Сахалин (Дорошевич)/Добровольно последовавшая

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Сахалин (Каторга) — Добровольно последовавшая
автор Влас Михайлович Дорошевич
Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8.

Вот изба, где живёт семья, добровольно последовавшая за своим поильцем-кормильцем на Сахалин.

Они прибыли почти в одно и то же время: он — весной, семья — осенью девяносто пятого года.

По сахалинским правилам, его на первое время освободили от работ, «для домообзаводства».

Как и большинство таких семей, — если они приезжают с маленькими деньжонками, — они устроились сравнительно недурно.

Купили у какого-то поселенца, выехавшего на материк, избёнку, завели огородишко, есть корова, разводят «чушек».

По-сахалински, это совсем «слава Тебе, Господи».

В избе грязновато, но домовито.

Из-за ситцевых занавесей, закрывающих колоссальную постель, выглядывают детишки.

Не сахалинские, хмурые, забитые, мрачные детишки, а со светлыми льняными волосёнками, весёлыми, продувными глазишками.

Видно, что дети хоть, по крайней мере, сыты.

Хозяина нет дома, ушёл в тайгу отбывать каторжную работу, таскать брёвна. Хозяйка дома работает и, видимо, чем-то сильно раздражена.

— Здравствуйте, хозяюшка.

— Здравствуй, добрый человек. Спасибо хоть на добром слове, что доброе слово сказал. А то здесь, окромя «подлеца» да «мерзавца», и слов других нет. Только день деньской и слышишь: подлят да мерзавят. Живой бы в землю легла, чтобы ушеньки мои не слышали. Сторона тоже, чтобы пусто ей было. Чтобы ей, окромя святых икон, скрозь землю провалиться. Господи, прости меня, грешницу! Милости просим присесть.

Поселенческий быт. Строящееся селение.

— Что, тётка, ужли так Сахалином недовольна?

— Да чем тут довольной-то быть, прости, Господи! Этаку даль ехали. Этакое добро-то везли, — деньги. Последнее добро попродали. Копленое, бережёное тратишь. В этакой-то глуши. Господи!

Баба принялась утирать слёзы.

— Что ж теперь делать! Зачем ехала?

— Отчего едут? От страму, от стыда, — все в глаза тычут: «Муж каторжный, муж каторжный!» Побежишь куда глаза глядят от этакой жисти проклятой. Опять же мой душегуб с дороги пишет: больно хорошо, дом дают, лошадь, корову, свиней, — живи только! Никто, как он, подлый, чтоб мои слёзы всю жизнь его окаянную, весь век отзывались, аспиду каторжному! Всё он, ничего путём не узнавши, отписал. Нешто бы я, когда б знала, поехала! В этаку-то глушь! Ни тебе лета, ни тебе вёдрышка, ни тебе дождичка вовремя! Господи!

— Ну, зато мужу участь облегчила. Мужу легче, как семья пришла. Святое дело!

На мою собеседницу напал прилив ярости.

— Ему-то, идолу, легче! Гнил бы, паралич его расшиби, в каторге, в тюрьме. Ему-то, аспиду, душегубу, чтоб его лихоманка трясла, чтоб на него, злодея этакого, трясучка напала, — ему-то легче? Да мы-то из-за его душегубства за что должны теперь мучиться, муку этакую терпеть?

— А за что муж попал?

— Купца, что ли, задавили. Я этими делами не займаюсь. Это мужики всё. Деньги нажить думали. Как же, нажили, — свои проживаем!.. Из-за него, из-за душегубца. Дети меня держат, дети, по рукам, по ногам вяжут. Нешто, если б не дети, стала бы я этакую муку терпеть! Быть хуже каторжницы всякой, прости, Господи! Чтоб тебя ниже всякой подлой ставили!

— Ну, матушка, это уж того… Кто ж тебя ниже ставит? Напротив…

— А что ж, по-твоему, выше, что ль? Каторжной — паёк, а мне — шиш с маслом. Пошла к окружному просить. «Положения — говорит — такого нет. На детей получай по полтора целковых, а тебе положения нет». Каторжной положение есть, а которые сами пришли, — будто нетути. Она, подлая, мужа с полюбовником убила, — ей паёк. А я этаку даль за душегубом шла, родных всех побросала, — мне нет ничего. Да ежели бы не дети меня вязали…

— Ну, что бы ты сделала, если бы не дети?

— На фарт бы пошла. Ужели ж на своего душегуба стала смотреть? В сожительство бы определилась. С нами вон в партии гнали каторжных. Как теперь живут, — любо-дорого. Со стороны поглядеть лестно. В Рассее так чисто не ходили: полусапожки козловые, платье — кумач не кумач, ситец не ситец. Полушалок в три целковых, фартук наденет, — глаза бы не глядели. Завистно!

Она утёрла слёзы.

— А что сделали? Мужей на тот свет поотправляли, — только и всего. А тут, прости Господи, работаешь, бьёшься, ровно собака какая…

Как раз в эту минуту дверь отворилась, и на пороге появилась молоденькая «сожительница», кажется, слегка выпившая:

— Тётенька Арина, нет ли у вас яичек, к нам гости пришли, — верещагу[1] хошь сделать.

— Нет у меня для тебя яиц. Куры ещё для тебя не неслись!

Бабёнка вильнула хвостом и выбежала.

Поселенческий быт. Улица в селении Корсаковске, в 2 верстах от Александровского поста.

— Шкура! — напутствовала её Арина. — Видели её, подлую. Верещаги захотела! В будень как жрут! Повесить бы её мало, в землю бы, подлую, живьём закопать надо, на куски резать да не дорезывать за дело-то за её. Как она мужа на куски изрубила! А она «верещаги». Да это ли ещё! Зимой тут всем каторжным бабам работу выдали, рубахи шить. Так она, вишь ты, тварь, не может. Я ж за неё шила, нанималась, от рубахи она мне платила. От детей уходила. Я сижу, рубахи шью, а она на кровати лежит, — пряник жуёт. Тьфу!

Это была уж высшая степень бешенства. Вся горечь, вся обида на эту разницу в судьбе с каторжной сказалась в этом энергичном[2] плевке.

Бедная баба разразилась горькими слезами.

— Ну, муж-то всё-таки хорош с тобой? Для дома старается, работает?

— Работает, пёс его задави! Да много ль из его работы проку-то? — отвечала баба сквозь слёзы. — Ни тебе ржицы, ни тебе овсеца, одна картошка. С ей и пухни… Господи, за что такое попущение!

И слёзы полились ещё горче. За занавеской захныкали дети.

— Цыц вы, дьяволята, нет на вас пропасти! — крикнула баба и взялась за ухват ставить в печь корчагу.

Я распрощался и вышел.

Вот вам «героиня» каторги.

Примечания[править]

  1. Верещага — яичница.
  2. Выделенный текст присутствует в издании 1903 года, но отсутствует в издании 1905 года.