Речи бунтовщика (Кропоткин)/Глава 4. Будущая Революция
| ← Необходимость Революции | Речи бунтовщика — Глава 4. Будущая Революция | Политические права → |
| Оригинал: французский. — Перевод созд.: 1883, опубл: франц. издание 1885, русское 1906. |
Будущая Революция
Европа – говорили мы в предыдущих главах – быстро приближается, ускоренным ходом, к революционному взрыву.
Изучая современное состояние промышленности и торговли – как они сложились в руках среднего сословия – легко убедиться что они обе страдают от неисправимого недостатка. Полнейшее отсутствие научных начал в организации производства; полнейшее пренебрежение к действительным потребностям общества; безумная трата сил и общественного богатства; жажда наживы, доведшая до полного пренебрежения самых простых человеческих отношений; непрерывная промышленная война и повсеместная неурядица-вот что составляет отличительную черту нашей промышленности и торговли, сложившихся не в интересах народа, а в интересах одного только среднего сословия, буржуазии. И, вследствие этого, мы с радостью ждем того дня, когда народ потребует низвержения среднего сословия, с таким же единодушием, с каким, в былые времена, он требовал низложения королевской власти и помещиков.
Изучая развитие государств, их роль в истории и их теперешнее разложение, мы должны признать, что государственная форма союза между людьми уже совершила в истории человечества все то, чего можно было от нее ожидать. Она рушится теперь под тяжестью присвоенной себе власти, и на ее место должны возникнуть новые формы союза гражданского, основанные на новых началах и более согласные с современным развитием человечества.
С другой стороны, все те, кто внимательно следит за развитием мысли в теперешним обществе, знают, с какой энергией мысль работает, именно теперь, над полным пересмотром всех воззрений, завещанных нам прошлыми веками, и над выработкою новых, научных и философских систем, которые должны лечь в основу будущего общества. Над этим пересмотром старого работают уже не одни темные реформаторы из крестьянства и рабочих, измученные непосильною работою и нищетою, восстающие против современных учреждений в надежде на лучшее будущее.
Над тою же ломкою старого трудится и ученый. Хотя он вырос в старых предрассудках, но мало-помалу он отрешается от них и, прислушавшись к идеям, зарождающимся в народе, он становится их научным выразителем и поборником. Действительно, защитники прошлого с отчаянием в душе указывают на то, что современная критика подтачивает все то, что они привыкли считать священною истиною. – «Философию, естественные науки, теории нравственности, историю, искусство – ничего критика не щадит в своей ужасной ломке», восклицают защитники старины – Да, ничего она не щадит, даже самых основ нынешних общественных учреждений – личной собственности и власти; и над разрушением их одинаково трудятся и народные массы, и люди мысли: не только те, кто прямо сейчас заинтересован в их уничтожении, но и те, кто со страхом отступится от своих собственных воззрений, когда эти воззрения, отряхнув с себя пыль ученых кабинетов, шумно выступят на улицу и потребуют осуществления в жизни.
Разложение существующего – и всеобщее недовольство; страстная разработка новых форм жизни – и нетерпеливое желание скорее совершить неизбежное изменение общественного строя; юношеское пробуждение критической мысли в области наук, философии, общественной нравственности, – и всеобщее пренебрежение к крепостническим идеалам старины. А с другой стороны – ленивое равнодушие, или преступное сопротивление тех, кому принадлежит власть - тех, кто имеет силу, а подчас и смелость, противиться нарождающимся новым идеям.
Так всегда бывало накануне больших революций; так оно и теперь. И это утверждаем не мы одни; тоже самое признают и наши враги. Даже те, кто успокаивает себя словами: «погодим, покуда еще нет опасности», и те постоянно проговариваются, что положение ухудшается с каждым днем, и что они положительно не знают, куда мы идем. Главная забота всех правительств – раздавить, а если нельзя раздавить, то хоть разрознить, мелкими уступками, готовящееся революционное движение. Ни одно из европейских правительств, кроме, может-быть, всероссийского, и не думает о возможности предотвратить революционный взрыв; они сговариваются лишь о том, как-бы ослабить его, как-бы завладеть им. Средние сословия в Европе вполне понимают неизбежность революции. Во Франции эта уверенность вошла во всеобщее убеждение, она стала ходячею фразою; она беспрестанно прорывается, как в газетах, так и в ученых работах. Богатые люди, точно дворяне перед 1789 годом, даже любят шутить на эту тему. – «Ну, а покуда», говорят они, «повеселимся всласть, а там, когда что, увидим куда бежать», Недавние заигрыванья немецкого императора с социалистами прямо вызваны убеждением в неизбежность близкой республиканской революции в Германии, и Императорский Социализм – есть последняя карта проигравшегося игрока чтобы подкупить своего противника. И если английская печать продолжает, как всегда, писать свои успокоительные статьи, то обе политические партии, консерваторы и либералы, а равно и англиканская церковь, вполне признаются в публичных речах и в частных разговорах, что надо во что бы то ни стало овладеть революционным движением, дабы, по крайней мере, сдержать его в известных пределах. Тоже самое проповедует и папа, в один голос со своими исконными врагами – англиканскими епископами.
Революция неизбежна; она близка: в этом одинаково убеждены и государственные люди Европы, и деятели рабочего движения, и посторонние наблюдатели.
– «Но ее так часто уже возвещали» – вздыхает около нас пессимист. «Я сам верил в близость революции, а ее все-таки еще нет», говорит он. – Не грустите об этом: затянувшись на несколько лет, она только успеет лучше назреть. – «Два раза Революция едва не вспыхнула – в 1754 и в 1771 году» – говорит один историк восемнадцатого века[1] [я едва не написал: в 1848 и в 1871 году – так близко сходятся числа]. И она пришла, тем не менее, В конце того же века, – гораздо глубже и плодотворнее, чем если бы она вспыхнула раньше.
Но оставим беспечных и пессимистов. Лучше посмотрим, какой характер может принять революция и что мы можем в ней сделать.
Мы не станем пускаться в исторические пророчества. Их не допускает ни теперешнее младенческое состояние науки об обществах, ни теперешнее положение истории, которая, по выражению Огюстена Тьери, «только душит истину под своими условными формулами». Поэтому, ограничимся несколькими простыми вопросами.
Возможно ли допустить, в самом деле, чтобы эта громадная работа мысли, и критики, совершающаяся во всех слоях общества, разрешилась одною простою переменою формы правления? чтобы недовольство экономическим положением, растущее изо дня в день и распространяющееся повсеместно, не постаралось бы найти себе исход в общественной жизни, как только представятся благоприятные условия, т. е., как только существующие правительства будут расшатаны революциею?
Ответ на эти вопросы ясен. – Очевидно, этого нельзя допустить. Попытки перестроить хозяйственные отношения будут сделаны неизбежно. Возможно-ли допустить, например, что крестьяне в Ирландии, которые столько веков стремятся завладеть землею и прогнать ненавидимых ими английских помещиков, не воспользуются первым замешательством в Англии, чтобы осуществить свои заветные мечты?
Можно-ли думать, что все это громадное развитие социализма, совершившееся в Англии в каких-нибудь семь-восемь лет (с 1884 или 1885 года), охватившее миллионы народа и проникшее даже в среду поденщиков, которые прежде и думать не смели о сговорах и стачке, – не отозвалось чем-нибудь, как только революция вспыхнет где бы то ни было на материке?
Идея о «национализации земли», т.е. об отнятии земли у помещиков И обращении ее в собственность всего народа, стала до того общераспространенной в Англии, а идея о «муниципализации» собственности, т.е. о переходе фабрик, заводов, доков, конных и других железных дорог в руки городов слышится так повсеместно во всех рабочих кружках Англии и так усиленно проповедуется тысячами рабочих, что безумно было бы допустить, хотя на минуту, что, в случае революции, английские рабочие не попытаются осуществить этих идей.
Можно-ли допустить также, что во Франции, в случае новой европейской революции, похожей на революцию 1848 года, народ ограничится тем, что прогонит умеренных министров и посадит на их место других, радикальных? Радикалам французский народ более не верит, и он наверное провозгласит Коммуны во всех больших городах и пожелает узнать, что такое Коммуна может сделать для народа? Нужно тоже вовсе не знать французского крестьянина, чтобы думать, что, в случае такого потрясения он не постарается овладеть бархатными лугами своих соседок-монахинь из соседнего монастыря, не захватит полей купца, скупающего землю кругом у обедневших крестьян, и не поддержит именно тех, которые будут стремиться обеспечить ему плоды его труда. Люди, знающие французского крестьянина, напротив того, прямо утверждают, что он несомненно станет на сторону коммун, если они провозгласят возврат крестьянам земель, заложенных у ростовщиков, уничтожат воинскую повинность и дадут свободу от бесчисленных податей, ныне платимых правительству.
Наконец, когда революция вспыхнет в Европе, и до русского, обездоленного, замученного голодом и податями крестьянина донесется весть, что в Европе крестьяне отбирают земли у помещиков, что от богатых господ требуют, чтобы они работали наравне со всеми рабочими, и что там настало царство народа, вместо царства благородных и других хищников, – когда само русское правительство начнет дрожать за свою судьбу, и либеральные господа наберутся смелости заговорить человеческим языком на место теперешнего холопского – разве можно допустить, чтобы русский крестьянин тоже не попытался посчитаться со своими вековыми притеснителями? Разве он станет по-прежнему платить подати, отбывать барщину на барина, на кулака и на купца? разве станет он терпеливо выносить самодурство и зуботычины всякого начальства и не попытается разделаться с ними, как только почувствует, что за помещиком и земским начальником не стоят миллионы штыков?
И, наконец, разве крестьяне в Австрии, в Италии, в Испании смогут остаться неподвижными? Они и теперь уже чуть не каждодневно бунтуются, хотя знают чего стоит им каждый бунт и каждое усмирение[2].
Но, при неизбежной дезорганизации государственной власти, и рудокопы не останутся сложа руки. Уже теперь в их среду проникло убеждение, что угольные кони принадлежат тем, кто в них работает. Уже теперь, самые умеренные, даже из английских рудокопов, не говоря о бельгийских и французских, заявляют публично, что их волнения не прекратится до тех пор, пока теперешние хозяева коней не будут удалены, и кони не отойдут к самим углекопам. Но пусть они только заметят, что власть государства дезорганизована, что войска колеблятся усмирять народ пулями – и они не замедлят привести свои заветные думы в исполнение.
В свою очередь, и мелкий ремесленник, вечно бьющийся в своей темной коморке, как бы прокормить себя и детей, – тем более любимых, чем бледнее и слабее они выглядят от нищеты, – пожелает чего-нибудь лучшего. И даже забитый «босяк», ночующий теперь на дожде в подгородном овраге или под мостом богатой столицы, попытается, в свою очередь, добиться хоть какой-нибудь перемены и потребует у коммуны, у города, у богатых, теплого угла для ночлега и пищи. Каждый обездоленный непременно спросит себя, – неужели-же в богатых домах не найдется хоть угла для бездомного? Неужели в магазинах больших городов, переполненных предметами роскоши для бездельников, нельзя иметь хлеба для тех, кто с детства не привык бездельничать? и неужели люди не могут наработать достаточно предметов первой необходимости для всего человечества, если работа рабочих не пойдет на выделку тысячи ненужных предметов?
Все эти мысли носятся повсеместно; все они повторяются в рабочих собраниях, в печати, на сходках и в домашних разговорах; так можно ли думать, что вся эта работа мысли пройдет бесследно и не выскажется, в, минуту брожения и распадения государственной власти, попытками перестроить экономический строй Европы?
Ответ на эти вопросы до того очевиден, что здравый смысл всех думающих людей в Европе уже понимает следующее:
«Будущая революция будет иметь характер всеобщности, которой не имели предыдущие революции. Где бы она ни началась, она не ограничится одним государством, но распространится на всю Европу. Если в былые времена возможны были местные перевороты, то теперь, при ныне существующем тесном общении между всеми странами и при обилии причин, способных вызвать революцию в каждой из них, это немыслимо, – если только революция, начавшись где-нибудь, протянется несколько времени. Подобно тому, как было в 1848 году, пожар революции неизбежно перекинется из одной страны в другие и охватит всю Европу, даже не исключая Англии.
Но если в 1848 году взбунтовавшиеся города – Париж, Вена, Берлин – еще могли верить в простую перемену формы правления, и довольствовались провозглашением республики во Франции и конституционными уступками в Германии и Австрии, – то теперь этого уже не повторится. Парижский рабочий, например, не будет ждать от правительства – какое бы даже оно ни было, хотя бы даже правительство Коммуны, – чтобы оно его облагодетельствовало. Он изверился в правительства и сам постарается чего-нибудь добиться.
Русские крестьяне не станут ждать, чтобы Земский Собор подарил им землю, отнятую у них господами помещиками и царем: лишь бы они почувствовали надежду на успех, лишь бы они почувствовали, что завтра не нагрянут на них штыки и пушки, и они сами попытаются завладеть этою землею. Поговорите на этот счет с крестьянами, присмотритесь к их мелким бунтам.
Тоже самое случится и в Испании и в Италии. И если немецкий рабочий долго верил, что все может быть сделано для него по телеграфу из Берлина, лишь бы там сидели «настоящие люди», то и эта вера сильно поколебалась за последнее время, по мере того как громадное различие во взглядах и революционном темпераменте немецких социалистов-рабочих и их парламентских вожаков стало обрисовываться все ярче и ярче. Рабочий уже теряет в них прежнюю веру, и их ошибки, их бессилие разрешить великие назревшие вопросы – невозможность разрешить эти вопросы парламентским путем, без народной революции, – скоро заставят и немецкого рабочего искать спасения в своей собственной предприимчивости, в народном революционном движении».
Повсеместные попытки перестроить экономические отношения, – попытки, делаемые самим народом, не ожидая, чтобы все улучшения посыпались на него сами, как манна с небес, – вот характер, который неизбежно примет европейская революция.
- ↑ Félix Rocquain, «Революционный дух перед революциею». Париж, 1879.
- ↑ То, что мы предвидели в семидесятых годах, уже оправдывается. Революция уже началась – с России, и Русская революция несомненно отзовется на всю Европу, несмотря даже на страшные потери в людях, понесенные всеми странами в Европе, – только, будем надеяться, совершится она не в форме государственного социализма, принятой ею в России.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |