Самсон Назорей (Жаботинский)/Глава XXV. О нужном и ненужном

Самсон Назорей — Глава XXV. О нужном и ненужном
автор Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880—1940)

Дата создания: 1916. Источник: http://lib.ru/RUSSLIT/ZHABOTINSKIJ/samson.txt

Глава XXV. О нужном и ненужном

На восьмое утро опять пришел Нехуштан. Было это на заре; Самсон еще спал, но Далила встала рано и вышла поглядеть На облака. Еще далеко было до начала дождей, но по утрам бывало прохладно; Далила сидела на крутом берегу сухого русла, кутаясь в широкий мягкий плащ из верблюжьей шерсти. Она увидела Нехуштана издали, сделала гримасу, но решила ради Самсона принять его приветливо.

– Спит, – шепнула она, – посиди со мною; негритянка принесет тебе козьего молока.

Ей хотелось спросить его о новостях – лицо у него было озабоченное, – но она чутьем поняла, что ей он ничего не скажет. Пока он пил, макая сухари в чашку, она его разглядывала. Он был ее лет или немногим старше, не очень высок ростом, но тонкий и упругий; хорошее открытое лицо, с глазами непривычного серого цвета, с редкой темно-русой бородою; даже несмотря на встревоженную морщину поперек его лба, видно было, что он охотно улыбается.

– Есть у тебя жена или невеста? – спросила она.

– Нет, – сказал он, засмеявшись, – я ведь юнак у Самсона; разве можно творить его приказы с поклажей на спине?

Она проговорила, пожимая плечами:

– Но ведь и сам ты живой. В чем твоя жизнь – твоя собственная?

Он кончил завтрак, осторожно поставил чашку на землю и учтиво поблагодарил, а потом ответил:

– Моя жизнь? Я с Самсоном.

– Разве Самсон не уходит один, без тебя, на долгие дни и недели?

– Уходит; тогда я жду его или делаю, что он велел; а потом он приходит обратно.

– Крепко ты его любишь, – проговорила она. Нехуштан покачал головою.

– "Любишь", – повторил он, проверяя и взвешивая это слово. – Это не так. Разве он брат мне или приятель? Он мой господин.

Он произнес "господин" как-то по-особенному, точно это было самое главное слово на всех языках человеческих; и Далилу вдруг почему-то взяла на него ревнивая злоба. Ей захотелось уколоть его. Она сказала:

– Я думала, что только у пса есть господин или у раба из туземцев.

Он не обиделся: посмотрел на нее внимательно, потом задумался, стараясь что-то сообразить, и ответил:

- "Пес" у людей бранное слово. А по-моему, самый свободный зверь на свете – собака.

Видно было, что ему трудно все это объяснить, но он попытался:

– В детстве я был пастухом: знаю животных – и стадо, и зверя, и хищную птицу. Все они – как наш туземец: ничего нет у них на душе, кроме заботы. Куда летит орел, куда крадется пантера? Не туда, куда хочется, а туда, где лежит добыча. Вся хитрость их и вся отвага – только для этого. А у собаки нет заботы: еду швыряет ей пастух, и думает за нее пастух, и посылает ее пастух...

– Разве это – свобода?

Он кивнул головой с большой уверенностью:

– Кто свободен? Тот, кто может делать вещи, в которых нет нужды. Собака может: она прыгает, как малое дитя, она кладет лапы мне на плечи, и воет на луну, и защищает овцу и меня, даже до смерти. Орел может делать только то, что ему нужно: потому что у него забота, а у пса ее нет.

И он опять улыбнулся ей, совсем беззлобно и приветливо:

– Ты права, госпожа, – я – как пес: пастух забрал себе мою заботу, и ему трудно, а я скачу на свободе.

Далила смотрела на него исподлобья и проговорила, почти про себя:

– Все они, видно, ищут фараона...

Он не расслышал или не понял, кроме слова "все", и на это слово отозвался:

– Все не все, но таких, как я, много у нас, и в земле Дана, и в земле Иуды, сердце их в груди у Самсона. Если бы он только захотел их созвать!...

– Что тогда?

– Повел бы, куда угодно.

– А если бы завел в беду и погибель?

– Это все равно. Не наше дело думать. Он бы за нас думал. Заблудился – значит, так надо.

Он тряхнул головой и закончил:

– Но не позовет их Самсон. Самсон не любит людей.

– Ни мужчин, ни женщин? – спросила она, глядя на него исподлобья.

Он смутился и ответил уклончиво:

– Я не о том говорю...

Оба они долго молчали. Потом она спросила поддельно звонким голосом:

– Разве не любил он ту женщину из Тимнаты?

– Не знаю... Это было давно.

– Но ведь ты уже тогда служил ему – разве не помнишь?

"Она знает обо мне – Самсон ей обо мне рассказывал", – подумал Нехуштан, и это ему польстило. Но в то же время ему вдруг почему-то стало тяжело и душно: такое чувство, как будто ночью, в лесу, из-за куста глядят на него украдкой ядовитые чьи-то глаза.

– Расскажи мне, что было в Тимнате, – говорила она вкрадчиво. Она легла ничком, протянувшись к нему, подперла голову прекрасными своими руками и старалась встретить его взгляд. – Что там случилось? Я слышала давным-давно – о пожаре; и что та женщина его бросила; или тесть обманул; или лучший друг изменил – но точно не знаю.

– Все это неправда, – ответил Нехуштан с ненавистью. – Ни та женщина, ни друг, ни старый тесть не виноваты. Был там змееныш, дочка аввейской рабыни: это она всех ослепила и погубила. Зато и была ей расплата!

Он это выговорил с дикой и грубой радостью; Далила смотрела на него и ждала.

– Нам потом рассказали: до зари тешились над нею рабы и туземцы; а когда надоело – распороли ей живот, взяли за руки и за ноги, раскачали и швырнули в огонь.

Далила молчала.

– А того Ахтура (это и был прежде друг его), – продолжал Нехуштан, – его Самсон повалил на землю, присел над ним и зажал ему голову между коленями, пока не затрещало и не брызнуло – только не сразу...

• * *

Потом Самсон проснулся, и Нехуштан рассказал ему свои новости. Пришли послы от Иуды, в тревоге и великом озлоблении. Они рассказали, что наконец прибыло в Хеврон филистимское посольство – не от Экрона, как обычно, а от имени всех пяти саранов; и за посольством будто бы вторглось в пределы Иуды филистимское войско и грозит разорить все колено, если Иуда – именно Иуда – не выдаст им Самсона.

Самсон простодушно удивился:

– Как так выдать? Меня?

Нехуштан объяснил, с улыбкой, как говорят о замысле ребяческом и несбыточном:

– Живым или мертвым. Если живым, то в связанном виде; и ремней должно быть столько-то, из сыромятной кожи.

Потом он рассказал дальше: по требованию иудейских послов ушли гонцы во все стороны Дана звать старейшин на сходку, а ему, Нехуштану, велено разыскать Самсона. А пока – послы ходят по Цоре и повторяют свои разговоры с филистимлянами. Вот несколько отрывков.

– Разве он наш? – отпирались старейшины Хеврона. – Он данит, требуйте его у Дана.

А филистимляне отвечали:

– Не то важно, откуда вышел вор, а важно, куда он унес добычу.

– Как мы можем связать его? – говорили старейшины Иуды. – Он нас перебьет.

Но филистимляне потеряли терпение и сказали:

– Хуже будет, если перебьет вас наше войско. Тогда старосты попросили время на размышление и послали троих от себя в Цору.

– Кто они? – спросил Самсон.

– Иорам бен-Калев из Текоа...

– Знаю, – сказал Самсон. – Хороший человек.

– Цидкия бен-Перахья из Хеврона...

– Старая змея, – сказал Самсон, – отец ростовщиков Ханаана, голова над скупщиками краденого. Это он дал левитам деньги снарядить караван в Вирсавию для моего корабельного груза.

– И Дишон бен-Ахицур из Вифлеема.

– Он плюется, когда говорит, – сказал Самсон, – мало зубов, а злобы много. Есть у меня друзья в Вифлееме, хорошие юноши, мечтают забрать Иевус; и у них поговорка: пошлем к иевуситам Дишона – он заговорит, они подумают "баня!" и разбегутся. Ладно; ступай домой, скажи: завтра в полдень приду.

Нехуштан поднялся, но видно было, что он колеблется.

– Стоит ли тебе, Самсон, идти к ним в Цору? – спросил он тихо, не глядя.

Самсон взял его за подбородок и посмотрел ему, смеясь, прямо в глаза.

– А что? – спросил он, – или уже нарезаны сыромятные ремни?

Нехуштан покачал головою:

– Не даст ремней на это Дан, – скорее сдерет их со спин иудейского посольства. Но может быть, лучше будет для всех, если Дан просто скажет: нет Самсона, ушел.

– Не хочу, – сказал Самсон решительно. – Полно Дану почивать на пуховике: пусть учится ответ держать.

• * *

В тот вечер была у Самсона.и Далилы долгая беседа, необычная тем, что больше говорил он, а она слушала; и хотя беседа сама по себе была незначительна, она оказалась важной впоследствии.

– Странная природа человечья, – говорила она. – Вот уже скоро год, как я вернулась в Газу. С первого дня стали они мне рассказывать о твоих набегах; и всегда весело, без злобы, точно хвастая тобою. Не гневались по-настоящему ни за разбой, ни за обман, ни за убитых. А теперь вскипели. Ведь ворота можно поставить новые, а убитого не воскресишь? Странно...

В этот день она оделась, как египтянка: открытые плечи, руки, ноги до колен; и на груди у нее висел на цепочке резной овальный аметист в форме большого жука. Филистимляне, по созвучию с каким-то египетским словом, называли его "кафтор".

Он вдруг протянул руку и отстегнул цепочку.

– Так лучше, – сказал он.

– Разве? – спросила она; взяла медное зеркальце, посмотрелась, сделала гримасу и сказала: – Глупый. Иди сними все или отдай мой камень. Это платье иначе не носят.

Самсон вернул ей ожерелье, а потом пояснил:

– Это я нарочно, чтобы ты поняла. Видишь: малая вещь, а без нее тебе даже со мною неловко.

– Ничего ты не смыслишь, – сказала она с искренним возмущением. – Все люди знают, что к египетской одежде полагается кафтор.

– И все люди знают, что во рту полагаются зубы, а в стене ворота. У того посла от Иуды, может быть, и красивое лицо, – но этого я не помню, а помню только то, что у него спереди нет зуба.

Он задумался и вдруг рассмеялся, вспомнив одну свою забавную месть. Давным-давно когда-то понадобилось ему проучить молодых дворян из Вениамина, которые повадились соблазнять девушек из пограничных селений Дана. Он их поймал, но не велел ни бить, ни калечить, только сбрил им бороды – и урока этого не забыл Вениамин и по сей день. Да и Самсон не забыл этой картины: он ей в лицах изобразил, как они стояли после стрижки оцепенелые, все еще не веря, что взаправду стряслась такая беда, и дрожащими руками шарили у себя на голых подбородках.

И, думая вслух, он рассказал ей о разных народах. Жены иевуситов ходят почти голые, только в передничке и с повязкой на голове. Но передником не дорожат: если украдут каравай хлеба, завернут его в передник и спокойно пойдут по большой дороге. А зато если упадет повязка – это срам, женщина нечиста. В Этамских утесах он видел черных невольников из страны, что за Египтом, купцы гнали их в Индию продавать: в носу у них были кольца, иногда золотые. Самсон спросил у купцов: волю вы у них отняли, а золотые кольца оставили? А купцы ответили: отними свободу – он тебе покорен; вырви кольцо – ляжет на песок и умрет под бичами.

– Таков, видно, человек, – заключил он раздумчиво, – важно ему не то, что нужно, а то, что выставлено всем напоказ.

Далила рассмеялась и захлопала в ладоши.

– И юнак твой Нехуштан, – сказала она, – обучал меня сегодня на рассвете науке, похожей на твою: что нужно, то не нужно... впрочем, я уже забыла. Мудрые вы стали, даниты, – не хуже Мемфиса: там тоже любили мои гости толковать о том, что вода сухая, а земля вертится вокруг солнца. Но они при этом не морщили лба!

И, чтобы закрыть наморщенный лоб, она устроила ему прическу, то есть надвинула его космы чубом до самых бровей и закрепила золотым обручем; а он покорно сидел и улыбался.

Утром он ушел в Цору. Она топала ногами и плакала – ей не хотелось отпускать его.

– Поклянись, что завтра вернешься.

– Завтра не завтра, – сказал он, – но вернусь.

Ему самому неохота было идти. Никогда еще не подходил он к своей границе с таким отвращением. Опять нахмуренные лица, забота, глубокомысленные старосты, крикливая толпа... Очень устал от них, изголодался назорей Самсон, и слишком хорошо было ему в ту последнюю неделю, в шатре за поворотом сухого ручья.