Только что вышедшая в свет («антология заруб. поэзии»), нашедшая себе у нас отклик пока лишь с точки зрения олимпийского пренебрежения ее составителей к талантливым поэтам, находящимся вне орбиты высокого редакторского внимания, уже успела вызвать оценку на столбцах русской печати в Париже. Почтенный литературный и художественный критик В. Вейдле благодарит «тех, кто воздвиг этот памятник русской поэзии в самые тяжелые годы, какие ей когда-либо приходилось переживать».
Автор предисловия и один из составителей сборника, Георгий Адамович, подчеркивает драматическую особенность этих «тяжелых годов»: «у нас (т. е. эмигрантов) не страна, а только осколок ея». И потому "было — бы нелепо ждать, что в антологии, здесь собранной и широкой по составу окажется большое кол-во «образцов истиннаго творчества».
Когда читаешь сильные и образные стихи дальневосточных поэтов, когда сталкиваешься с интересными и подлинно — поэтическими образцами некоторых русских поэтов, живущих в Польше, когда, наконец, открываешь в той — же «антологии» странички со стальными строками Д. Кнута, как спор но это утверждение парижского критика. Но полемика на общие темы о творчестве за рубежом родины стоит вне задач настоящей статьи.
Ценнее некоторые замечания г. Вейдле, подчеркивающего значение зарубежной поэзии, о которой «вспомнит Россия когда-нибудь, когда ей опять нужны будут стихи, а не версифицированное строительство». Но тот — же критик повторяет обычный (эту обычность он указывает сам) упрек зарубежным поэтам в «умирании». Он говорит: «смерть или предсмертие не только основная тайная или явная их тема… Умирающему не пристали пестрые одежды, и в комнате его не принято говорить громко».
Внимательно прочитав сборник, решительно с парижским критиком расходишься: тоска, чувство одиночества, — вот лейт-мотив очень многих стихотворений, но тоска — не умирание, и не смерть. В комнате тоскующего можно громко говорить, и сам тоскующий часто громко кричит. Пришлось — бы перепечатать добрую треть книги, если — бы вздумалось процитировать все строки, где говорится об одиночестве.
«Одиночество, царственна поступь твоя», пишет поэтесса, имя которой мы привыкли встречать под интересными романами и новеллами (Нина Берберова). «Я везде», пишет один из самых даровитых парижских поэтов, «так навсегда, так страшно одинок» (Вл. Смоленский). «Должно быть, одиночество удел. — Судьбой дарован нам, как испытанье», тоскует третий. «Что — же делать, когда на усталой земле — Даже в счастье своем человек одинок», звучит у молодой поэтессы. «Одиночество каждой души, — кто охватит тебя и измерит?», спрашивает Екатерина Таубер (из Югославии), на поэтический сборник который мы когда-то откликнулись на этих столбцах. И ревельский поэт Ю. Шумаков: «С каждым мигом одиноче».
Если уже искать мотивов, объединяющих большинство, разбросанных по разным уголкам земли, русских поэтов, то найти эту общность можно в ощущении одиночества.
И рядом — мотив «горя». «Такое горе неисповедимо» (Ю. Терапиано). «Когда нас горе поражает, — Чем больше горя» и т. д. (у него же).
Есть и «мотив смерти» — у Бориса Поплавского, на трагическую кончину которого отозвалась недавно вся русская печать. Эта кончина — от отравления наркотиками, которым предаются душевно погибающие люди на парижском Монмартре — была трагическим сигналом. Стихи талантливого поэта, порою, жутки, как и весь тот распадочный фон, на котором разыгралась его трагедия. Его розы пахнут смертью, в киоске «полыхает газ туберкулезный». И даже весна, «бездонно розовая, — Улыбаясь, отступая в твердь, — Раскрывает темно — синий веер — С надписью отчетливою: смерть».
Стихи Поплавского — дно того распадочного и гибельно — парижского, от чего так упорно отмежовываются даровитые русские люди с Дальнего Востока, из Калифорнии, из тех далеких уголков земли, по которым глаза парижских редакторов сборника так невнимательно и так незорко пробежали. Из стихов своих варшавских друзей парижские редакторы вырвали те, которые ближе к парижским настроениям: «Дни мои… я в них вселяю страх — Взгляд мой мертв, мертвы мои слова» (Л. Гомолицкий). И еще: «От тоски ледяными ночами бегу… Только белою смертью сейчас умереть» (Татьяна Штильман, Париж). «Когда я проклят навсегда», режет ухо Терапиано. Для П. Ставрова «Слова… сыплятся скукой по цинковой стойке». Образ взят из общего жизневосприятия: «внизу рестораном распахнутый мир».
Юрий Софьев развертывает целую «идеологию» своего бытия: «Обманывал испытанного друга, — Лгал за глаза и льстил в лицо». Не удивительно, что «вместо страсти сильной и прекрасной, — унылой похотью мутилась кровь».
И столь — же понятно в какой атмосфере, что Юрий Мандельштам пишет:
А в малое мгновенье
Понятно, что чашу с ядом
Хотя и страшно выпить,
Но все-таки возможно
Что — же, кроме беспомощности, может родиться в этом «пьяном» ресторане — жизни ?
Виктор Мамченко признается: «Чем ночь темней, беспомощность яснее».
И второе признание поэта, чье поэтическое дарование признано — А. Ладинскаго:
Мы в стеклянном и призрачном
И под куполом низким земным,
Мы, как бабочки, бьемся в эфире,
Застилает нам зрение дым
Но недовольно — ли этих парижских цитат? И не правы — ли мы, утверждая, что редакторы, шаря вокруг себя, проглядели многое, что есть в русской зарубежной поэзии здорового, крепкого, насыщенного образами? Ведь, у большинства поэтов, представленных в сборнике, поражает бедность образами, скудность подлинно — художественного творческого начала.
Дальневосточные поэты представлены в книге слабо. Приходилось читать в журналах, выходящих там, гораздо более яркие вещи. Но самый стих, например, Арсения Несмелова, куда значительнее, чем чахлая растительность парижского поэтического парника:
Но волна, перешагнув простор,
Била в борт, и шкуну относило
С курса правильного, как стрела
Не образцово, но не наша вина, если редакторы сборника, отводя место детскому стишку Анатолия Штейгера: «Время — искусный врач, — Лечит от всех забот» и т. д. — вынуждены отказываться от вещей значительных и интересных именно с точки зрения «памятника русской зарубежной поэзии», о котором говорит г. Вейдле, если г. г. редакторы забыли о Борисе Волкове (Сан-Франциско) и многие другие.
«Как фон или аккомпанемент, возникает Россия», пишет в своем предисловии г. Адамович. Да, конечно, тоска, одиночество и горе — все это от того, что нет у поэтов родины. Ладинский называет это слово: «И ты заплакал, как дитя, навзрыд, — ты вспомнил… и родину прекрасную, слепую». Варшавянин С. Войцеховский в стихотворении «На русской границе» еще не может установить, целовать — ли ее, и не знает, «Кто ты — мать или лютый враг?»
У пражанина Вл. Мансветова этот мотив — ярче и трагически образнее:
«…беден диковинно: от пиджака
Потертого и — до потери отчизны,
Почти до потери души…»
Пражская группа поэтов нашла свой уголок в «антологии»: небольшой и не очень значительный, но поэтически он интересен. Кое-где мелькает образ: пускай холодный, но никто в Праге не «проклят», «розы не пахнут смертью».
Дальневосточный поэт Алексей Ачаир пишет:
Не огорчайся, друг мой юный, полно! —
Что тьма, что свет?
От грани дня отчалившая полночь
Плывет — в рассвет
Эти строки — одни из немногих, выбранных редакторами сборника, которые хоть сколько-нибудь оправдывают название книги: «Якорь». Название, как сообщает г. Адамович, навеяно стихами Баратынского: «Много мятежных решил я вопросов, — Прежде, чем руки марсельских матросов — Подняли якорь — надежды символ!».
Итак, сборник — «надежды символ». Если стать на точку зрения г. Вейдле, что стихи, заполнившие сборник, «заполняют перерыв, который иначе образовался-бы в русской литературе», то «памятник» приобретает историко-литературную ценность. Если-же подойти к нему, как к художественному памятнику, как к «Надежде символу», то отходишь от этого памятника, расстаешься с этим символом, с тяжелым чувством, которое почти граничит с безнадежностью.
Н. Волковыский. Русские зарубежные поэты // Наше время. 1936. № 8 (1637) = Русское слово. № 8 (1206), 12 января.
Подготовка текста — Юлия Борковская, 2005.
Публикация — Русские творческие ресурсы Балтии, 2005.