Сашка
К читателям
Не для славы —
Для забавы
Я пишу!
Одобренья
И сужденья
Не прошу!
Пусть кто хочет,
Тот хохочет,
Я и рад;
А развратен,
Неприятен —
Пусть бранят.
Кто ж иное
Здесь за злое
Хочет принимать,
Кто разносит
И доносит,—
Тот ……….
Глава первая
"Мой дядя — человек сердитый,
И тьму я браней претерплю,
Но если говорить открыто;
Его немного я люблю!
Он — чёрт, когда разгорячится,
Дрожит, как пустится кричать,
Но жар в минуту охладится —
И тих мой дядюшка опять.
Зато какая же мне скука.
Весь день при нём в гостиной быть,
Какая тягостная мука
Лишь о походах говорить,
Супруге строить комплименты,
Платочки с полу поднимать.
Хвалить ей чепчики и ленты,
Детей в колясочке катать,
Точить им сказочки да лясы,
Водить в саду в день раза три
И строить разные гримасы,
Бормо́ча: «Чёрт вас побери!» —
Так, растянувшись на телеге,
Студент московский размышлял,
Когда в ночном на ней побеге
Он к дяде в Питер поскакал.
Студенты всех земель и кра́ев!
Он ваш товарищ и мой друг:
Его фамилья Полежаев,
А дальше… эх, друзья, не вдруг!
Я парень и без вас болтливый,
Лишь только б вас не усыпить,
А то внимайте терпеливо:
Я рад весь век свой говорить!
Быть может, в Пензе городишка
Несноснее Саранска[1] нет —
Под ним есть малое селишко,
И там мой друг увидел свет…
Нельзя сказать, чтобы богато
Иль бедно жил его отец,
Но всё довольно таровато,
Чтоб промотаться наконец.
Но это прочь!.. Отцу быть можно
Таким, сяким и рассяким;
Нам говорить о сыне до́лжно:
Посмотрим, вышел он каким.
Как быстро с гор весенни воды
В долины злачные текут,
Так пусть в рассказе нашем годы
Его младенчества пройдут.
Пропустим также, что родитель
Его до крайности любил
И первый Сашеньки учитель
Лакей из дворни его был.
Пропустим, что сей ментор славный
Был и в французском Соломон
И что дитя болтал исправно
Весь сквернословья лексикон.
Пропустим, что на балалайке
В шесть лет он «барыню» играл
И что в похабствах, бабках, свайке
Он кучерам не уступал.
Вот Саше десять дет пробило,
И начал папенька судить,
Что не весьма бы худо было
Его другому поучить.
Бич хлопнул! Тройка быстрых ко́ней!
В Москву и день и ночь летит,
И у француза в пансионе
Шалун за книгою сидит.
Я думаю, что всем известно,
Что значит модный пансион.
Итак, немногим будет лестно
Узнать, чему учился он.
Должно быть, кой-чему учился
Иль выучил хоть на алтын,
Когда достойным учинился
Носить студента знатный чин!
О родины прямых студентов —
Гёттинген, Вильно и Оксфо́рд!
У вас не может брать патентов
Дурак, алтынник или скот;
У вас не может колокольный
Звонарь на лекции сидеть,
Вертеться в шляпе треугольной!
И шпагу при бедре иметь.
У вас не вздумает мальчишка
Шипеть, надувшись: «Я студент!»
Вы судите: пусть он князишка,
Да в нём ума ни капли нет!
У вас студент есть муж почтенный,
И не паршивый, не сопляк,
Не полузнайка просвещенный
И не с червонцами дурак!
У вас таланты в уваженье,
А не поклоны в трёх верстах;
У вас заслугам награжденье,
А не приветствиям в сенях!
Не ректор духом вашим правит —
Природный ум вам кажет путь,
И он вам честь и чин доставит,
А не «нельзя ли как-нибудь!»
Но ты, козлиными брадами
Лишь пресловутая земля,
Умы гнетущая цепями,
Отчизна глупая моя!
Когда тебе настанет время
Очнуться в дикости своей,
Когда ты свергнешь с себя бремя
Своих презренных палачей?
Но что я?.. Где?.. Куда сокрылся
Вниманья нашего предмет?..
Ах, господа, как я забылся:
Я сам и русский и студент…
Но это прочь… Вот в вицмундире,
Держа в руках большой стакан,
Сидит с красотками в трактире
Какой-то чёрненький буян.
Веселье наглое играет
В его закатистых глазах,
И сквернословие летает
На пылких юноши устах…
Кричит… Пунш плещет, брызжет пиво;
Графины, рюмки дребезжат!
И вкруг гуляки молчаливо
Рои трактирщиков стоят…
Махнул — и бубны зазвучали,
Как гром по тучам прокатил,
И крик цыганской «Чёрной шали»
Трактира своды огласил;
И дикий вопль и восклицанья
Согласны с пылкою душой,
И пал студент в очарованье
На перси девы молодой.
Кто ж сей во славе буйной зримый,
Младой роскошный эпикур,
Царицей Пафоса[2] любимый,
Средь нимф увенчанный Амур?
Друзья, никак не может статься,
Чтоб всякий вдруг не отгадал,
И мне пришлось бы извиняться,
Зачем я прежде не сказал.
Ах, миг счастливый, быстротечный
Волшебных, юношеских лет!
Блажен, кто в радости беспечной
Тебя сорвал, как вешний цвет.
Блажен, кто слёз ручей горючий
Рукой Анюты утирал;
Блажен, кто жизни путь колючий
Вином отрадным поливал.
Пусть смотрит Гераклит унылый[3]
С улыбкой жалкой на тебя,
Но ты блажен, о друг мой милый,
Забыв в веселье сам себя.
Отринем, свергнем с себя бремя
Старинных умственных цепей,
Которых гибельное время
Ещё щадит до наших дней.
Хорош философ был Сенека,
Ещё умней — Платон мудрец,
Но через два или три века
Они ей-ей не образец.
И в тех и в новых шарлатанах
Лишь скарб нелепостей одних,
Да и весь свет наш на обманах
Или духовных, иль мирских.
. . . . . . . . .
. . . . . . . . .
. . . . . . . . .
. . . . . . . . .
Но, полно, я заговорился,
А как мой Саша пировать
С . . . . в трактире научился,
Я и забыл вам рассказать.
Не знаю я, или природный
Умишка маленький в нём был,
Иль пансион учёно-модный
Его лозами поселил;
Но лишь учась тому, другому,
Он кое-что перенимал
И, слов не тратя по пустому,
Кой в чём довольно успевал:
Мог изъясняться по-французски
И по-немецки лепетать,
А что касается по-русски,
То даже рифмы стал кропать.
Хоть математике учиться
Охоты вовсе не имел,
Но поколоться, порубиться
С лихим гусаром не робел.
Он знал науки и другие,
Но это более любил…
Ну, ведь нельзя ж, друзья драгие,
Сказать, чтоб он невежда был!
Притом же, правду-матку молвить,
Умён — не то, что научён:
Иной куда горазд как спорить —
Переучён, а не умён!
По-моему, семинариста
Хоть разучи бог знает как,
Строка в строку евангелиста
Прочтёт на память — а дурак.
Я для того здесь об учёных
И умных начал рассуждать,
Что мне не хочется об оных
И об науках толковать.
Итак, ни слова об науках…
Черты характера его:
Свобода в мыслях и поступках,
Не знать судьёю никого,
Ни подчинённости трусливой,
Ни лицемерия ханжей,
А жажда вольности строптивой
И необузданность страстей!
Судить решительно и смело
Умом своим о всех вещах
И тлеть враждой закоренелой
К мохнатым шельмам в хомутах!
Он их терпеть не мог до смерти,
И в метафизику его
Никто: ни ангелы, ни черти,
Ни обе книги, ничего
Ни так, ни эдак не входили,
И как учёный муж Платон
Его с Сократом ни учили,
Чтобы бессмертью верил он,
Он ничему тому не верит:
«Всё это сказки», — говорит,
Своим аршином бога мерит
И в церковь гро́ша не дарит.
Я для того распространяюсь
О столь божественных вещах,
Что Сашу выказать стараюсь,
Как голого, во всех частях;
Чтоб знали все его как должно,
С сторон: хорошей и худой,
Да и, клянусь, ей-ей неложно
Он скажет сам, что он такой.
Конечно, многим не по вкусу
Такой безбожный сорванец,
Хоть и не верит он Исусу,
А право, добрый молодец!
Вот всё, чему он научился —
Свидетель — университет!
Хотя б сам Рафаэль трудился —
Не лучше б снял с него портрет.
Теперь, какими же судьба́ми,
Меня вы спросите опять,
Сидит в трактире он с …….?
Извольте слушать и молчать.
Рождённый пылким от природы,
Недолго был он средь оков:
Искал он буйственной свободы —
И стал свободен, был таков.
Как вихрь иль конь мятежный в поле
Летит, в свирепости своей,
Так в первый раз его на воле
Узрел я в пламени страстей.
Не вы — театры, маскерады,
Не дам московских лучший цвет,
Не петиметры, не наряды —
Кипящих дум его предмет.
Нет, не таких мой Саша правил:
Он не был отроду бонтон,
И не туда совсем направил
Полёт орлиный, быстрый он.
Туда, где шумное веселье
В роях неистовых кипит,
Отколь все света принужденья
И скромность ложная бежит;
Туда, где Бахус полупьяный
Об руку с Момусом[4] сидит
И с сладострастною Дианой,
Разнежась, юноша шалит;
Туда, туда всегда стремились
Все мысли друга моего,
И Вакх и Момус веселились,
Приняв в товарищи его.
В его пирах не проливались
Ни Дон, ни Рейн и ни Ямай,
Но сильно, сильно разливались
Иль пунш, иль грозный сиволдай.
Ах, время, времечко лихое!
Тебя опять не наживу,
Когда, бывало, с Сашей двое
Вверх дном мы ставили Москву!
Пока я жив на свете буду,
В каких бы ни был я местах,
Нет, никогда не позабуду
О наших буйственных делах.
Деру «завесу тёмной нощи»
С прошедших, милых сердцу дней
И вижу: в Марьиной мы роще
Блистаем славою своей!
Фуражки, взоры и походка —
Всё дышит жизнью и поёт;
Табак, ерофа, пиво, водка
Разит, и пышет, и несёт…
Идём, качаясь величаво, —
И все дорогу нам дают,
А девки влево и направо
От нас со трепетом бегут.
Идём… и горе тебе, дерзкий,
Взглянувший искоса на нас!
«Молчать, — кричим, насупясь зверски, —
Иль выбьем потрохи тотчас!»
Толпа ………… иль дев стыдливых
Попалась в давке тесной нам,
Целуем, …………… смазливых
И харкаем в глаза каргам.
Кричим, поём, танцуем, свищем;
Пусть дураки на нас глядят!
Нам всё равно: хвалы не ищем,
Пусть что угодно говорят!
Но вот… темнее и темнее.
Народ разбрёлся по домам.
«Извозчик!» — «Здесь, суда́рь!» — «Живее!
Пошёл на Сретенку к ……….» —
«Но, но!» И дрожки затрещали;
Летим Москвой, летим — и вот
К знакомым девкам прискакали,
Запор сломали у ворот.
Идём ……………. ругаясь,
Врастяжку банты на штанах,
И боязливо извиняясь,
Нам светит ………. в сенях.
«Мне Танька, а тебе Анюта», —
Скосившись, Саша говорит.
Неоценимая минута,
Тебя никто не изъяснит!
Приап, Приам! … …………
Тебя достойный фимиам
Твоими верными сынами
Теперь вскурится к облакам
О ……. мизогины!
Вам слова два теперь скажу,
Какой божественной картины
Вам лёгкий абрис покажу!
Растянута, полувоздушна
Калипсо юная лежит.
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
Нет, нет! и абрис невозможно
Такой картины начертать,
Чтоб это чувствовать, то до́лжно
Самим собою испытать.
Но вот под гибкими перстами
Поёт гитара контроданс
И по-козлиному с ………….
Прекрасный сочинился танц!
Возись! Пунш плещет, брызжет пиво,
Полштофы с рюмками летят,
А колокольчик несонливый
Уж бьёт заутренний набат…
Дым каждую туманил кровлю,
Ползли ерыги к кабакам,
Мохнатых полчища — на ловлю,
И шайки нищих там и сям.
Все те, которые в …………..
Как мы, ночь в пьянстве провели,
Покинув ………… постели
Домой в пуху и пятнах шли.
Прощайте ж, милые красотки!
Теперь нам нечего зевать!
Итак, допив остаток водки,
Пошли домой мы с Сашей спать.
Ах, много, много мы шалили!
Быть может, пошалим опять;
И много, много старой были
Друзьям найдётся рассказать
Во славу университета.
Как будто вижу я теперь
Осаду нашу комитета:
Вот Сашка мой стучится в дверь…
«Кто ночью там шуметь изволит?» —
Оттуда голос закричал.
«Увидит тот, кто дверь отво́рит», —
Сердито Саша отвечал.
Сказав, как вихорь устремился —
И дверь низверглася с крючком,
И, заревевши, покатился
Лакей с железным фонарём.
Се ты, о Сомов незабвенный!
Твоею мощной пятернёй
Гигант, в затылок пораженный,
Слетел по лестнице крутой!
Как лютый волк стремится Сашка
На деву бледную одну,
И распростёрлася Дуняшка,
Облившись кровью, на полу.
Какое страшное смятенье,
И дикий вопль, и крик, и рев,
И стон, И жалкое моленье
Нещадно избиенных дев!
Но вдруг огнями озарился
Пространный комитета двор,
И с кучерами появился
Свирепых буфелей дозор.
«Держи!» — повсюду крик раздался,
И быстро бросились на нас,
И бой ужасный завязался…
О грозный день, о лютый час!
Капоты, шляпы и фуражки
С героев буйственных летят,
И — что я зрю? О небо! — Сашке
Верёвкой руки уж крутят!..
«Mon cher! — кричит он, задыхаясь. —
Сюда! Здесь всех не перебью!»
Народ же, больше собираясь,
На жертву кинулся свою.
Ах, Сашка! Что с тобою будет?
Тебя в рогатку закуют,
И рой друзей тебя забудет…
Нет, нет! Уж Калайдович тут!
Он тут! И нет тебе злодея!
Твою верёвку он сорвал
И, как медведь, всё свирепея,
Во прах сех буфелей поклал.
Одной своей телячьей шапки
Уже вовек ты не узришь;
А сам, безвреден после схватки,
Опять за пуншем ты сидишь;
Пируй теперь, мой Жданов милый,
Твоя обида отмщена,
И проясни свой лик унылый
Стаканом пенного вина.
И ты, мой друг в тогдашни годы,
Теперь — подлец и негодяй,
Настрой-ка, Пузин, брат, аккорды,
Возьми гитару и взыграй.
Взыграй чувствительнее барда,
Каврайский! Вот сивуха — пей!
Прочь, прочь, Надеждин, от бильярда;
Коль проиграл, так не жалей!
А ты, наш чайный разливатель,
О Кушенский, не отходи
И, как порядка наблюдатель,
За пиром радостным гляди!
Засядем дружеским собором
За стол, уставленный вином,
И звучным, громогласным хором
Лихую песню запоём…
Летите, грусти и печали,
. . . . . . . .
Давно, давно мы не бывали
В таком божественном кругу!
Скачите ……………. припевая:
Виват наш Саша удалец!
А я, главу сию кончая,
Скажу: «Ей-богу, молодец!»
Глава вторая
Чуть освещаемый луною,
Дремал в тумане Петербург,
Когда с уныньем и тоскою
Узрел верхи его мой друг.
На облучке, спустивши ноги,
В забытьи жалком он сидел
И об оконченной дороге
В сердечной думе сожалел,
Стакан последний сиволдая
Перед заставой осушил,
И, из телеги вылезая,
Он молчалив и смутен был.
Нева широкая струилась
Близ постоялого двора,
И недалёко серебрилось
Изображение Петра.
Всё было тихо; не спокойно
В душе лишь Саши моего,
И не смыкалися невольно
Глаза потухшие его,
Недавно буйного студента.
С дымящимся от трубки ртом,
Он, прислонясь у монумента,
Стоял с потупленным челом.
«Увы, увы!.. часы веселья,
Вы пролетели, будто сон!»
Так в петербургском новоселье,
Вздохнувши тяжко, молвил он:
«Быть может, долго, молодые
Красотки, мне вас не видать!..
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
Прощайте, звонкие стаканы,
И пунш, и мощный ерофей!
Быть может, други мои пьяны
Теперь пируют у ……
И сны приятные осенят
Глаза, сомкнутые вином,
И яркие лучи осветят
Их, упоённых крепким сном!
Увы, увы, а я, несчастный,
Я б проклял восходящий день!..»
Умолк… и луч денницы ясной
Рассеивал ночную тень.
Эх, Сашка! Как тебе не стыдно,
Сробел, лихая голова!
Ей-богу, слышать нам обидно
Такие вздорные слова.
Когда ты был такою бабой?
Когда так трусил и тужил?
Как мальчик глупенький и слабый
При виде розог приуныл.
Что ты в Москве накуролесил
И гол остался, как сокол, —
Так и раскис и нос повесил…
Пошёл, брат, к дядюшке, пошёл!..
И что ж, друзья?.. Ведь справедливо
Он дядю чёртом называл:
Ведь как же тот красноречиво
Его сначала отщелка́л!
Такую задал передрягу,
Такую песенку отпел,
Так отприветствовал беднягу,
Что тот лишь слушал да потел;
Потом всё тише, да смирнее,
Потом не стал уж и кричать,
Потом все ласковей, добрее,
Потом и Сашей начал звать.
А Сашка тут и распустился,
И чувствует, что виноват,
Раскаялся — и прослезился.
А дядя?.. Боже мой, как рад!
Повесу грязного обмыли,
Сейчас белья ему, сапог,
И с головы принарядили,
Как лучше быть нельзя, до ног.
Повеселиться там нисколько
Никак не думав, не гадав,
Пирует Сашка мой и только
Опять в кругу своих забав!
Где вид московского гуляки?
Куда девался пухлый лик?
В англо-кургузом модном фраке,
В отличной шляпе эласти́к,
В красивом бархатном жилете,
Мой Сашка тот же, да не тот.
И вот, сбоченясь, на проспекте
Он с миной важною идет.
Червонцы светлы, драгоценны,
И на театры в первый ряд
Билет на креслы ежедневный
В кармане брюк его лежат!
С какою миною кичливой
На прочих франтов он глядит,
Какой улыбкою спесивой
И дам и барышень дарит!
С какой приятностью играет
И машет хлыстиком своим,
И как искусно задевает
Под ножки девушкам он им;
Какой бонтон в осанке, взорах,
Какую важность возымел
И вот на ухарских рессорах
В театр, разлегшись, полетел.
Вошёл. С небрежностью лакею
Билет, сморкаясь, показал
И, изогнувши важно шею,
Глазами ложи пробежал.
Взгремела Фрейшица музы́ка;
Гром плесков залу огласил,
И всяк от мала до велика
И упоён и тронут был.
Что ж Саша? С видом пресыщенья
Разлегшись в креслах, он сидел,
И лишь с улыбкой сожаленья
В четыре стороны глядел.
Напрасно fora все кричали;
Он свой выдерживал bonton,
И в самом действия начале
Спокойно пунш пить вышел он;
Напрасно, милая Дюрова,
Твой голос всех обворожал;
Он не расслышал ни полслова
Но только …… увидал.
Напрасно, Антонин воздушный
Ты резал воздух, как зефир,
Для тону Саше будет скучно,
Хотя б растешил ты весь мир.
Да и нельзя же в самом деле…
Смотрите, он в каком кругу!
Народ не тот здесь, что в ……
Всё видишь ленту иль звезду!
И, шутки в сторону откинуть, —
С ним рядом первая ведь знать;
Итак, пристойно ль рот разинуть,
Степного Фоку тут играть?
Так, раз и твердо рассудивши,
Всегда мой Сашка поступал,
И всякий раз, в театре бывши,
Роль полусонного играл.
Но как же был зато он скромен
Во всех поступках и словах,
И полутихо-нежно-томен
При зорких дяденьки глазах.
С каким терпеньем и почтеньем
Его он слушал по часам,
С каким, о смех! благоговеньем
Ходил с ним вместе по церквам;
По Летнему ль гуляет саду —
Не свищет песенки, небойсь,
Хоть будь красотка — ни полвзгляду
Не кинет прямо или вкось.
С какою пылкостью восторга
Хвалил он дядины мечты,
Доказывал премудрость бога,
Вникал в природы красоты,
С каким он жаром удивлялся
Наполеонову уму
И как делами восхищался
Моро, и Нея, и Даву[5];
Ругал всех русских без разбора
И в Эрмитаже от картин
Не отводил ни рта, ни взора,
О плут! о шельма, сукин сын!
И потакал, и лицемерил,
И льстил бессовестно, и врал!
А честный дядя всему верил
И шельме денежки давал…
Бывало, только он с Мильонной,
А дядя: «Где, дружочек, был?» —
А он (куда какой проворный):
«Я-с по бульвару всё ходил,
Потом спуск видел парохода,
Да Зимний осмотрел дворец.
Какая ж тихая погода».
. . . . . . . . . . . . .
Ах ты, проклятая ерыга,
Чего мошенник не соврёт!
Но хоть ругай — мой забулдыга
Живёт да песенки поёт…
Звенит целковыми рублями,
Летает франтиком в садах,
Пирует, нежится с ……
И суслит водку в погребах.
Ну, что мне делать с ним прикажешь?
Не хочет слышать уж про нас…
Эй, Сашка! или не покажешь
В Москву своих спесивых глаз?
Постой! не вечно, брат, рейнвейны
В Café de France ты будешь пить,
И шейки обвивать лилейны,
И в шляпе эластик ходить!
Постой! не вечно Петербурга
Красоток будешь целовать,
Опять любезнейшего друга
В Москву представят к нам, опять!
Гуляй, пируй, пока возможно,
Крути, помадь свой хохолок,
Минуты упускать не должно,
Играй, сбоченясь à la coq!
Не выпускай из рук стакана,
От Каратыгина зевай
И в ресторации с дивана,
Дымясь в вакштафе[6], не вставай;
Катайся в лодочках узорных,
Лови, обманывай жидов
И мчись на рысаках проворных
До поздних полночи часов.
. . . . . . . . . . . .
А дядя мыслит кое-что:
И в дилижансе две недели
Тебе уж место нанято.
Различноцветными огнями
Горит в Москве Кремлёвский сад,
И пышнопёстрыми рядами
В нём дамы с франтами кишат.
Музыка шумная играет
На флейтах, бубнах и трубах,
И гул шумящий завывает
Кремля высокого в стенах.
Какие радостные лица,
Какой весёлый, милый мир!
Все обитатели столицы
Сошлись на общий будто пир
Какое множество букетов,
Индийских шалей и чепцов,
Плащей, тюрбанов и лорнетов,
Подзорных трубок и очков;
И смесь роскошная в нарядах,
И лиц различные черты,
И выражения во взглядах
И плутовства, и простоты,
И ловкости, и неуклюжства,
И на глазах почтенных дам —
И надоевшее замужство,
И склонность к модным шалунам.
Как из-под шляпки сей игриво
Глазок прищуренный глядит;
Что для мужчин она учтива,
Он очень ясно говорит.
На грудь лилейную другая,
Власы небрежно разметав,
И всех прельстить собой желая,
Нарочно гордый кажет нрав;
Другая с нежностью лилеи,
Иная томно так идёт,
Но подойди к ней не робея —
Она и ручку подаёт.
Всё живо и разнообразно,
Всё может мысли породить!
Там в пух разряженный приказный
Напрасно ловким хочет быть;
Здесь купчик, тросточкой играя,
Как царь доволен сам собой;
Там, с генералом в ряд шагая,
Себя тут кажет и портной,
Вельможа, повар и сапожник,
И честный, и подлец, и плут,
Купец, и блинник, и пирожник —
Все трутся и друг друга жмут.
Но что? Не призрак ли мне ложный
Глаза внезапно ослепил?
Что вижу я? Ужель возможно,
Чтоб это Сашка мой ходил?..
Его ухватки и движенья,
Его осанка, взор и вид…
Какие странные сомненья…
И дух и кровь во мие кипит…
Иду к нему… трясутся ноги…
Всё ближе милые черты…
Дрожу, страшусь… колеблюсь… боги!
О друг любезный, это ты?..
Нет, я завесу опускаю
На нашу радость и восторг,
Такой минуты, сколько знаю,
Никто нам выразить не мог.
Друзьям же верным и открытым
И всё желающим узнать,
Умам чрез меру любопытным
Довольно, кажется, сказать,
Что, раз пятнадцать с ним обнявшись
И оросив слезами грудь,
И раз пятнадцать целовавшись,
В трактир направили мы путь.
Не вспомнишь всё, что мы болтали,
Но всё, что он мне рассказал,
Вы перед этим прочитали,
И я ни капли не соврал.
Одно лишь только он прибавил,
Что дядя в университет
Его ещё на год отправил
И что довольно с ним монет.
«Сюда …. ….» — гремящим
Своим он гласом возопил,
И пуншем нектарным, кипящим
В минуту стол обрызган был.
Ты видел, Пель, когда на дрожках
К тебе он быстро подлетел,
В то время с книгой у окошка,
Дымясь в вакштафе, ты сидел.
Ты помнишь, о Каврайский славный,
Студентов честь и красота,
Какой ты встречею забавной
Его порадовал тогда:
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
Ты зрел, любезный мой Костюшка,
Его как стельку самого,
И снова, толстенькая Грушка,
Ты страстно нежила его.
Виват, трактиры, и …….
Пожива будет ещё вам,
И кабаки не опустели,
Когда приехал Сашка к нам.
В веселье буйственном с друзьями
Ещё за пуншем он сидел,
А разноцветными огнями
Кой-где Кремлевский сад горел…
Эпилог
Друзья, вот несколько деяний
Из жизни Сашки моего…
Быть может, град ругательств, брани,
Как дождь, посыплет на него.
И на меня, как корифея
Его распутства и бесчинств,
Нагрянет, злобой пламенея,
Какой-нибудь семинарист…
Но я их столько презираю,
Что даже слушать не хочу,
И что про Сашку вновь узнаю —
Ей-ей ни в чём не умолчу.
1825
|
|
