарю, к которой весь израненный, в венце терновом, с язвами на руках и ногах шёл великий Бранд.
Нужно пережить то, куда пришёл он, чтобы понять и простить. Бранд, как идущий к высшей правде, может рассматриваться только с той вершины, куда за ним не пришёл никто, а не с долины, не с точки зрения ничтожной, слабой, человеческой жалости, которая подменяет пламенную любовь — тепло-прохладным фразёрством. Куда же пришёл Бранд? Куда привёл его путь воли и связанный с ней путь кровавых жертв?
IV
[править]Уже перед церковью, ожидая народ, дух Бранда вознёсся на самую вершину ледника и за снежной ледяной церковью — воли и самоотречения 16, увидал подлинную Церковь — Любви и Свободы.
Какие горизонты мне открылись!
Ледники манили Бранда не сами по себе, он не видал другого пути к истинной Церкви любви, но жил он всегда мечтою о ней.
Любви не зная, но по ней тоскуя,
Я сердцем и душой ожесточался…
Путь жертв и воли привёл Бранда к истинной Церкви, в которую он призывал народ у храма.
Когда ж в такой борьбе одержит воля
Победу полную — и для любви
Очищен путь…
Бранд одержал победу, и в последнем действии перед нами Бранд уже с другой душой, в которой очищен путь для любви.
ранд не хотел любви рабов, любви мелкой, слащавой, которой хотят подменить любовь Христову. Он не щадит самых жестоких слов, обличая всех фальсификаторов любви.
Нет более опошленного слова,
Забрызганного ложью, чем — любовь!
Им с сатанинской хитростью людишки
Стараются прикрыть изъяны воли,
Маскировать, что, в сущности, их жизнь --
Трусливое заигрыванье с смертью!
Любви такой Бранд не принимает. Он слишком чувствует Бога и хочет узнать Христа, чтобы опошливать это великое слово и слезливое, бездушное прощение, состраданьице, жалкое человеческое сочувствие, в котором, как мухи, липнут люди, называть любовью. Он знает, что любовь покупается дорогою ценою, она не даётся сразу, для этого надо освободить душу от всех цепей, — ценою крови покупается в душе место для любви. Он не боится казаться жестоким и быть жестоким в этой борьбе за право любить. Этот путь необходим, и кто не хочет пройти его, тот не научится любить никогда! 17
Бранд победил, он у снежной церкви, раскрыта душа его для любви.
Но последний шаг к цели всегда самый трудный. Искушения с небывалой силой охватывают Бранда. Дьявол в виде Агнес нашёптывает ему:
Видел во сне ты, мой милый,
Всё своё горе, несчастье, борьбу.
Альф с твоей матерью старой;
Вырос он; мать же свежа и бодра;
Старая церковь на месте.
Дьявол требует одного — отречься от того пути, по которому Бранд прошёл к ледяной церкви, за которой раскрываются безграничные горизонты.
Бранд мой, согрейся в объятьях моих,
Сам обними меня крепче!..
Бранд встаёт во весь свой гигантский рост, когда, брошенный, израненный, одинокий, говорит видению, искушавшему его сладкими, но безумными словами: «Иди же за мною!»
Дьявол становится жалким, злобным, маленьким и шепчет растерянно:
— Я за тобой? Но куда же?
— Куда долг призывает: я должен
Правдой то сделать, что было лишь сном,
В жизнь провести свои грёзы.
И на все новые попытки искушенья грозно и властно гремят великие слова Бранда: «В этом мой долг!»
И видение исчезло. «В клубы тумана виденье свилось, прочь унеслось, как на крыльях, — будто бы ястреб огромный взвился!..»
Другое искушение. Своё страдание, свою борьбу признать абсолютным началом. Утвердить свой путь как цель — провозглашать себя Христом, церковь льда — Церковью Господней, волю, силу провозгласить любовью, жажду жизни — за самую жизнь. Не сделать последнего шага, где уже не видно ясно никакого самоутверждения и душа человека сливается с Божеством, — не пойти, а остановиться и провозгласить себя Богом. Высота так головокружительна, что чем выше подымается человеческий дух, тем легче ему провозгласить победу, свершавшуюся ради дела Господня, своей собственной победой.
Безумная Герд готова преклониться перед Брандом как перед спасителем мира.
Не преклониться ли мне пред тобой,
В ноги не пасть ли с мольбою?
Или даром ты кровь проливал,
Кровь для спасения мира?
Бранд с истинно христианским смирением отталкивает искушение Герд.
О, и свою-то я душу спасти
Жертвой не знаю какою!
Герд побеждена, последний акт воли свершён, самый трудный шаг, завершающий путь, сделан.
Куда же пришёл Бранд? «Знаешь ты, где ты?»
Да, Бранд знает, он говорит, что он достиг лишь первой ступени христианства, что он стоит только на первой ступени «лестницы, ввысь уходящей».
Бранду открывается снежная церковь, к которой пришёл он, и увидав её, эту снежную церковь человеческой воли, освобождающей человеческий дух, Бранд содрогнулся и пал перед Христом.
О, Иисус! Я всю жизнь Тебя звал,
Ты не хотел мне явиться;
Тенью лишь смутной мелькал, ускользал,
Точно забытое слово!
Бранд плачет. Душа его очищена для любви. И вместе с этим тает и снежная церковь, давая место Церкви любви:
Тает он; тает в душе моей лёд,
Сердце исходит слезами.
Тает на пасторе горном и с плеч
Катится снежная риза!..
Раньше не плакал зачем, человек?
Бранд знает, почему он не плакал раньше: он не мог, не должен был плакать, тот путь, который он избрал, освобождает дух только на вершине своей, у снежной церкви, когда воля победила всё, этот путь без слёз, но ведёт к радостным слезам любви.
Долгом считал я доселе — служить
Чистой скрижалью для Бога;
Чувством согрета и смысла полна
Жизнь моя будет отныне.
Цепь порвалась ледяная — могу
Плакать, любить и молиться!
Бранд победил. Он пришёл ко Христу. Он может любить, может молиться. Чёрный коршун больше не страшен, и Герд, прицелившись, легко убивает его. «Пулей сражённый, он катится вниз».
И всё преобразилось, Бранд воочию видит те горизонты, которые провидел дух его в церкви перед народом.
Шире и выше, прекрасней
Купол небесный стал в тысячу раз!
Нет больше чёрной той тени.
Но победа, индивидуальное преображение души, ещё не есть победа всего человечества, преображение и тела. Смерть, результат греха, победится, по пророческому слову апостола, последнею: «Последний же враг истребится — смерть» (1 Кор. 15, 26).
И Бранд — спасённый, победивший, через ледяную церковь научившийся любить и плакать — умирает.
И перед смертью своей — он хочет слышать благословение своему пути, хочет, чтобы Господь сказал ему, к бездушному ли месту пришёл он, к церкви, где не известно кто, Бог или дьявол, или к Церкви Отца любящего и милосердного, которого он познал долгим и страшным путём воли, — достаточно ли для спасения человека его воли, верен ли путь воли ко Христу, действительно ли приводит он к тому милосердному Богу, Который открылся Бранду? И Бог ответил ему:
&"Бог — Бог милосердия!"
V
[править]«Выбирай — ты на распутье!» — эти слова Бранда относятся и к каждому человеку в отдельности, и к всему человечеству вместе.
Путь воли, составляющий религиозный смысл Бранда, стоит перед сознанием каждого современного христианина.
Недостаточно верить в Бога — нужно знать Бога, недостаточно признавать своё бессмертие — надо чувствовать его, недостаточно понимать людей — надо любить их, недостаточно исповедывать христианство — надо жить по-христиански. Немногочисленная верующая интеллигенция почти неизбежно должна идти путём Бранда, если хочет от веры перейти к знанию, от понимания к любви, от исповедывания к жизни. Бранд в этом смысле — подлинный «рыцарь Господа», и проповедь его — подлинный глас Божий!
Гамлетовская рефлексия положила непроходимую пропасть между сознанием и волей интеллигенции вообще. Но может быть, нигде не чувствуется этот разлад так мучительно, как в деле христианском. Только тот знает всю глубину его, кто напрягал свои силы не на то, чтобы убеждение провести в жизнь, а на то, чтобы религиозную веру воплотить в действительность. Никакая идея, никакое человеческое учение не может так всецело охватить человека, как религия, а потому невозможность без всяких компромиссов с совестью жить сообразно религиозной вере ощущается в буквальном смысле всем существом человека.
Перейти из интимной религиозной жизни в область христианской общественности, уединённую личную религиозную жизнь принести в мир, от религиозного исповедывания перейти к религиозному действованию — вот та громадная внутренняя задача, которая стоит перед каждым верующим человеком наших дней, и острота исторического момента усиливает остроту, неотложность этой внутренней задачи.
Я убеждён, что каждому, не считая отдельные индивидуальные исключения, грядущая религиозная жизнь повелит пройти пути Бранда. Отрава внутреннего рабства слишком была велика, мы расшатали в себе всё крепкое, подорвали в себе все силы, раздробили цельность, надо прийти в себя, оглянуться на современный христианский мир и покуда не поздно, не откладывая ни минуты, начать строить по-новому свою религиозную жизнь. Играть в христианство преступно, пора бросить это «трусливое заигрыванье со смертью», каждый шаг должен быть направлен на то, чтобы, разрывая все путы, которыми привязана душа, разрушая стены, которыми загорожен от нас путь к подлинной жизни, — шаг за шагом, в упорной внутренней борьбе, не щадя сил своих, до язв кровавых, через ледяные вершины, безбоязненно, с твёрдой верой и пламенной надеждой идти к своему Отцу. Пусть неверующие смотрят на жизнь иначе — кто хочет быть христианином, должен помнить, что на него при крещении надет крест, и крест этот на своих плечах он должен достойно пронести через всю жизнь.
Бранд — событие в русской жизни, главным образом в силу того исторического момента, в который он поставлен на сцене. То, что сейчас как болезненный разлад ощущается религиозной интеллигенцией, в самом недалёком будущем должно ощутиться всем культурным человечеством — и путь Бранда встанет тогда, может быть, как единственный путь жизни.
В настоящее время политическая и социальная борьба, освободительное движение с его мученичеством, героями, подвижниками слишком заполняет своей разрушительной работой человеческую жизнь, чтобы оно могло ясно ощутить, как пуста жизнь, лишённая положительных начал.
В известном смысле весь мир, не исключая России, пляшет и играет на краю того же обрыва, на котором играли Агнес и Эйнар, и ко всему миру, как к ним, обращены слова Бранда: «Эй, берегись! от бездны вы на шаг!»
Ибо и все жертвы, и вся мученическая борьба становятся игрой, коль скоро нет в ней абсолютного содержания.
На краю своих могил суетливо и деловито каждый занят работой, неизвестно для кого и для чего нужной, гипнотизируя себя мечтой низменной или благородной, в зависимости от качества своей натуры.
«Мы живём, чтобы создать условия, где бы могла развиваться личность», — так говорят лучшие; и ведут за эту идею ожесточённую борьбу; она наполняет всю их жизнь, поглощает всё их внутреннее содержание, и бездна исчезает из глаз, сладкий обман отравляет душу, призрак жизни и идеала — путём самовнушения — провозглашается подлинной жизнью и абсолютным её смыслом.
Они не хотят видеть, что, лишив личность абсолютной ценности, вечного бытия, они тем самым лишили свой идеал и жизни, и смысла. Нелепа борьба для создания условий, где бы могли развиваться какие-то никому не нужные существа!
А другая, худшая и большая часть мира, уж совсем безумная, хочет закрыться от страшной бездны роскошью, все вопросы потопить в разврате, захлебнуться и ничего не знать, ничего не видеть и только жить, жить и жить, покуда время не разрушит организма и жалкий раб ничтожных страстей не упадёт в могилу, на краю которой пировал свою жизнь.
Дальше идти так не может, стена перед человечеством встаёт, как перед Агнес, пропасть могил раскрывается перед всеми, и трубный глас звучит настойчивее со всех сторон — из жизни, из литературы, из искусства: «Выбирай — ты на распутье!»
Пусть человечество над пропастью ещё несколько десятков лет пляшет или приносит благородные жертвы неведомым богам — дни безумной пляски сочтены, и вопрос, куда идти, рано или поздно встанет перед человечеством во весь свой гигантский рост.
И в Бранде, по-моему, раскрывается именно тот путь, по которому предстоит идти человечеству. Вот почему я вижу в нём пророческие черты. Не единственен религиозный путь Бранда, но человечество слишком долго плясало и в этой пляске слишком истолкло свою душу, чтобы теперь можно было идти каким-нибудь другим, более лёгким путём.
Культурный мир в своей пляске попал в силки, опутан цепями, закован во внутренние кандалы, сплошь состоит из рабов. Задыхаясь в тисках, человечество бросается то на политическую, то на социальную свободу, в отчаянии думая, что цепи, сковывающие душу, падут с самодержавием и капитализмом. Но цепи только глубже и больнее врезаются в израненное человечество.
Для рабов, окончательно потерявших внутреннюю истинную Христову свободу, при которой хотение определяется не низменными началами души, а свободным творческим актом, — для рабов нет другого пути, кроме пути Бранда. Им предстоит шаг за шагом, ценою страшных мук, одно за другим, разбивать звенья цепей, которыми скована душа. Подвигом, самоотречением очищать место для любви, ценою кровавых мук купить утерянную свободу.
Путь, которым шёл Бранд, привёл его к снежной церкви и чрез неё к милосердному Богу, к первой ступени ввысь уходящей лестницы — куда же приведёт путь Бранда всё человечество? Он приведёт его чрез снежную церковь к Церкви Христовой.
Бранд чувствовал и знал истинную, вселенскую Церковь, ту самую Церковь, которая была видимой при апостолах, которою жили в наши дни Достоевский и Вл. Соловьёв.
Нет у той Церкви пределов, конца;
Пол в ней — зелёные нивы,
Горы, долины, ручьи и моря,
Сводом же служит ей небо!
Только оно может всё охватить,
Что эта Церковь вмещает.
В ней ты и должен всю жизнь провести,
Дело своё исполняя
Так, чтоб в гармонии было оно,
С общей симфонией мира;
Будничный труд свой тогда продолжай,
Праздника он не нарушит.
Все эта Церковь, весь мир — как кора
Дерева ствол весь — обнимет,
Веру и жизнь воедино сольёт;
С духом закона и правды
Будничный день трудовой согласит,
Дело дневное — с полётом
Духа в надзвёздные выси небес!
Бранд повёл в эту Церковь народ, повёл через снежный хребет, через ледяную церковь воли, — народ, пошедший за ним, не свершил той работы, которую свершил Бранд, — и потому никто не мог подняться до вершины вместе с ним.
Ошибка Бранда, если здесь можно говорить об ошибке, в том, что он призвал толпу идти сразу конец пути, когда она ещё не прошла начала. Народ лишь начинал пробуждаться, выражаясь словами «вошедшего»:
Во многих из таких уж огонёк
Затеплился небесный,
но к религиозному действованию он ещё не был готов.
За Брандом не пошли на вершины ледников, его побили камнями, но в нашей действительности явится много подобных ему, и человечество, пройдя весь предварительный путь, пойдёт через церковь снегов и придёт к той Церкви, о которой говорит Бранд.
Культурное человечество! А не культурное — простой народ!.. Путь Бранда им не проходился, но уже пройден. Культурное человечество должно будет путём воли уничтожить разлад между жизнью и верой, но в народе этого разлада нет, там вера и жизнь — одно, как народ верует, так и живёт, тот мусор, который веками накопился между сознанием и волей интеллигенции, — есть исключительно её достояние 18.
Вот почему настоящее религиозное движение начнётся только тогда, когда оно будет народным. Пройдя путь Бранда, культурное человечество должно будет слиться с живым народным религиозным чувством. Оно принесёт народу то, что впитало в плоть и кровь свою и очистило, просветило христианским подвигом, оно принесёт народу правду культуры, правду науки и искусства. Культура, поскольку в ней открывается универсальная правда, не может отделять от народа — она поднимет его до себя. Христианская интеллигенция принесёт ему углублённое религиозное сознание, свою испытанную и настрадавшуюся душу блудного сына и в сознании своих великих грехов перед народом почерпнёт новые силы для любви и совместной работы.
Народ, несмотря на все адские условия жизни, невежество и ухищрения правящей церкви отравить его душу дикими кощунственными идеями, — несмотря на всё, сохранил в душе своей живое чувство к Христу.
Он не оттолкнёт интеллигенцию, когда она придёт к нему, как брат, не только учить, но и учиться, не только с призывами к борьбе, но и к совместной жизни. Народ примет то, что, падая, искушаясь, познало культурное человечество. И та часть его, которая спасётся на краю пропасти, как спаслась Агнес, сольётся с народом и начнёт великое всенародное движение к истинной вселенской Церкви.
Вот почему, когда Бранд говорит вдохновенные слова:
Юные, добрые души, за мной!
Ваше дыханье живое
Пыль в этом затхлом углу да сметёт!
Вас поведу я к победе!
Ввысь по застывшим волнам ледников,
Вниз по долинам, селеньям,
Вдоль-поперёк мы всю землю пройдём,
Петли, силки все развяжем,
Выпустим души, попавшие в плен,
Их обновим и очистим,
Дряблости, лени сотрём все следы,
Будем воистину — люди,
Пастыри, стёртый чекан обновим
В храм превратим государство!
Когда толпу охватывает религиозный восторг и с пением священных гимнов она поднимает на руки Бранда и торжественно идёт вперёд, — кажется, словно открывается какой-то просвет в радостное великое будущее, тоже видишь перед собой живое воплощение сокровенных желаний, самых интимных надежд, о которых иной раз побоишься сказать вслух.
Кажется, будто уже началось то громадное, религиозное движение, которое должно спасти мир, чувствуешь, что и ты как-то участвуешь в нём и вместе со всеми за Брандом идёшь в эту светлую, свободную Церковь Христову.
КОММЕНТАРИИ
[править]1 Здесь и далее Свенцицкий цитирует драматическую поэму Ибсена в переводе А. и П. Ганзен.
2 Апостол Павел призывал «отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях» (Еф. 4, 22).
3 Мф. 10, 17, 22; 24, 9.
4 Ср.: Мф. 10, 36-37.
5 Ср.: «И есть в русской душе даже какая-то особенная страсть и притяжение к таким перепутиям и перекрёсткам. Нет решимости сделать выбор. Нет воли принять ответственность. Есть что-то артистическое в русской душе, слишком много игры» (Георгий Флоровский, прот. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 501).
6 Положение о свободе как познанной необходимости — одно из основных в марксизме: «истинное царство свободы… может расцвесть лишь на этом царстве необходимости, как на своём базисе» (Маркс К. Капитал. Т. 3. М., 1955. С. 833).
7 Эту и дальнейшие интуиции и формулировки Свенцицкого, касающиеся свободы и творчества, с успехом использовал Бердяев в работах «Философия свободы» (гл. 6), «Смысл творчества» (Введение, гл. 6), «Смысл истории» (гл. 3), «Философия свободного духа» (гл. 4), «О назначении человека» (ч. 1, гл. 2), «Царство Духа и царство Кесаря» (гл. 6). Подр. см.: Чертков С. Свенцицкий, его последователи и эпигоны // Философия и культура. 2010. № 5. С. 102—114. По отношению к философии понятие плагиата неприменимо, но ссылки на источник своих построений, тем более при почти строгом цитировании, порядочный учёный обязан давать. Бог судья популяризатору христианской идеи свободного творчества.
8 «Свободная воля и воля, подчинённая нравственным законам, — это одно и то же» (Кант И. Критика практического разума. М., 1995. С. 105).
9 Ср. у Хомякова: «…свобода есть ещё только возможность силы (воли); её первое безусловное проявление есть произвол, её освящение заключается в её самоопределении как начала разумного и нравственного» (цит. по: АСХ. 1, 526).
10 Буквально к тому же выводу к концу жизни пришёл Франк в работе «Реальность и человек. Метафизика человеческого бытия» (гл. «Грех и свобода»), сославшись при этом на А. Бергсона. Стоило ли за три моря ходить киселя хлебать?
11 «Свобода — это способность человека отстаивать следование своим обязанностям (словно божественным заповедям) в противовес всей мощи природы» (Кант И. Сочинения на нем. и рус. яз. Т. 1. М., 1994. С. 545).
12 Эти же строки цитировал сщмч. Иларион (Троицкий) в докладе «О церковности духовной школы и богословской науки» (Богословский вестник. 1912. Т. 3. Ноябрь): «Вот, господа, те упования и убеждения, которыми одушевлён я при своём выступлении на академической кафедре. Я изложил их пред вами прямо и откровенно».
13 Ср.: «…свобода в положительном проявлении силы есть воля» (Хомяков А. Полное собр. соч. М., 1900. Т. 1. С. 276).
14 «Долг! Ты возвышенное, великое слово, в тебе нет ничего приятного, что льстило бы людям… где корни твоего благородного происхождения, гордо отвергающего всякое родство со склонностями, и откуда возникают необходимые условия того достоинства, которое только люди могут дать себе? Это может быть только то, что возвышает человека над самим собой (как частью чувственно воспринимаемого мира)… Это не что иное, как личность, т. е. свобода и независимость от механизма всей природы» (Кант И. Критика практического разума. СПб., 1995. С. 195—196). «Человек есть олицетворённый долг» (Иоанн Кронштадтский, св. прав. Моя жизнь во Христе. 736).
15 «Дух мирской есть плотоядный коршун — тотчас нападает. Потому и надо быть готовым на всё…» (Феофан Затворник, свт. Внутренняя жизнь. М., 1998. С. 141—142).
16 Об аскетическом пути «ледяной церкви» см. концовку статьи Свенцицкого «Мировое значение аскетического христианства».
17 «Чуждые страданий, те, коим всё льготно, -- прелюбодейчищи суть, по апостолу. Труды, слёзы, скорби — самая лучшая перечистка, как для белья колоченье… Не покоя, не сластей, не льгот, а труженичества, озлоблений, лишений жди, и не только жди, но ищи… Выбросьте вы из головы, будто можно путём утешной жизни стать тем, чем подобает нам быть во Христе… Скорбность — свидетельство пути правого» (Там же. С. 141, 170—171).
18 В 1909 эти обличения подхватят и будут на все лады перепевать разбуженные интеллигенты: «Мы калеки потому, что наша личность раздвоена, что мы утратили способность естественного развития, где сознание растёт заодно с волей, что наше сознание, как паровоз, оторвавшийся от поезда, умчалось далеко и мчится впустую, оставив втуне нашу чувственно-волевую жизнь. <…> Как только прекратится живое кровообращение между сознанием и волей, мысль хиреет и поражается болезнями» (Гершензон М. Творческое самосознание // Вехи. М., 1909. С. 74, 85).