Розанов Василий Васильевич. Собрание сочинений. Когда начальство ушло…
М.: Республика, 1997.
РУССКИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ НА ВЫСТАВКЕ В ТАВРИЧЕСКОМ ДВОРЦЕ[править]
Я пошел слишком поздно, преступно поздно, на эту выставку, на которой побывал уже весь Петербург, но мне очень хочется сказать о ней несколько слов.
Выставка эта — безумие великолепия, роскоши, интереса, осмысленности. По ней можно бродить, как по галереям Рима и Флоренции, до такой же боли ног, и все-таки осмотреть за день только уголок. Осматривать ее, в смысле фланирования, почти бесполезно. Да и было бы варварством для русского взглядывать скользя на этот живой «паркет» своей истории, где каждый квадратик связан с событием; и если бы русская история, занимательная и глубокомысленная, была написана — о каждой рамке, всяком портрете зрители говорили бы: «вот это описано в такой-то книге и главе русского Геродота», «вот лицо, так изображенное русским Тацитом». Но у нас, увы, ни Геродотов, ни Тацитов еще нет.
Все-таки русская история в XVIII в. и первой трети XIX в. роскошна, упоительна. Упоительна — я не стыжусь этого слова. Потом что-то случилось; лица пошли тусклее. Напр., громадная картина Репина «Заседание Государственного Совета»… просто не знаешь, что о ней думать. Я несколько раз возвращался в отдельную комнату, где она поставлена, с томительным недоумением: что же я должен думать об этом? Ни в каком месте, ни на улице, ни в частном собрании, ни в театре, ни в церкви, я не видал людей, собранных в таком множестве, между которыми нет ни одного лица замечательного, красивого или просто характерного! Мне показалось: точно торговцы Александровского рынка оделись в мундиры, которыми они торгуют, — и эту фантасмагорию нарисовал Репин. Цена мундира тысячная, а носит его — нищий. Еще со спины глядишь — ничего… Репин так и представил одно лицо, — «докладывающее» Совету дело — со спины. А как повернуть, лицом или в профиль к зрителю — руки опускаются! Что такое произошло? Мне кажется, разгадка этого находится в одном уголке этой дивной выставки; в отделе портретов эпохи Александра I висит впервые выставленный портрет Сперанского, еще юного, в самом начале его изумительного поприща. Это вовсе не портрет утомленного годами и переломами в жизни государственного человека, это — портрет его от 1806 или даже 1802 г. Губы выражают безмерное высокомерие, упорное презрение ко всему окружающему, ко всей этой «старо-графской и старо-княжеской рухляди», которая так ярко представлена на портретах елизаветинской и екатерининской эпохи и которую вот-вот он начнет ломать; а глаза его, эти маленькие, свиные, до таинственности закрытые сверху и снизу сближенными веками глаза — что-то изумительное, таинственное!!. Кто бы на портрет ни взглянул, пусть иностранец, пусть «до возвышения Сперанского», не мог бы не остановиться пораженный: «это что-то необыкновенное», «это какой-то необыкновенный человек», «это феномен».
Бог с нею, бедностью. Я упивался богатством.
Нет, эта чудная мода всего XVIII и 1-й трети XIX в.: от пояса идет закрывающая вуаль на грудь, но оставляет грудь в верхней трети открытой. Конечно, я говорю не о военных мундирах, а о женских платьях… Получилось целое воинство русских Паллад-Афин, Диан и, может быть, Афродит, я думаю — иногда Афродит; и все эти Потемкины, Орловы, Мамоновы, эти Безбородки и Бецкие, обвеваемые волнами «грудного» эфира, не могли не творить, не кипеть, как в афинской ἀγορὰ[1] или в римском сенате. Нет, дай-ка и мне такое окружение — может быть, я тоже совершил бы что-нибудь. «Тысяча богинь смотрят на нас с небес» (из дворцов): тут Суворов будет побеждать, Потемкин — присоединять Крым, все будут грозить, напрягаться, «выходить из сил». Нет, ей-ей: тогда бы и я мог что-нибудь. Теперь — ничего не могу.
И даже не хочу.
Мраморный бюст Павла I, разысканный С. П. Дягилевым в кладовой Технологического института, и его же портрет во весь рост, под балдахином, в короне, в мантии мальтийского ордена, извлеченный из «Запасного дворца» (не жилого) в Гатчине, — тоже новинка. Кажется, портрет этот, хотя и торжественный, не принадлежит к числу любимых портретов и даже его немного прячут. А зрителю и «подданному» хочется самому от него спрятаться. Хочется оставить пустую эту комнату. Корона на императоре покачнулась, а рука его протягивается к лежащему на столе кинжалу. Что за концепция! Кто рисовал?? нужны бы объяснения. Я смотрел на него с ужасом. Плачь, Минерва, богиня мудрости, и Аполлон, бог порядка.
А позади его — именно Минерва, и впереди — Аполлон. Это Екатерина и Александр во множестве официальных и увеликолепленных подобий. Но все же в темных уголках дивной галереи есть они и au naturel! Между прочим, ну, разве не прелестная натура эта голенькая, лет 7-ми, Елисавета, снятая батюшкою буквально как мы видим детей в бане. Она не сидит и не стоит, но также и не лежит, а куда-то вытянула тельце вправо. Милый ребенок, хочется взять тебя в руки и расцеловать всего кругом, ножки, носик, шею, все ямки и округлости.
В ребенке пусть карандаш рисует, а резинка ничего не стирает. Это бытие без клякс. Вот в «Александровском рынке», в который я невольно переименовал «Государственный Совет», можно бы все стереть резинкою. И колдун этот Репин: сперва я сказал себе: «где же его талант? где эти спины и лица запорожцев?! Как все серо тут: бессильна кисть». Но к концу разглядыванья я догадался: «хитрец! он именно дал только то, что видел: ничего больше». Это — картина великая, это — Карфаген, перед разрушением. «Carthago delenda est»[2]… Для чего же художник стал бы брать темою: «Carthago in gloria»[3]. Художник на этот раз хотел быть немножко «Сивиллою».
КОММЕНТАРИИ[править]
Снято с набора в «Новом времени» в 1905 г.