Русская религиозная психология и коммунистический атеизм (Бердяев)
| Русская религиозная психология и коммунистический атеизм |
| Опубл.: 1931. Источник: Париж: Ymca-press, 1931. — 48 c. — odinblago.ru |
I
[править]Русская революция вызвала интерес всего мира к России и русскому народу. Эксперимент коммунизма, сопровождающийся небывалым в истории насаждением безбожия, вызывает беспокойство у людей Запада. Эксперимент этот происходит в огромной стране, мало знакомой и мало понятной Западу. И большой интерес должна представлять психологическая проблема, как могла св. Русь превратиться в вооруженный лагерь воинствующего атеизма, как народ религиозный по своей душевной структуре, живший исключительно верой, мог создать столь благоприятную почву для антирелигиозной пропаганды. Нельзя понять русскую антирелигиозную психологию, не поняв русскую религиозную психологию.
К XIX веку сложился своеобразный русский духовный тип, отличный от духовного типа русского средневековья, Руси Московской, и из этого типа нужно понять воинствующий атеизм русской революции. XIX век в России был веком мысли и слова, и русская душевная структура была в нем впервые осознана и выражена. Русское творчество, русская мысль оставили памятники, по которым можно изучать религиозные и антирелигиозные мотивы русской души. Корни интересующей нас душевной структуры заложены в прошлом нашей мучительной истории и прежде всего в русском религиозном расколе XVII века. Последствия его действуют и до наших дней. Раскол есть характерное и определяющее явление русской истории, и мы до сих пор не вышли из его орбиты. По своей психологии русские склонны быть раскольниками. Наш исторический религиозный раскол объясняется не только обрядоверием и невежеством значительной части русского народа и допетровского духовенства. Борьба происходила в нем не только за сохранение буквы. В борьбе этой действовали более глубокие историософические мотивы. Русскому народу издавна было свойственно мессианское сознание. Оно нашло себе выражение в XV веке в учении инока Филофея о Москве, как третьем Риме. Византийское православное царство пало, и единственным православным царством в мире, согласно этому учению, осталось русское царство. Русский народ есть единственный в мире носитель истинной православной веры. Весь остальной христианский мир изменил чистоте веры. Идея православного царства была основной русской идеей, идеей мессианской. Греческое влияние, исправление богослужебных книг, незначительное изменение обряда воспринимались, как измена православному царству, измена, совершаемая государственной властью и церковной иерархией. Момент религиозный и национальный были так же тесно сплетены, как в сознании древне-еврейского народа. Патриарх Никон, поддавшийся греческим влияниям, представлялся изменником. Антихрист проник в православное царство, в государство и церковь. Иерархия повреждена. Истинная церковь уходит в пустыню, скрывается под землей. Православное царство, как Град Китеж, делается невидимыми. Раскольники бегут в леса и скрываются от преследований. Более фанатические и экзальтированные сжигают себя. Секта самосожигателей — характерно русское явление. Крайняя форма раскола — беспоповство, отвергающее всякую иерархию, проникается апокалиптически — эсхатологическими настроениями и вместе с тем нигилизмом в отношении к внешней церкви, к государству и культуре. Русский нигилизм и русская апокалиптичность между собою связаны, и эта связь уже намечается в крайних формах раскола. Нигилистические и апокалиптические настроения, жажда оголения, отрицание путей истории и ценностей культуры, ожидание катастрофического конца — психологически коренятся в расколе. Левое, радикальное крыло раскола порождает огромное количество разнообразных сект. Монархизм старообрядчества оборачивается анархизмом. Психология раскола, — разрыв между церковным народом и церковной властью, народом и культурным слоем, все усиливается и обостряется. Реформа Петра Великого очень усилила и обострила раскол. Народное сознание, ощутившее реформу или вернее революцию Петра, как насилие над народной душой, ответило на нее созданием легенды о Петре, как об антихристе. Православное христианское царство окончательно исчезает из видимого мира и подменяется царством антихриста. императорская Россия, проникнутая западным просвещением, не есть уже православное царство в строгом смысле, слова. Отношение к власти делается отчужденным и подозрительным. Русская религиозно-мессианская идея остается, но она утверждается в глубоком расколе с окружающей действительностью. В православии, связанном с господствующей церковью, но сопротивляющемся влияниям протестантским или просветительским, остается много общих черт со старообрядчеством и расколом. Апокалиптические настроения, связанные с ожиданием пришествия антихриста, очень глубоки в народной среде, и они же обнаруживаются в религиозных течениях верхнего культурного слоя, у русских писателей и мыслителей. Эти настроения психологически, в секуляризованной форме, остаются и в течениях, порвавших с христианским религиозным сознанием. Раскольничья и эсхатологическая настроенность есть основной психологический факт русского XIX века, он будет иметь свое религиозное и свое антирелигиозное или обратно религиозное выражение.
Русская интеллигенция XIX века была интеллигенцией раскольничьей, она жила в разрыве с настоящим, с императорской Россией, она обращалась то к идеальному прошлому, к идеализированной допетровской Руси, то к идеальному будущему, к идеализированному Западу. Успехи русского государства не переживаются, как собственные успехи. Беспочвенность — характерная черта русской души XIX века. И с этой беспочвенностью связана большая свобода и дерзновение мысли. Все отрицали настоящее, как не осуществлявшее призвание русского народа, отрицали и славянофилы и западники. Но отрицание настоящего есть революционный аффект. Славянофилы были обращены к допетровскому прошлому, западники к Западу. Но и допетровская Русь и западная Европа были не реальностью, а мечтой. Когда западник Герцен попал на Запад, он испытал мучительное разочарование, увидев обыденность Запада. Он восстал против буржуазности Запада, которая всегда отталкивала русских людей. Славянофилы были по убеждению монархистами, но они с отвращением относились к монархии Николая I. Русская мысль XIX века выросла на немецком романтизме, усвоила себе его мотивы и самостоятельно их переработала. Мысль была беспочвенной, национальной именно в своей беспочвенности и лишь мечтающей об органическом типе культуры. В душевной структуре русского культурного, интеллигентного слоя XIX века выработались типические черты — беспочвенность и разрыв с настоящим, ощущение пропасти, отделяющей этот слой от народа и от власти, эсхатологизм, как душевное свойство, независимо от религиозной веры, эсхатологизм то религиозный, то социальный, ожидание катастрофы и конца, максимализму слабое понимание иерархических ступеней и исторической постепенности, склонность отрицать значение относительного и потому абсолютизировать относительное, склонность к полярным крайностям, своеобразный аскетизм, презрение к благам мира и буржуазным добродетелям, требование осуществления правды в жизни, прежде всего в жизни социальной. Эти черты можно встретить в самых противоположных направлениях. Русская душа XIX века есть душа страдающая и в этом доходящая до самоистязания. Мотив сострадания к горю человека и мира есть основной мотив русской литературы XIX века. Крепостное право с его мучительными сторонами было питательной социальной средой такого рода душевных черт. В сущности это означало непринятие страдания, отрицание смысла страдания, при готовности страдать. Русское страдание и сострадательность имели два источника — у одних чувство вины, покаяние, работу совести, у других чувство обиды, ressentiment, бунт угнетенных. Основным для нашей темы феноменом является перенесение религиозных мотивов и религиозной психологии во внерелигиозную и антирелигиозную сферу, в сферу социальную, так что душевная энергия направляется на социальность, а социальность приобретает религиозный характер. На этой почве развивается своеобразная социальная идолатрия. Созидательная социальная энергия не могла себя свободно реализовать в условиях русской действительности, она не направлялась на самое социальное строительство, она вошла внутрь, переродила структуру души, вызвала страстную социальную мечтательность и накопила в подсознательном взрывчатый динамит. Глубже всех Достоевский понял, что русский социализм был религиозным вопросом, вопросом о Боге, о бессмертии, о радикальном переустройстве всей человеческой жизни, а не политикой. Социализм, взятый в широком смысле, был господствующим религиозным вероисповеданием большей части русской интеллигенции XIX века, им определялись все нравственные оценки. Русский социализм XIX века был прежде всего сентиментальным. Русские религиозно восприняли Сен-Симона, Прудона, Маркса. Также религиозно они восприняли материализм. Достоевский раскрывал религиозную психологию и религиозную диалектику русского нигилизма и революционного социализма. Понять подпочву русского нигилизма, который должен быть признан оригинальным порождением русского духа, значить понять истоки и подпочву воинствующего атеизма русского коммунизма.
II
[править]В своих истоках русский нигилизм был движим религиозными мотивами, и за ними скрыта была извращенная религиозная психология. Русские люди делаются нигилистами из своеобразной любви к правде. Белинский в последний период своей жизни пришел к миросозерцанию, которое заложило основание русского нигилизма и нигилистического социализма. Белинский типичный интеллигент-раскольник, всю жизнь искавший правды и ставший нигилистом и атеистом во имя любви к справедливости и к благу народа и человечества. В Белинском произошел кризис идеализма 40 годов, было изжито русское шеллингианство и гегелианство, и сознание русской интеллигенции было поставлено перед социальной действительностью. Во имя идеалистической жажды справедливости, из идеалистической ненависти к лжи, Белинский хочет окунуться в реальную социальную действительность. Он начал свою жизнь идеалистом и романтиком, любил «высокое и прекрасное», а кончил ее реалистом и атеистом. Кризис начался с протеста Белинского против абсолютного духа Гегеля, против всего общего и универсального, против всякой отвлеченной идеи во имя живой, конкретной человеческой личности, страдающей и радующейся. И вот тут раскрывается очень интересный психологический процесс. Белинский страстно отвергает отвлеченные идеи идеализма, но лишь на краткий миг останавливается на живой, конкретной человеческой личности, для того, чтобы подчинить ее немедленно новым отвлеченным идеям реализма, как ему казалось, — идее социальной справедливости и блага человечества. Со свойственной ему страстностью, он проникается любовью к человечеству, которую сам называет маратовской. Он признается, что готов отрубить головы значительной части человечества, чтобы осчастливить другую часть, и этим предвосхищает мораль большевизма. Будь я царем, восклицает он, я бы стал тираном. Социализм или смерть — его лозунг. Обязательное счастье для всех. Страдания не должно быть. Белинский делается гражданином вселенной. Им целиком овладевает идея атеистического социализма. Белинский становится атеистом, верующим, религиозным атеистом из любви к правде и к человечеству. «Страшный я человек, говорит он, когда мне в голову забьется какая-нибудь мистическая нелепость». Таким «страшным человеком» является вообще русский человек. Его атеистическая идея есть такая «мистическая нелепость». Но в Белинском еще остается почитание Христа бедных и падших, проповедника религии сострадания. Русский атеизм «идеалистов земли», как их иногда называют в противоположность «идеалистам неба», вдохновлялся мотивом родственным маркионизму, он прежде всего порожден мучением над проблемой зла, несправедливости и страдания. Гарнак отмечает родственность русских маркионовским мотивам. Маркион отверг Бога — Творца мира, Бога Ветхого Завета, как злого Демиурга, отверг потому, что сотворенный мир полон зла и страдания. Но он признавал неведомого, далекого Бога, который и есть Отец Иисуса Христа, Спасителя и искупителя мира. Русский атеизм отверг всякого Бога, потому что принятие Бога означает оправдание зла, несправедливости и страданий и примирение с ними. Зло воспринимается прежде всего, как страдание. Белинский уже остро поставил проблему «слезинки ребенка», как условия миротворения, которую потом ставил Достоевский устами Ивана Карамазова. Он не принимает мира, создание которого сопровождается страданиями человеческой личности. Он хотел бы разрушить этот мир и создать новый мир, в котором не будет страданий. Бог создал несправедливый и полный страданий мир. И потому по нравственным мотивам нужно отвергнуть Бога. Русский нигилистический и атеистический социализм начинает с сострадания и с защиты страдающей личности против общества. Чисто русский, так называемый народнический социализм в истоках своих индивидуалистичен. Это остается в 70 годы у Н. Михайловского, который строит целую теорию «борьбы за индивидуальность». Но кончает русский атеистический социализм отрицанием личности, жестоким и беспощадным отношением к личности. В этом его роковая внутренняя диалектика. Она обнаруживается уже у Белинскаго, который во имя уничтожения страданий готов был причинить большое количество страданий, во имя личности готов был истреблять личности. Такова, ведь, всегда «маратовская любовь к человечеству». Начинается всегда с протеста против «общего», давящего и истязающего личность, а кончается превознесением нового «общего», любви к человечеству, к идее человечества, а не к живой человеческой личности, к «дальнему», к отвлеченной идее справедливости и совершенного социального строя. И это новое «общее» превращает живую человеческую личность в свое орудие и средство, не признает самоценности личности и ее внутренней жизни. Сострадание переходит в жестокость, свобода — в принуждение и насилие, защита личности от деспотизма общества в крайний деспотизм общества. Таков рок атеизма, определяющаяся, казалось бы, высокими душевными мотивами. Это раскрывается в русском нигилизме 60 годов, который есть парадокс, со вмещающий в себе борьбу за освобождение личности и крайнее угнетение личности социальным утилитаризмом, отрицание права личности на самобытную духовную жизнь и творчество. Нигилизм не понимает тайны креста, смысла страдания, в этом его религиозный провал.
Русский нигилизм начала 60 годов создан в значительной степени сыновьями священников, в детстве верующими, прошедшими школу православия. Таковы прежде всего Добролюбов и Чернышевский, литературные критики, как и все наши «просветители». Опубликованный дневник Добролюбова рассказывает, в какой душе может зарождаться нигилизм и антирелигиозные настроения. Детская и юношеская душа Добролюбова поражает своей набожностью, силой веры, нравственной чистотой, серьезностью, сурово-аскетическим складом. И такой остается его душа до конца. Он умер очень юным. Русский нигилизм шестидесятых годов есть вообще движение юности, восстание юных душ. Юношей умер и Писарев, самый боевой и блестящий из русских нигилистов. В детстве Добролюбов очень мучительно переживал грех, каялся в грехах самых ничтожных, напр., если съедал много варенья или слишком много спал, он стремился к чистоте. У него была трогательная любовь к родителям, особенно, к матери. В ранней юности его ранил упадочный, недостаточно духовный быт русского духовенства. Он быль потрясен смертью родителей, особенно любимой матери, как проявлением мирового зла. Добролюбов потерял веру, потому что не вынес соблазна и несправедливости мира, низости в самой христианской православной среде. Он хотел света, и ему казалось, что он окружен темным царством. Свет должен внести сам человек в темный, несправедливый мир. Добролюбов делается просветителем-нигилистом. Русское просветительство обычно принимаете форму нигилизма. В этом сказывается русский радикализм и максимализм. Жизнь Добролюбова была короткой и безрадостной. В нигилизме Добролюбова действуют исключительно высокие и чистые душевные мотивы. Разлагающих результатов нигилизма он не мог еще видеть. Но и Добролюбов не понимает смысла креста, он страдает, но не несет креста.
Чернышевский, главный теоретик русского нигилизма 60 годов и атеистического социализма, тоже вышел из духовной среды, был сын священника. И в его душевной структуре был элемент аскетический, полученный от православия. Он человек честный и чистый, бескорыстный и способный к жертве. Он 19 лет провел на каторге по незначительному политическому делу и выдержал мужественно испытание. Его социально-утопический и нигилистический роман «Что делать», очень слабый в художественном отношении, заключает в себе сильные аскетические и нравоучительные элементы. Герой романа Рахметов спит на гвоздях, чтобы закалить свой характер. Первоначальному нигилизму свойственно было искание правды во что бы то ни стало, протест против всякой условной лжи и лицемерия. Нигилизм есть прежде всего оголение, сбрасывание всех покровов и одежд, вера в то, что после этого обнаружится правда жизни. Наивный материализм, который исповедовали русские нигилисты, как религиозную веру, определялся прежде всего нравственными мотивами, можно даже сказать аскетическими мотивами. Всякая идеалистическая или спиритуалистическая метафизика признавалась недопустимой роскошью, умственным развратом, забвением о страданиях народа. Нужно жить в бедности, довольствоваться минимумом. Один из самых замечательных и оригинальных русских богословов XIX века Бухарев дает высокую нравственную оценку «Что делать?» Чернышевского, видит у него подлинные христианские элементы, хотя и не осознанные. Юноша Писарев совершает настоящий погром эстетики и искусства, отрицает Пушкина и в погроме этом руководствуется мотивами аскетическими. Эстетика есть ненужная и недопустимая роскошь. Допустимо лишь то искусство, которое служит реальным нуждам человека. Писарев рекомендует художникам писать популярные статьи по естествознанию, вместо романов. Мыслящий реалист, — так любит называть Писарев свой идеал человеческой личности, должен быть обращен к действительности неприкрашенной, он должен прежде всего освободиться от всяких иллюзий и самообманов, от всякой роскоши умственной или художественной. Тогда только он сможет улучшить действительность. В нигилизме 60 годов даны уже были основные мотивы, которые движут большевицкой революцией и в ней торжествуют, — вражда ко всякой религии, мистике и метафизике, к чистому искусству, как отвлекающим энергию от созидания лучшего социального строя, замена всякой абсолютной морали социальным утилитаризмом, исключительное господство естественных наук и политической экономии и подозрительное отношение к наукам гуманитарным, признание настоящими людьми лишь трудящихся, рабочих и крестьян, подавление внутренней жизни личности социальностью, социальной пользой, утопия совершенного социалистического строя. Достижение совершенной жизни связывается не с изменением человека, а с изменением общества. Совершенная жизнь понимается прежде всего, как освобождение от страдания, как наступление счастья.
III
[править]Требования русского нигилизма вошли в коммунизм и им осуществляются. Тут мы прикасаемся к духовным истокам русского нигилизма и должны вскрыть его основное противоречие. К нигилизму, как своеобразному явлению русского духа, как к русской духовной болезни, могла прийти лишь душа выросшая на духовной почве православия, но потерявшая веру. Как в нашем народном расколе, так и в нашем интеллигентском нигилизме чувствуется из религиозного типа православия вытекающее аскетическое мироотрицание и культуроотрицание. Историческая постепенность чужда православному сознанию. Православие есть наименее эволюционная, наиболее эсхатологическая форма христианства. Сомнение же в оправданности культуры есть традиционный мотив русской религиозной и социальной мысли. Не слишком ли дорогой ценой покупается культура, не чужда ли она народу, не подменяет ли она подлинную жизнь лживой, условной, искусственной, призрачной? Вопрошания чисто русские. Нигилизм в своих истоках и в своем чистом виде есть безблагодатный аскетизм, аскетизм не во имя Божье, а во имя грядущего блага человечества, во имя совершенного общества. И этот безблагодатный, безбожный аскетизм побуждает людей совершать подвиги, приносить жертвы, отдавать свою жизнь. Он не примиряется с несправедливостью мира, со страданиями мира и хочет конца этого злого мира, гибели его и наступления нового мира. Он исключительно эсхатологичен. Нигилизм со своим безблагодатным аскетизмом раздирается основным противоречием: он начинает с того, что хочет эмансипировать личность, освободить ее от рабства социальной среды, ее норм и законов, ее традиций и предрассудков, и он же окончательно порабощает личность социальной пользе, интересам общества, он же отрицает право личности на духовную жизнь и творчество, отрицает религию, философию, искусство, нравственность, как качественное содержание жизни личности, низвергает все ценности, которые возвышают личность. И он принужден это делать, потому что признает человеческую личность лишь продуктом социальной среды и отрицает ее духовную природу. Мораль отрицает он по моральным мотивам. Нигилизм исповедует самый грубый утилитаризм, но он моралистичен насквозь. Нигилизм оканчивается моралистическим социальным утилитаризмом. Социальный же утилитаризм окончательно подчиняет личность обществу. Личная нравственная совесть отрицается и заменяется нравственной совестью общества, группы, направления, партии. Это обнаруживается с необычайной силой в коммунизме. Социальные мотивы в коммунизме оказались сильнее мотивов личной эмансипации, стремления к личному совершенствованию и правде в личной жизни, которые сильны были в нигилизме Писарева. Нигилизм отверг все духовные ценности, все ценности культуры, но одну ценность признал высшей, ценность социальной правды, справедливости, блага народа, счастья трудящихся классов. Безнравственно думать, о чем-либо, кроме этой верховной ценности, для нее должны быть принесены все жертвы. Столкновение религиозной веры с научным знанием, которое такую большую роль играет в возникновении неверия на Западе, в России играет совершенно второстепенную роль. В русском неверии, в русском воинствующем атеизме основными мотивами являются мотивы нравственные и социальные. Русскую душу беспокоит не столько противоречие христианства с научным знанием, сколько противоречие его с социальной правдой, поддержание христианами социальной неправды, ранит более всего условная, лживая и лицемерная риторика христиан. Сама наука становится для русского нигилизма и атеизма предметом религиозной веры и идол о служения, но это и показывает, что не в самой объективной науке тут дело. Вл. Соловьев так формулировал основной парадокс русского нигилизма: человек произошел от обезьяны, — следовательно, мы должны любить друг друга. Исповедание теории происхождения человека от обезьяны и при том в огрубленной форме, делается социальным долгом. Если же вы будете исповедовать истину о сотворении человека Богом по Его образу и подобию, то вы, наверное, будете сторонником крепостного права и будете защищать социальную несправедливость, будете оправдывать социальное зло, будете врагом трудящегося народа. Дарвинизм, как и материализм, стал обязательной частью коммунистического катехизиса, хотя в действительности дарвинизм нисколько не благоприятен коммунизму, и им скорее оправдывается капиталистический строй[1]. Наука для русских нигилистов и атеистов превратилась в катехизис, излагающий обязательное вероучение.
В 70 годы крайности и угловатости русского нигилизма смягчаются и в нем окончательно побеждают мотивы социальные. Это было время, когда интеллигенция шла к простому трудовому народу, к крестьянству, чтобы служить его благу и его освобождению. Окончательно формируется русское народничество — вера в то, что настоящая правда жизни в трудовом народе, прежде всего в крестьянстве. Но народническая интеллигенция была чужда народной вере, т. е. православию, и заражала народ атеизмом. Русская левая интеллигенция, нигилистическая по своим религиозным и философским взглядам, социалистическая и народолюбивая составлялась из выходцев из дворянского слоя с одной стороны и из разночинцев, выходцев из разных слоев, по преимуществу низших слоев общества с другой. Но психология была различна у этих слоев, у одних преобладала работа совести, покаяние в социальных грехах, у других же работа чести, возмущение и восстание обиженных. Михайловский отказывается от борьбы за свои права и восклицает: мужика же секут, пусть и меня секут. Характерной чертой русского атеистического социализма и народолюбия была необыкновенная жертвоспособность его сторонников. Эти люди, лучшие из них, отказывались от благ личной жизни временной, с легкостью шли в тюрьмы, на каторгу и на казнь, и не имели утешения жизни вечной, потусторонней. Это очень интересный психологический феномен. Земное благо и счастье люди эти считали единственной целью жизни, и они готовы были во имя этой цели, недостижимой в их личной жизни, нести жертвы и терпеть страдание. Поэтому называли их идеалистами земли. Получалось очень неблагоприятное сравнение с христианами той эпохи. В преобладающей своей массе упадочные христиане XIX века проявляли очень мало жертвенности, дорожили благами земной жизни и утешениями жизни небесной. Это очень укрепляло антихристианскую, антирелигиозную психологию. Религиозный и философский спиритуализм и идеализм ассоциировались с неправдой в жизни земной, с практическим материализмом. Правда, перенесенная на небо, казалась препятствием для осуществления правды на земле. О христианских мучениках, святых и подвижниках забыли, они отодвинулись в далекое прошлое. В настоящем же христианством слишком пользовались для земных благ и интересов. Обличение неправды, лжи, лицемерия так называемого «христианского» общества вдохновляло и питало антирелигиозную психологию. Недостоинство и греховность христиан стали победным аргументом против истины самого христианства. Замечательно, что анархическое восстание против неправды современного мира, именующего себя христианским, исходило от представителей высшего, аристократического слоя русского дворянства. Таков анархизм Бакунина, кн. Кропоткина и своеобразный религиозный анархизм гр. Л. Толстого. Бакунин соединяет анархизм с воинствующим атеизмом, он восстал против — Творца мира, как против сатаны, и видит в нем источник власти, т. е. величайшего зла мировой жизни. Анархизм Бакунина имеет почти мистическую окраску и он есть своеобразный религиозный феномен. Старая русская мессианская идея, имевшая чисто религиозную основу, по-новому возрождается в Бакунине. Русско-славянский мир имеет великую миссию зажечь мировой пожар, в котором сгорит старый греховный мир. Страсть разрушения есть творческая страсть. На пепелище, на развалинах старого мира возникнет новый, свободный и прекрасный мир. Эта революционная, мессианская идея Бакунина перешла и к русскому коммунизму, который верит, что от русского народа просияет свет, просвещающий буржуазную тьму Зап. Европы. Л. Толстой не был атеистом, но он был своеобразным русским нигилистом на религиозной почве. Явление Толстого возможно лишь на духовной почве русского православия. Он тоже анархически и нигилистически разрывает с миром лжи и неправды, восстает против мировой истории и культуры, низвергает все ценности. Он страстно ищет правды жизни и во имя этой правды хочет оголения, сбрасывания всех покровов. Божественная правда обнаруживается лишь в природе и в природной жизни. Толстой проповедует свое новое, истинное христианство, психологически в нем еще сильны элементы православно-аскетические, но в его страстной негодующей критике исторического христианства и церкви с ее догматами и таинствами часто встречаются те же мотивы, что и в антирелигиозной пропаганде, и те же аргументы. Толстой кается в социальном и культурном грехе и неправде, на которых зиждется мир, называющий себя христианским. Сообразно русской психологии, русская душа очень остро переживала кризис культуры и склонна была критиковать культуру. И потому она восстает против религии, против церкви, поскольку они превратились в часть культуры и подчинились законам и нормам культуры[2]. Не только русские анрелигиозные течения XIX и XX вв., но и русские религиозные течения восставали против «исторического христианства», т. е. против христианства, проявляющегося и действующего в истории и подчиняющегося неправде, насилию, несправедливости, злу, царящим в истории. Это очень характерное русское настроение, которое то принимало форму радикального отрицания христианства и религии, то форму стремления к какому-то чистому, не искаженному историей христианству. Русская мысль была историософична, но относительность истории претила русскому максималистическому сознанию. Всякий град на земле плох, несправедлив, относителен, подчинен князю мира сего. Христиане не имеют своего пребывающего града, они Града Грядущего взыскуют. Взыскуют Града Грядущего и те русски (уши, которыя отвергли Бога во имя Града Грядущаго, из протеста против того современного града, который полон зла и несправедливости. Русские атеисты ищут Царства Божьего на земле, но без Бога и против Бога. В психологии русского атеизма есть переживание старых гностико-анархических мотивов: Творец мира есть злой Бог, он сотворил злой мир, несправедливый, полный страданий мир, поэтому всякая власть в мире есть злая, сатаническая власть, она принадлежим князю мира сего, и борьба против не правды есть борьба против злого Бога, сотворившего мир. Эти мотивы уже появились в радикальных течениях русского раскола и сектантства. Они действуют в русской революционной интеллигенции, но в сознании соединяются с самыми поверхностными западными материалистическими учениями. Русский атеизм в наиболее глубоких своих формах может быть выражен в парадоксе: нужно отрицать Бога, чтобы Царство Божие осуществилось на земле. В русской религиозной психологии был всегда силен профетический элемент. Оторванной от своих религиозных корней и извращенной, она остается и в русском социально обоснованном атеизме. Атеизм есть прежде всего забвение Христа, Бога страдающего и жертвенного.
IV
[править]Но наиболее интересный для нашей темы факт есть переход русского нигилизма и атеизма в коммунизм. В новом психологическом феномене воинствующего атеизма коммунистов мы можем наблюдать роковую диалектику русского нигилизма и атеизма, связанных с русским исканием внешней социальной правды. Атеизм русских коммунистов есть уже совсем другое психологическое явление, и он связан с совсем другой душевной структурой. Почему русская душа, сострадательная, человеколюбивая и ищущая правды, усвоила себе учение Маркса, столь ей, казалось бы, чуждое? Достоевский многое предвидел, но марксизм был еще вне его кругозора. Сам он знал лишь французский социализм. С победой русской революции, русский атеизм, русская антирелигиозная настроенность вступают в совершенно новый фазис. К. Маркс, который в своих взглядах на религию изначально следовал за Фейербахом, признал религию опиумом для народа (это выражение он употребляет в своей статье о философии права Гегеля) и видит в религиозной вере величайшее препятствие для эмансипации пролетариата, а тем самым и всего человечества. Бедный и слабый человек имеет сильного и богатого Бога, он ему отдает свое богатство и силы. Когда он станет богатым и сильным, тогда ему не нужно будет Бога. Религия переносит осуществление человеческого блага в иллюзорный, призрачный, нереальный мир и потому мешает реальному осуществлению, ослабляет активность человека, парализует его волю к организации социальной жизни. Религия дает призрачные утешения и потому санкционирует несправедливость, бедность, слабость в земной жизни. Небо есть величайший враг устроения земли. Мотив атеизма Маркса совсем иной, чем мотив традиционного русского атеизма. В русском атеизме были сильны мотивы сострадания, жалости и своеобразного аскетизма. В атеизме Маркса преобладает мотив силы, мощи организованного общества. Нужно вырвать из сердца человечества религиозную веру, уничтожить идею Бога, чтобы человеческое общество стало сильным, чтобы окончательно организовалась и рационализировалась человеческая жизнь, чтобы возможна была окончательная победа над стихийными силами природы и стихийными иррациональными силами в самом человеческом обществе. Атеизм марксовского типа совсем не движется жалостью, — наоборот, он безжалостен. Для достижения мощи и богатства социального коллектива отношение к людям должно быть беспощадным и жестоким. В атеизме Маркса нет уже никаких гуманистических элементов. Он исходит из Фейербаха, но идет дальше Фейербаха и отвергает фейербаховскую религию человечества. Не во имя человека поднимает Маркс знамя восстания, а во имя могущества социального коллектива, нового божества. Атеизм Маркса, победный, торжествующий атеизм, как и социализм Маркса. Он движется не столько жалостью к страдающему, униженному пролетариату, и жаждой облегчить эти страдания, избавить от этих унижений, сколько идеей грядущей мощи, силы пролетариата, этого будущего мессии, призванного организовать мировое царство. Пафос Маркса есть прежде всего пафос силы, он поклоняется силе, он хочет победы. Психология марксизма есть победная психология. Он хочет, чтобы человек, как существо социальное и социализированное, стал могущественным организатором, конструктивистом. В конце XIX века в России возникло сильное марксистское движете, которое вступило в борьбу со старым народническим социализмом и существенно изменило миросозерцание и настроение русской радикальной интеллигенции. В нем элементы интеллектуальные были сильнее элементов сентиментальных. В начале XX века русский марксизм расслоился, наиболее культурные русские марксисты пережили духовный кризис и стали основоположниками идеалистического и религиозного движения, большая же часть марксистов начала готовить дело коммунизма. Мы стоим перед основной психологической загадкой: почему в России победил тип, казалось бы, чуждого марксовского атеизма, почему русская революция усвоила себе символику марксизма, который стал обязательным катехизисом коммунистической партии?
Атеизм марксовского типа, одержимый волей к господству и проникнутый пафосом силы, победил в России, когда победила революция, и сострадательные, стремящиеся к правде, угнетенные, гонимые стали господами положения и сами превратились в угнетателей и гонителей. Атеизм сострадательный, атеизм слабости перешел в атеизм господствующий, атеизм силы. Страдание, отвергающее смысл страдания, хочет перейти в счастье. Произошла психологическая метаморфоза. Выражение русских лиц изменилось. Появился как бы новый антропологический тип, выросший и оформившийся на войне и торжествующий в революции. Явился атеист победитель и организатор. Страдающая душевная структура старых русских революционеров оказалась совершенно негодной и неприспособленной для новых условий, для новой эпохи. И у старых коммунистов, сформировавшихся в эпоху угнетений и преследований, произошло перерождение духовной структуры. В коммунизме произошел подбор людей особой душевной структуры. Молодые сразу вошли в жизнь с новым душевным укладом. У них образовалась психология завоевателей. Психология победителей одних классов над другими классами напоминает психологию победителей одной расы и национальности над другими расами и национальностями. Победитель торжествующий, ощутивший силу, имеет иную психологию, чем угнетенный, порабощенный, слабый или сострадательный к слабому и угнетенному, душевная установка ищущих правды, восставших против торжествующей неправды, иная чем душевная установка мнящих себя носителями правды победившей и господствующей. Старый русский нигилизм и атеизм был порожден покаянием и состраданием привилегированных классов или обидой, ressentiment классов угнетенных. Ни те, ни другие не чувствовали себя победителями. Кающиеся и взбунтовавшиеся дворяне вышли из класса господствующаго, но они ушли от господства и потеряли власть в жизни. Не они получили господство в революции торжествующей. В торжествующей революции господствующую роль играют те, которые были обиженными и угнетенными и свойственное им ressentiment приобретает новые формы. Появляется образ мстителя. Атеизм делается атеизмом мести, он гонит религию, закрывает храмы, преследуете духовенство. Мстителю кажется, что он был обиженным и угнетенных вследствие господства религиозных верований, поддерживавших обиду и угнетение. Когда обиженный и угнетенный, чья душевная установка определяется ressentiment, получает господство и власть, ему трудно вести себя благородно и великодушно. Благородство и великодушие — аристократические добродетели, добродетели душ |свободных от ressentiment. В старой России народ, особенно крестьянство и мещанство, был более верующим, более верным православию, чем высшие классы, чем дворянство, которое в XVIII веке подверглось влиянию свободомыслящей философии просвещения, вольтерианства, и чем интеллигенция. В революции идеи просветительной философии, которая всегда имеет в России уклон к нигилизму, спускаются в народный слой, в форме очень вульгаризированной и захватывают рабочую молодежь. Это в народной среде процесс аналогичный тому, который в 60 годах происходил в интеллигенции. Но психологическая разница огромна. В народных массах атеизм и нигилизм означает протест против тех верований, которые, по сознанию их, подвергающемуся воздействию антирелигиозной пропаганды, держали их в рабстве. В коммунизме мы встречаемся уже с иной антирелигиозной психологией, чем та, которая была в старом нигилизме. Между Белинским, Добролюбовым, Чернышевским и пр. и Лениным, Сталиным и особенно теми душами, которыми они владеют, лежит пропасть, это совершенно разные душевные формации. Антирелигиозная психология коммунистов есть психология победителей и восторжествовавшей обиды и мести, которые берут реванш и получают компенсацию. Психология победившего, восторжествовавшего «пролетариата» есть психология компенсации за прежнее унижение. Так и строит Маркс свое учение о мессианском призвании пролетариата. Пролетариат есть класс наиболее угнетенный в капиталистическом обществе, и он компенсируется сознанием своего мессианского освободительного призвания, своей великой мощи в грядущем. Самый замечательный из современных теоретиков социализма де Ман совершенно верно истолковывает марксистское учение о великой миссии пролетариата в духе психологии Адлера — переживание унижения, низшего социального состояния рабочего класса и компенсация, удовлетворение его воли к преобладанию идеей высшего его призвания.
Старая антирелигиозная психология русского нигилизма имела еще религиозные и даже православные корни в переживании греховности и вины, хотя и в извращенной форме. Новая антирелигиозная психология уже совершенно оторвана от этих корней, ее душевные пружины иные. Воинствующий атеизм, антирелигиозная психология определяются волей к господству и власти. Есть одна бесспорная психологическая истина: человеку легче выдержать испытание гонением, чем испытание торжеством. Это обнаруживается в истории христианства. Христиане отлично выдерживали испытания гонением и становились мучениками. Это и сейчас мы видим в России — православная церковь прославляется мучениками. Но христиане плохо выдерживали испытание торжеством и легко превращались в гонителей. И то, что христиане становились гонителями, когда они господствовали, было соблазном, который вел к отпадению от веры и к атеизму. Было время, когда люди терпели гонение за атеизм, за право на неверие, их сажали в тюрьмы и сжигали на кострах. Но в час своего торжества атеизм и неверие превращается в гонителя, сажает в тюрьмы и расстреливает верующих христиан. Русский атеизм зародился, как гонимый и восставший против неправды и зла мира, он отверг Бога, потому что мир злой, несправедливый и полный страданиями невинных людей. Когда он восторжествовал, он превратился в гонителя, он создает новую неправду, творит зло и причиняет неисчислимое количество страданий. Нигилизм зародился в душах чистых, аскетических и искавших правду. Но он перерождается, делается аморальным не в теории уже, а в жизни, порождает распущенность дурных инстинктов, отрицает справедливость, во имя которой отверг Бога. Это — роковой психологический процесс. В русском коммунизме, согласно русскому душевному типу, победили не столько научные элементы марксизма, сколько мессианские его элементы — идея пролетариата, как освободителя и организатора человечества, как носителя высшей истины и высшей справедливости. Но эта мессианская идея — воинственная, агрессивно-наступательная и победная, идея подымающейся силы. Страдательные, пассивно претерпевающие элементы старого русского мессианского сознания тут совершенно вытесняются. Мессия-пролетариат совсем не страдалец, не жертва, а победивший мировой организатор конденсатор силы. Это, конечно, есть прежде всего идея, а не эмпирический факт. Россия — страна крестьянская, и фабричный пролетариат есть незначительная часть русского народа. и революция нисколько не увеличила этого мессианского класса. Но идея-миф формирует души, определяешь психическую структуру. и она определяешь совершенно новую душевную формацию, в которой страдание и сострадание, жертва и аскеза вытесняются властью и господством, силой и организацией. И вот что выясняется. Вытеснение из сознания идеи Бога ведет совсем не к тому, что человек и человеческое окончательно освобождается и себя выражаешь, а к тому, что в сознании появляются и начинают его подавлять какие-то нечеловеческие или сверхчеловеческие начала. Это есть чрезвычайно интересный и важный для нашей темы психологический процесс.
V
[править]Образование в человеческой душе идолов и идолослужения есть основной факт антирелигиозной психологии. Человек по природе своей есть существо религиозное и душа человеческая не выносишь пустоты в религиозном отношении. Благоговение и поклонение высшему неистребимо в человеческой душе, человек не может жить без отношения к сверхчеловеческому. Лишь сверхчеловеческий принцип конструирует самую идею человека. Это есть основная истина антропологии, которая должна быть признана независимо от тех или иных религиозных верований. И вот, когда угасает вера в живого и истинного Бога и вытесняется из сознания самая идея Бога, то в душе возникают образы ложных богов и им воздается религиозное поклонение. Человек имеет неистребимую склонность к идолатрии, он обладает способностью решительно все превращать в идолов, все ценности. В идолов человек превращаете и науку (сциэнтизм), и искусство (эстетизм), и национальность (национализм), и мораль (морализм), и социальную справедливость и организованность (коммунизм). И всем этим идолам, за которыми скрыты подлинные ценности, человек воздает божеские почести. Идолатрия всегда использует для себя несомненные ценности и блага, но эти ценности и блага оказываются искаженными и извращенными вследствие нарушения душевной гармонии идолослужением. Идолатрия всегда пользуется старой религиозной психологией человека, она обращает на служение идолам весь запас религиозной энергии, накопленной в человеческих душах положительным религиозным процессом. Без религиозной формации души невозможна была бы преданность никакой идее, невозможно было бы жертвенное отдание своих сил служению идее хотя бы атеистической. Абсолютный эгоизм никогда человеку не удается и менее всего он удается русским нигилистам, не удается он и коммунистами идейный атеизм всегда в сущности означает переход к какой-либо форме идолатрии и идолослужения. Полное опустошение души может вести лишь к самоубийству. Если бы коммунистам удалось уничтожить в человеческой душе всякую веру, то уничтожилась бы и вера в коммунизм, способность приносить жертвы во имя коммунистической идеи и отдавать ей всю свою энергию. Коммунизм выступает с притязаниями новой религии и он требует для своего осуществления больших запасов религиозной энергии и большой силы религиозной веры. И именно потому, что коммунизм сам есть религия, он гонит все религии и не знает религиозной терпимости. Коммунистический атеизм есть менее всего лаицизм и свободомыслие. Коммунизм почитает себя единственной истинной религией и не терпит рядом с собой никакой другой. Он требует религиозного поклонения пролетариату, как избранному народу Божьему, обоготворяет социальный коллектив, призванный заменить и Бога и человека, социальный коллектив оказывается единственным субъектом нравственных оценок и актов, носителем и выразителем всякой правды и истины. Коммунизм создает новую мораль, не христианскую и не гуманистическую. Он имеет свою ортодоксальную теологию и создает свой культ, напр. культ Ленина, свою символику, свои празднества, красные крестины и красные похороны. Коммунизм имеет свою обязательную для всех догматику, свой катехизис, он обличает ереси и отлучает еретиков. Этот религиозный характер коммунизма находит себе благоприятную почву в религиозной психологии русского народа и в его религиозном типе. Русский народ переходит от одного средневековья к другому средневековью, пережив ренессансный период лишь в очень немногочисленных верхних слоях. Русский человек совсем не склонен переходить от христианской веры к просветительному рационализму и скептицизму, он более склонен переходить к новой вере и к идолопоклонству. Идейные русские коммунисты, а ими только и держится советский строй, такие же верующие люди по душевному своему складу, как и старые русские нигилисты, хотя их вера связана уже с другими эмоциями и аффектами. Коммунисты совсем не скептики, и потому их так трудно понять скептическим людям Запада. Настоящий фанатизм есть всегда порождение идолопоклонства. Фанатизм христианский тоже был результатом идолопоклонства внутри христианства, идолопоклоннического извращения веры. И коммунизм фанатичен, поскольку он есть идолопоклонство, поскольку он превращает относительные социальные ценности в абсолютные. Идолопоклонство всегда превращает относительное в абсолютное.
Нигилизм, с одной стороны, есть опустошение, превращение всего в ничто, все относительные ценности и блага культуры отрицаются и истребляются. Но с другой стороны, в нем всегда происходит абсолютизация какой-нибудь относительной ценности и блага, в нем что-то обоготворяется, божеские почести воздаются какому-нибудь предмету недостойному и совсем не обладающему божественными атрибутами. Без этого невозможен был бы пафос нигилизма и жертвенность его верующих адептов. В русский нигилизм и атеизм внесены были черты религиозного максимализма, свойственного русскому религиозному типу. Русская душа, утратившая христианскую веру, стремилась к спасению, спасению народа, человечества, мира от зла и страдания. Русский революционер XIX века не верил в Спасителя, но сам себя считал спасителем, жертвой и этим определялся пафос его мученичества. В этом чувствовалось извращение христианской психологии. Жертву и мученичество русский революционер принимал, но не принимал и не понимал тайну креста. Искание спасения, понятого то религиозно, то социально, так характерно для русской души, что она постоянно сомневается в своем праве на культурное творчество. Это было пережито Гоголем, Толстым с особенной остротой. Старая русская мессианская идея продолжает жить в глубоких духовных пластах русского народа. Но в сознании меняется «во имя», меняется символика. Возникающая из коллективного бессознательного народной жизни мессианская идея получает иное наименование. Вместо Третьего Рима инока Филофея создается Третий интернационал Ленина и этот Третий интернационал, облеченный в марксистскую одежду, в марксистскую символику, наделяется свойствами русской мессианской идеи, в него вкладывается призвание русского народа. Интернациональное так переплетается с национально-русским, что трудно их различить. Интернационализм оказывается национальным русским призванием и приобретает окраску русской идеи. Психологические пружины действуют те же. Марксистский коммунизм стремится к полной рационализации жизни, но он сам подчиняется влиянию национальной русской стихии, коллективного бессознательного. Антирелигиозная пропаганда принимает совсем не рациональные формы, в нее вкладывается жар идолопоклоннического фанатизма. Quasi-научная аргументация в пользу неверия, почерпнутая из популярных брошюр, приобретает характер новой фанатической веры. Уже в русском нигилизме наука никогда не была спокойным и объективным исследованием, наука превращалась в идола и делалась предметом религиозной веры. Тоже самое мы видим в русском коммунизме. Научные теории, иногда самые сомнительные, тают характер символов в борьбе. Самый марксизм, который коммунистическая масса очень плохо знает, есть религиозная символика, знамя борющейся армии, а не научная теория. Такой же характер носит дарвинизм, механическое понимание жизни и пр. Если вы дарвинист, то вы за рабочий класс и принадлежите к избранным. Если вы ламаркист, то вы за эксплуататоров, за буржуазию, вас посадят в тюрьму, и вы погибли. Если вы механист, то вы принадлежите к избранному народу, к спасенным, если же вы виталист, то вы отлучаетесь, и вас ждет гибель. К успехам современной физики русские коммунисты относятся подозрительно и враждебно, видят в великих физических открытиях нашей эпохи буржуазную реакцию, неблагоприятную для материализма. Эйнштейна и Планка объявляют представителями буржуазной науки и даже поповства. Ясно, что к объективной науке все это не имеет никакого отношения. Марксизм совсем другое значит у русских коммунистов, чем немецких социал-демократов. Так назыв. русские «меньшевики» социал-демократы, тоже марксисты, и даже более последовательные, но их марксизм не спасает, он не имеет характера религиозной символики, он не способен породить вывернутой на изнанку теократии. Психологически интересно, что вера коммунистов, направленная на поклонение грядущему социальному коллективу, питается не столько положительными, сколько отрицательными чувствами. Коммунизм не может существовать, не может быть патетическим и напряженным без врага, к которому испытывается ненависть и злоба. Это очень походит на психологическое переживание дуалистического, манихейского религиозного типа. Избранники мессианской, коммунистической веры неспособны переживать греха и покаяния, зло целиком отнесено к злому богу, который именуется то мировой буржуазией, то мировым империализмом, то мировой контрреволюцией и т. п. Мир всегда разделен на две части, на два лагеря, в одном только свет, в другом только тьма. Идолопоклонство способствует такого рода дуализму. Я сейчас оставляю в стороне вопрос о том, что коммунизмом поставлена большая тема о социальном переустройстве человеческого общества, о преодолении противоречий, несправедливости и зла капиталистического общества XIX и XX вв., это сейчас не моя тема, меня интересует не социальный, а психологический вопрос. И вот антирелигиозная психология коммунизма представляется вывернутой на изнанку религиозной психологией.
Несмотря на огромные психологические изменения, которые произвела в русской душе революция, основной психологический уклад остается тем же. Этот уклад был выработан православием и он сохраняется и тогда, когда православная вера исчезла и с ней ведется борьбы. Аскетическое отрицание истории и культуры принимает форму нигилистического отрицания исторического преемства и нигилистического погрома культурных ценностей. Эсхатологизм и сверхмирность принимают форму исключительной обращенности к страшному суду социальной революции и к Граду Грядущему, к совершенному коммунистическому обществу. Религиозный абсолютизм и максимализм принимает форму отрицания значения относительного, отрицания ступенности и постепенности исторического труда. Эти психологические черты, представляющие собой извращение православно-аскетического учения о жизни, мы видим уже у русских нигилистов, у Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Писарева, у анархиста Бакунина и по другому, под знаком религиозным, у Толстого. Эти черты в совершенно новой социальной атмосфере переходят и к идейным коммунистам, к фанатикам коммунизма, а не дельцам его. На служение идолам идет та же душевная энергия, которая шла на служение Богу. Меняется сознание, бессознательная же основа остается как будто бы той же. Но огромная разница между служением Богу и служением идолу в том, что служащий Богу имеет благодатное духовное питание, служащий же идолу его не имеет. Идол духовно не питает и не посылает благодати, он создан извращенным направлением душевной энергии и в служении ему душа остается замкнутой в себе, эгоцентричной, она не выходить к сверхчеловеческим реальностями. Это есть фатальная сторона служения ложным богам. Религиозная психология остается, но нет религиозной онтологии. Но антирелигиозная психология в русском народе нередко носит следы сохранившейся религиозной веры. Тот русский мужик, который по рассказу Достоевского расстреливает причастие, относится все-таки к причастию, как к святыне. Кощунство всегда предполагает какую-то веру в святыню, без которой оно теряет всякий смысл. Нельзя кощунствовать над обыкновенным куском материи. Между тем как элемент кощунства играет немалую роль в коммунистической антирелигиозной пропаганде. Кощунствующий совершает надругательство не только над чужой святыней, он сам вступает в особые отношения с священными предметами, над которыми кощунствует. Наряду с антирелигиозной пропагандой в советской России есть также религиозное возрождение, возрождение церкви гонимой и страждущей.
В заключение хотелось бы формулировать, в чем основные движущие мотивы антирелигиозной психологии, в чем пафос атеизма. Именно в психологии русской можно изучать этот феномен. Антирелигиозная психология образуется прежде всего вследствие того, что душа не может вынести опыта зла и страдания, личного и социального, она не выдерживает соблазна и испытания, связанная с проблемой теодицеи, оправдания Бога. Столкновение религиозной веры с разумом и наукой есть вторичный и второстепенный момент, часто лишь предлог к неверию, которым душа пользуется для убеждения себя в правоте и чистоте своего неверия. Когда человек говорит себе и другим, что он хотел бы верить, но научная честность и добросовестность не позволяет ему верить, он хитрит с собой. В действительности это значить, что вера его не выдержала испытаний жизни, которые пережиты человеком вне области познания. Но вера никогда не исчезает окончательно, она трансформируется, продолжает существовать в новых формах, она может направляться на разум, на науку, которыми пользуются для отрицания веры. Величайший русский гений Достоевский отлично понимал психологию и диалектику атеизма, особенно русского и более всего сделал для их раскрытия. Первоисточник неверия нужно искать в переживании феномена страдания, непринятии смысла страдания, т. е. креста. Основной христианский ответ на атеистический бунт против страдания тот, что страдал сам Бог, Сын Божий и что после этого страдание есть несение креста.