Дорошевич В. М. Воспоминания
М., «Новое литературное обозрение», 2008.
Эти несколько слов предназначаются не для публики. К вам, мой старый товарищ, к вашей дорогой памяти я обращаю эти строки, чтобы сдержать то слово, которым мы когда-то связали друг друга1.
Слово — чтобы тот из нас, кто переживет другого, сказал на его могиле речь без обычных вздохов, причитаний и жалких слов.
— Вы умеете иногда шутить так, что в ваших шутках немножко сквозит скорбная ирония! Такого именно «слова» я жду от вас, если раньше уйду с этого света! — сказали мне вы.
«Вы»… Ты уже умер, а я все еще говорю тебе «вы». Это происходит оттого, что я не умею разговаривать с покойниками. Вот если бы я был беллетристом и писал рождественские рассказы с привидениями, — я знал бы, как нужно говорить с упокойниками.
Вы видите, я держу слово и шучу. И если шутка выходит плохо, — в это"! виноваты те несколько строк мелкого шрифта, в которых я прочел о вашей смерти.
Несколько слов мелкого шрифта… И только… Неужели вы, твой талант, не стоили больше?!
Если читатель «Одесского листка» пороется в памяти, — он вспомнит имя Риваля, которое подписывалось под небольшими рассказами чисто парижского жанра.
Его имя было хорошо известно Москве и публике многих провинциальных городов.
Он писал или небольшие рассказы, или так называемые «бульварные» уголовные романы, всегда интересные, увлекательные по фабуле2.
И только. Но местами, там и сям, в этих «бульварных» романах сверкали такие блестки сильного, настоящего таланта, так много наблюдательности, такие тонкие психологические черты, — что поневоле думалось:
«Да неужели же этот человек не в силах создать ничего более крупного? Неужто этот талант, который сверкает порою так ярко, так блестяще, — не в силах дать ничего, кроме этих мелочей?»
Я помню радостный день для моего друга.
Его повесть напечатал «Вестник Европы»3.
Повесть была талантлива, имела успех, обратила на себя внимание кри-| тики, вызвала похвалы.
Редакция прислала ему крупную сумму, и я, конечно, не мог отказан"! старому другу отпраздновать с ним победу.
Мы сидели в кабинете загородного ресторана перед столом, уставленным| опустевшими бутылками и… четырьмя бокалами, в воздухе, отравленном запахом крепких духов.
— Вы не особенно веселы! — сказал он мне.
— Черт возьми, мне становится грустно смотреть на вас. Вы только что одержали блестящую победу. Ваша повесть напечатана в лучшем журнале, обратила внимание критики. Вы дебютировали блестяще, — перед вами открывается широкая дорога. Что мешает вам бросить эту «бульварную» литературу и заняться настоящей, вам, одаренному талантом, вам, так любящему литературу?! Все в ваших руках. И мне грустно потому, что все в ваших руках. Ваша судьба в очень скверных руках.
Он расхохотался.
— Будем говорить серьезно, пусть дамы нас извинят. На самом деле! Что бы сделал какой-нибудь основательный, положительный немец? На полученный гонорар он смело прожил бы месяца три-четыре, за это время тщательно отделал бы другое произведение. Напечатал его и т. д., и т. д., и т. д. И через год, через два он сделался бы настоящим литератором. А вы…
— Что это — мораль? Нравоучительная беседа, — и от кого? От вас, чье ремесло смех, а занятие веселье?
— Нравоученье?! Вы меня не так поняли! Это не нравоученье, — это тост! Тост за русскую бесшабашность, погубившую так много русских талантов!
Он позвонил и сказал человеку:
— Вина!
Когда я заехал к приятелю через несколько дней, — он встретил меня словами:
— Некогда, мой дорогой! Пишу, пишу, пишу!
— Что-нибудь для «Вестника Европы»?
— Нет. Это как-нибудь потом. Теперь некогда. Занят уголовным романом для «Самарской газеты». Три копейки за строчку. Это, конечно, немного, но в общем выйдет сумма, да, наконец, когда в кармане ни гроша, не торгуются!
И вот, в результате всех этих уголовных романов в «Самарской газете» — некролог в три строки, набранных петитом.
Кто виноват?
Я исполняю слово, мой старый друг. На моих глазах нет слез. Я спрятал их в моей душе.
Я улыбаюсь так же, как тогда, когда мы чокались с вами бокалами пенящегося вина, и повторяю мой тост:
— За русскую бесшабашность!4
КОММЕНТАРИИ[править]
Впервые: Одесский листок. 1897. 23 сент. (под рубрикой «За день»).
1 С В. А. Прохоровым Дорошевич познакомился в юности, когда они вместе работали в газете «Голос Москвы» (1885), в которой Прохоров под псевдонимом Виконт де Варьете вел рубрику «Обо всем». Под именем Власа Михайловича Родошевича, «даровитого хроникера из начинающих <…> талантливого малого, по воле судеб попадавшего всегда в те газеты, в которых сотрудникам не платят — где по нежеланию платить, а где — по невозможности», Прохоров изобразил его в повести «Певица кафе-шантана» (Театр и жизнь. 1885. № 210—1886. № 34).
2 Перу В. А. Прохорова-Риваля принадлежат многочисленные романы, повести, рассказы, опубликованные главным образом в газетах. Отдельные издания: «На каторгу без срока» (Самара, 1886), «Тайны сердца. Из мрака театральной жизни» (М., 1886), «Купленный муж» (М., 1889), «За сто тысяч» (М., 1893); «Судьба» (М., 1893), «Под звон цепей» (М., 1896).
3 См.: Ларин В. [Прохоров В. А.]. В стороне от жизни // Вестник Европы. 1886. № 12.
4 Дорошевич вспоминал о Прохорове и позже, в 1900 г., в фельетоне, посвященном писательнице К. В. Назарьевой, чей безвременный уход из жизни, как и его друга, был связан с губительным бременем «литературной каторги»:
«Милый, дорогой мне образ, образ друга моей юности, тебе я посвящаю эти строки. И пусть мои проклятия безграмотным издателям будут панихидой по тебе.
Спи мирно, в безвестии, товарищ, — в безвестии, хотя ты, может быть, мог бы быть и знаменит и полезен.
Это был человек, полный ума, остроумия, жизни, наблюдательности, таланта И благородства мысли.
Он писал под псевдонимом „Риваль“ бульварные романы в маленьких газетах.
И — подождите же отворачиваться с таким пренебрежением — если вам нужен аттестат, — вот он.
Однажды мой приятель удосужился написать большую вещь и послал ее в „Вестник Европы“. Она была напечатана. Она вызывала похвалы критики. Была очень замечена.
Знаете ли вы — вы, аристократы литературы, которые родились в большой прессе, в толстых журналах, как рождаются люди в графских и княжеских семьях, что значит для настоящего литературного плебея, который заставил обратить на себя внимание не связями, не дружбой с лучшими людьми, не протекцией, а талантом, — что значит для него „выйти на открытую широкую воду“? Для него, задыхавшегося в тине и вони „мелкой“ печати?
Какой это был день восторга! Какой подъем сил! Какая энергия охватила этого беднягу. Как он говорил о работе „теперь“.
— Теперь!
Все, что лежало на глубине души, все, что было припрятано, накоплено в тайниках мысли, — хлынуло вверх.
Какие сюжеты он рассказывал мне. И как рассказывал.
Я не узнавал своего друга. Я никогда не знал, что жизнь так отражается в его уме, в его душе. Что он так может передавать свои мысли, наблюдения, ощущения.
Как много, оказалось, хотел он сказать, и как многое из того, что он хотел сказать, было значительно и глубоко.
Но… но… но… чтобы писать, надо было жить. Жить самому, жить близким. А жить — это значило писать фельетонные романы в маленькой газете.
Писать сегодня, чтоб было что есть завтра.
А за фельетонные романы платили полторы копейки за строку.
— У нас Назарьева просит по две копейки. У нее имя!
А писать по полторы копейки за строчку — значит писать до одурения. Когда уж тут думать о „большой“ работе. Тут нельзя:
— Написал „им“ роман! Отписался и принялся за „свою“ работу. Всю жизнь работай на „них“.
Он остался задыхаться в этой „злой яме“, сдавленный нуждой, прикованный заботой о завтрашнем дне, обреченный на литературную смерть этими „полутора копейками за строку“, — и задохся, спился, умер от алкоголизма где-то в приемном покое.
Он, как на Бога молившийся на литературу, он так ее любивший…» (Дорошевич В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1905. Т. 4. С. 72-74).