Г. Д. Гребенщиков[править]
Ручеек журчащий
Из цикла «Мимолетные безделицы»[править]
Мы стоим вблизи позиций. Это, конечно, далеко не то, что быть в окопах, но все-таки мы часто подвергаемся опасности не только от бомб с аэропланов или от многочисленных осколков наших же снарядов, выпускаемых по воздушному врагу, но и опасности в одну из ночей быть отрезанными, забранными в плен или обстрелянными из тяжелых батарей.
Каждый вечер и всю ночь мы любуемся красивою живой иллюминацией ракет на боевой линии, и уж, конечно, наши жилища довольно ощутительно и робко вздрагивают во время канонады. Но страха мы все-таки никогда не испытываем. Это не храбрость, даже не привычка — это просто притупление нервов и несколько болезненное равнодушие, общий человеческий психоз, созданный тремя годами омерзительной военной обстановки.
Припомните, в начале войны нельзя было смириться с мыслью, что люди должны и могут так внезапно и так просто и так мученически умирать. А потом все это стало обыденным явлением, и люди уже равнодушно смотрят на громадные цифры потерь. За последний год кризисов в тылу и бездействия на фронте — жизнь здесь стала сравнительно более удобной, сытой и беспечной. И только теперь опять, начиная с рокового 18 июня, смерть с прежней жестокостью повисла над целыми армиями, и ее призраки на фоне ярких красок лета, на рубеже свободной, обновляющейся жизни кажутся слишком невероятными, потому что жизнь всегда звучит призывной песней, а природа вечно ткет свои красивые узоры.
Недавно я наблюдал смерть одного харьковца, Ивана Величко (из Старобельского уезда, Евсусской волости и села. Да узнает об этом его дедушка Семен Павлович). Он ранен был в бедро с раздроблением таза и с повреждением полости живота, где вместе с осколками снаряда были найдены куски его шинели и гимнастерки.
Он умирал, протестуя против смерти, и это было самое тяжкое. Глаза его горели и блестели и с жадностью следили за окружающими людьми. Он чутко слушал каждое тихо сказанное слово врачей и громко переспрашивал:
— Шо… девять часов?.. Життя мни столь?
— Да, нет, нет! — успокаивали его. — Через девять часов перевязку сделаем вам.
— Не обмануйте уж!.. Говорить прямо, — раздражался раненый и начинал требовать: — Пришлить сюда мою сестричку… Которая возле мене сидить… Нет, не эту, а ту, мою ж сестричку! — кричал он, как бы торопясь, считая минуты и секунды.
Ему прислали «его» сестричку, она нежно гладила его по голове рукой, он закрывал глаза и потом начинал вкрадчиво просить ее:
— Сестричка, а вы мини водици бы далы?!.
Перед смертью это было у него самое страстное, самое мучительное желание.
Его жизнь поддерживали долго. Делали для этого все, но не давали воды. И вот на этом своем желании он впал в бред. С открытыми глазами ловил воздух, показывал на соседнего раненого и требовал:
— Да зачерпни же, чудак!.. Бо вот же ж, вона журчыть, блызько!… Антип, а Антип!..
Больно сжималось сердце и навертывались слезы от глубокой, бездонной тоски о том, что человек с такой неутоленной жаждою должен покинуть этот мир, с Антипом, с ручейком журчащим, может быть, давно знакомым и родным, с бесконечными неутоленными желаниями молодой кипучей жизни. И главное, ведь тысячи их, тысячи таких вот умирающих вдали от родины, от соблазнительно журчащих ручейков…
Мы обедали, сидели за общим столом в брезентовой столовой и, по обыкновению, смеялись над постоянным нашим шутником-товарищем, когда пришла «его сестричка», и на лице ее было задумчивое спокойствие, а на глазах еще слегка блестели остатки высохших слез. Это редкость, когда сестра плачет над умершим, но на этот раз сестра была истинно — милосердия. Она обратилась к доктору и тихо доложила:
— Умер он… Сейчас…
Была очень маленькая пауза, но в ней почуялось, что смерть прошлась тихонько возле нас и холодом своим пахнула в души. Но скоро рассказчик продолжал, и слова все стали смеяться и шуметь. Жизнь не желает поддаваться мрачным думам и печалям. На то она и жизнь. И вот что я хотел отсюда заключить.
Там, где есть опасность, смерть, тоска и отчаяние — люди им не поддаются и продолжают делать свое дело так, как могут. И даже устраивают свою жизнь: ее ручей журчит тоской, и музыкой, и смехом до последнего момента.
А там, где великие опасности еще далеко, где людям чуждо истинное горе, где праздность и равнодушие к грядущим бедствиям граничат с преступлением, — там очень часто ложный и нелепый слух вызывает панику, и эта паника действительно творит невероятные опасности и беды.
В этой заметке я беспорядочно сцепляю мысли и слова, но образ, брошенный умершим, — о журчащем ручейке, незабываемо запал в мою душу и будет вечно жить, как хорошая то грустная, то радостная песня никогда не умирающей и неувядаемой жизни.