Святой (Дорошевич)

Святой : Из истории комического времени на Руси
автор Влас Михайлович Дорошевич

Источник: Дорошевич В. М. На смех. — СПб.: М. Г. Корнфельда, 1912. — С. 133.

I

— Мне эти святые вот где сидят-с!

И губернатор Решительный указывал на загорбок.

— Я не позволю-с! Не позволю каким-нибудь «святым» свою губернию пакостить! Не позволю!

Он кричал, бил кулаком по столу.

Даже до боли.

Одно слово «святой» было для губернатора калёным железом.

Он вспоминал свой последний приезд в Петербург:

— С докладом.

«У всех губернии, как губернии».

У этого в губернии не мужики, — а бенгальские тигры, львы, леопарды. Иские кого растерзати.

— «Единственно, благодаря институту сельских стражников, удалось сохранить безопасность в губернии. Хотя и с величайшими трудами и, могу даже сказать, самоотвержением. А посему и полагал бы иметь честь войти с ходатайством об усилении оного института».

У другого фабричные.

— Что ни фабричный, то Равашоль.

Только и фабрикуют, что бомбы.

Как в других местах капусту рубят.

— Бог спаси, Митревна! Нонича к вам вечером в гости прийтить хотела!

— И-и, приходи, милая! На помочь. Помочь собирать будет. Сам-то сказал: с сегодняшнего дня бонбы начинят. До авчирашнего числа у Парфёновых начиняли. А с нынешнего у нас зачнём. Потрудимся!

— Потрудимся, болезная. По-суседски!

Поют: «Вставай, подымайся», — и бомбы чинят.

У того и мужики смирны, и фабрик в губернии нет, — зато гимназисты!

Кроме браунингов, ничего в ранцах не носят.

И недавно ещё гимназист второго класса Иванов Павел явился в заседание городской думы и объявил:

— Я Савицкий!

После чего все гласные подняли, как бы молитвенно, руки и дали себя обшарить.

А городской голова даже цепь с себя снял и Иванову Павлу подал:

— Жизнь пощадите. Серебряная!

После чего гимназист, продав награбленное за 12 рублей, удалился в леса и грозил придти в город, и взять в плен губернатора.

Но объелся купленными на 12 рублей тянучками и, не пойманный, в лесах помер.

Там по два раза в месяц почтовый поезд грабят, — и всегда на одном и том же месте:

— Такова дерзость!

Там хоть тиф, по крайней мере!

— Принявший такие размеры, что и холере не стыдно!

А у него…

Министр даже отрадно улыбнулся при виде Решительного.

— Ну, у вас тихо! Ни фабрик, ни гимназистов. У вас — святые!

Видит Бог, какова была эта улыбка Решительному.

— Ваша губерния этим на всю Россию славится. Как их? «Непротивленцы»?

— Неделатели, ваше высокопревосходительство! — чуть не слезами подавился губернатор.

— Да, да! «Неделатели»!

Министр посмотрел на него благосклонно.

— Ну, ну, поезжайте с Богом!

И все поехали из Петербурга отличённые.

Он один:

— Как оплёванный.

— На всю Россию святые губернию испакостили! Посмешище-с!

— В других губерниях! Гимназист, — и тот! Воинской команды на себя требует. А тут… жердяй! В плечах косая сажень! Молока не пьёт, чтобы «телёночка не обидеть». Тьфу!

II

— Ну, что «он»? — спрашивал губернатор, взволнованно ходя по кабинету, у своего правителя канцелярии Скорбященского, — что исправник доносит?

— Всё в том же положении. Мяса не ест.

Губернатор даже подпрыгнул.

— Ну, не ешь мяса! Разве я требую? Твоё дело! Хоть тюрю ешь, если нравится! Но зачем же во всё горло? Во всё горло зачем не есть, я вас спрашиваю?

— На днях ещё. К предводителю заехал. Время обеденное. Предводитель ему, — по простоте, — поросёнка жареного и предложи. В лице побледнел. — «Что вы? Мне оттого только, что жареного его на столе увидел, — труп его по ночам будет представляться. В комнате с собой няню старушку класть буду. Страшно!»

— Ну, а как это?

Решительный повёл глазами на шкаф с законами.

— Конечно, пропаганда. Но вещей невинных. Если бы он, наоборот. В пост мясное проповедовал. Ну, тогда бы можно при помощи духовенства.

— Непротивленствует?

— Ничему же!

— Опять-таки, разве я требую: сопротивляйся! Нравится тебе левую подставлять, когда тебя по правой, — распоряжайся своей физиономией, как желаешь! Но зачем же во всё горло? Этакий проклятый народишка! Смирный во всю глотку! По берегу речки идёт, — на другом берегу слышно. Вслух сам с собой разговаривает. — «Вот какой я ныне! Мог бы удочку вырезать и пескарей на уху ловить начать. Но я и от этого воздерживаюсь. Потому что знаю, хоть она и рыба, а и ей жить хочется. Так вот и иду. Ни я рыбе, ни мне от рыбы ничего дурного. Всякое дыхание да хвалит Господа». И всё это во всю глотку.

— Толстого последователь. Дальше ещё пошёл!

— И чего новые религии выдумывают? Мало их? Кажется на все вкусы есть! Хочешь — табаку не кури, хочешь — бороды не брей! Такие секты есть: картофель есть воспрещается. Переходи в готовую! Раз нынче это дозволено. Хочешь, — поморцем сделайся, хочешь, — в «бегломоляны», хоть в «дыромолы». И такая, кажется, есть?

— Имеется-с.

— Видите, на все вкусы! И дыромольствуй! Но новые зачем выдумывать? Да ещё во всё горло! Губернию своей «святостью» пакостят. Носу показать нельзя. Везде что-нибудь делается. Одна эта как окаянная: святость! Ничего, кроме «святости» нет! Неужто ж никак нельзя? По всем этим? Статью подвести? А?

Он мотнул головой на шкаф с законами.

— Невозможно!

Губернатор посмотрел на законы с ненавистью.

III

— Послушайте, мсье Скорбященский! — говорила губернаторша и председательница всех благотворительных обществ в губернии, существующих и ещё только проектированных, поднося к глазам батистовый платок, — мсье Скорбященский, ведь все знают, что вы человек гениальный!

— Много чести, ваше превосходительство!

— Ах, нет! Зачем скромничать. Все знают. Вы гений, гений! И муж говорит: «Гений! Что ни сделай, — сейчас подо что угодно законную статью подведёт. Как на фундаменте сидишь». Неужели же вы, при вашем уме, не можете что-нибудь против «этого» выдумать? Не верю! Решительно, не верю! Просто: не хотите!

— Да ведь не в Диоклетиана же, Агния Сергеевна, его превосходительству обратиться. Не заставить «жрать идоложертвенное мясо». Хочет человек постный стол держать. Что с ним поделаешь!

— Но ведь это же мучительно. Муж извёлся. Я не честолюбива, но его понимаю. Ведь «он» его ставит в смешное положение перед всей Россией. Ведь, весь Петербург хохочет:

«Такая-то губерния? А! Это где „святые“ живут! „Святая губерния!“» Мне кузен Поль пишет, что нашу губернию какой-то «пустыней Вифсаидской» звать стали. Ведь, это над губернатором издевательство. Неужели же нельзя при таком обилии законов… Подумайте!

— Да если нет такого закона? Ваше превосходительство!! Агния Сергеевна! Уж ли ж мне легко смотреть, как мой губернатор у меня на глазах, как воск, тает?!

Губернаторша даже руками всплеснула:

— Господи! Сколько законов насочиняли, и все никуда не годятся?! Вся квартира в законах! В будуаре у меня, — и то законы лежат. И все ни к чему! Зачем же сочинять было!

— Это уж дело не наше! — правитель канцелярии улыбнулся, — а теперь вот Государственную Думу учредили, чтобы новые ещё сочинять!

Губернаторша была безутешна.

— Выдумывают, выдумывают, а спокойствие человеку доставить не могут!

И втайне думала:

— «Хоть бы гимназист какой»…

Но гимназисты были тихи.

И если для соблазнения гимназисток на шоколад крали, — то у собственных родителей. А городской думы для этого не грабили.

IV

— Как хотите! — говорил губернатор, уже весь жёлтый от разлившейся желчи.

Сегодня утром через его город целая ревизия проследовала.

Целым поездом.

В соседнюю губернию.

Не останавливаясь.

Только на вокзале обычные пятнадцать минут остановились.

— У вас нам делать нечего! — сказал сенатор приехавшему встретить губернатору, — да и вам дела особого нет. Вот уж губерния, истинно, «на исключительном положении». У вас только и есть, что «святые». Благодать.

— Как хотите! — говорил губернатор, — но должен же «он» что-нибудь делать?

— Каких же от него поступков ждать? — оправдывался правитель, — ежели он с умилением о каком-то индийском факире рассказывает, который на четвереньки стал и так ходить начал: чтоб в траве как нечаянно букашки не раздавить! Чего от такого человека ждать, ваше превосходительство? Безнадёжный!

— Не допускаю! Хоть и на четвереньках, а что-нибудь делать должен! Нерадение местного исправника. У хорошего исправника-с безнадёжных не бывает-с! Турнуть!

— Можно попробовать! То есть, не турнуть. А припугнуть только. Исправники — народ смышлёный. Он и испуг понимает. Может, что сыщет!

— И скорее!

— Слушаю-с!

V

А «он», сам виновник, — ядрёный и крупитчатый русский барии, в рубашке-косоворотке и синего сукна поддёвке, — сидел у ворот на лавочке, блаженно улыбался, опасался ноги на землю поставить, — чтоб и впрямь какого муравья не раздавить, и мечтаньями спасал свою душу.

— Цивилизация… — говорил он своему приказчику по имению, вороватому малому, который «тоже не ел убоины», — но хозяйских телят продавал мяснику в лучшем виде:

— Опять телёночек дух испустил. Чтоб корову не огорчать, велел в тот же момент в лес вывезти и в землю закопать.

— Это хорошо, брат Степан Анисимович. Зачем корову огорчать? Мать!

— Это, как водится. Поветрие у нас на телят. Как подкормится, на мясо готов, — глядишь, и падает. Этакая незадача. У крестьян ничего. Выравниваются. А у нас. как в тело вошёл, — пал и пал. Хошь что хочешь!

— Ну, хорошо, брат Степан Анисимович, что хоть у крестьян скот цел остаётся.

— Оно действительно. Утешительно!

— Им нужнее.

— Мясоеды известные!

— Да и бедность. А мы живём. Ни нам телята, ни мы телятам. Живём, как братья. Божья республика!

— Решпубликанское устройство. Что говорить!

— Цивилизация… — говорил теперь этому Степану Анисимовичу барин, сидя на лавочке и держа на весу ноги, — современная цивилизация, брат Степан Анисимович, делает колоссальную ошибку. Она идёт по ложному пути!

— Где ж ей по правильному пути идти. Цивилизация! Нешто она может?

— Она, видишь ли, выдумывает всё для преследования порока и преступления. Но ничего для поощрения добродетели.

— Дожидайся!

— Ну, вот видишь. Ты и простой человек, а сам понимаешь. Истина всякому открыта.

— Простой человек завсегда сообразить может!

— У нас есть суд.

— Имеется!

— Но за что судят?

— Известно, за добрые дела не потащат.

— Вот то-то и оно-то. Сделал человек гадость, — его сейчас в суд. Всенародно! А если бы судили добрые дела? А?

— Нынче в суде за что хошь закатают!

— Нет, не то… А какое, подумай, Степан Анисимович, добрым делам бы поощрение. А дурные так оставлять, в пренебрежении.

— На что бы лучше!

— А гласно разбирать добрые дела. Да во всех подробностях. По новому пути пойти: не зло карать, а добро холить. А?

— Новая-то дорога, известно, завсегда способнее. По старой, как в колею попал…

— Вот, вот! Как ты меня, Степан Анисимович, понимаешь!

— Мучки бы дозволили…

— Муки? Бери муку. Она не страдает. Муку можно!

VI

И ненавистному «святому» рисовалась картина.

Окружный суд.

На скамье подсудимых господин почтенной наружности, с орденом на шее.

Защищают его Маклаков, Карабчевский и ещё, для кассационных поводов, Пассовер.

— Дело по обвинению статского советника такого-то в совершении, с заранее обдуманным намерением, доброго дела! — объявляет председатель.

Секретарь читает обвинительный акт:

— В ночь на такое-то число, по проезду такого-то бульвара, мещанка Забубённая, занимаясь нехорошим делом, подошла к проходившему неизвестному ей пожилому человеку, оказавшемуся статским советником таким-то, с предложением нехороших услуг. Но статский советник не только отклонил соблазнительное предложение, но дал Забубённой, так, ни за что, полтинник, сказав: «Если хочешь кушать, покушай. А на остальные мирно развлекись». Каковое происшествие было усмотрено стоявшим на углу постовым городовым бляха № 777, который задержал статского советника и представил его в участок, где и был составлен протокол. А статский советник, на утро, для удостоверения личности, был отправлен на дом с городовыми. При дальнейшем следствии статский советник от своего полтинника отрёкся. Но вполне уличается показанием вышепоименованной мещанки. В виду чего и руководствуясь статьями уложения о награждении и поощрении добрых дел, статский советник и предаётся суду гг. присяжных заседателей, как уличённый в тайном творении милостыни и совершении добрых дел в публичном месте.

— Подсудимый, сидите! — спросил, вставая перед ним председатель, — признаёте вы себя виновным?

— Нет! — отвечал статский советник, густо покраснев, — никакого полтинника у меня никогда и в заводе-то не было. Божиться только не следует, а то бы…

— В виду проявленной подсудимым скромности, полагал бы приступить к допросу уличающих свидетелей! — сказал прокурор, кланяясь подсудимому.

— По просьбе моего клиента, прошу рассматривать дело об его добром деле при закрытых дверях! — одним духом выпалил Маклаков.

— Настаиваю! — крикнул Карабчевский и ударил кулаком по пюпитру.

— Ну, уж нет! Извините! — сказал председатель, приятно улыбаясь, — это уж дудки! Из соседнего отделения позову ещё больше публики!

— Прошу занести в протокол! — сказал Пассовер, накапливая кассационные поводы.

И суд приступил к допросу свидетельницы Забубённой.

— Чем вы, дорогая свидетельница, занимаетесь?

— Известно, чем женщина может займаться!

— Расскажите нам, будьте любезны, как было дело?

— Известно, шла я бульваром. Мужчина. Ну, я натурально ему: «Пухленький, возьми меня с собой!» А они, дай им Бог здоровья, не токмо мной не польстились. Но даже не обругали, что даже очень удивительно. А взаместо всего, вынули из кармана полтинничек, да и говорят: «Вот тебе, моя милая, откушай чего хочешь». А мне полтинник во как в те поры пригодился! Потому со вчерашнего башка во… пухла…

— Не хорошо пить, но осуждать вас не решаюсь! — мягко сказал председатель. — Что ещё знаете?

— Да что ж мне знать? Думала, судя по поступкам, фальшивый. Оказалось, полтинник по всей форме: полбутылки сейчас на него…

Подсудимый не выдержал.

С залитыми краскою щеками, он вскочил:

— Неправда! Она врё… т. е. я хотел сказать: ошибается. Никакого я ей полтинника не давал! Да и как бы я, дурной, гадкий человек, стал бы давать ни с того, ни с чего, ни за что, ни про что, полтинник?

Свидетельница вдруг окрысилась:

— Что ж я: по твоему, украла, что ли, у тебя полтинник? Сам дал! И хожалый видел! Хожалый врать не будет! Нехорошо так, господин! Начали, как порядочные, а взаместо оказываетесь свинья свиньёй!

— Свидетельница, не осуждайте вашего брата! — сказал председатель и обратился к дамам в публике:

— Mesdames^[1], пока мы здесь судим, посадите свидетельницу между собой и смягчите ей нравы.

Следующим допрашивался городовой № 777.

— Так что стояли мы, ваши превосходительства, на своём посту, как городовому следовает. И смотрели, как насупротив форточники в окошко лезли. Фатеру очищать, стало быть. Оченно даже занятно. Но только как нам с 31-го числа ихнего брата, жулья, брать не приказано, то и смотрели мы для собственного удовольствия. Только вижу я: злоумышленник… Вот этот самый!

Городовой указал пальцем сначала на одного из защитников. Но потом подумал и перевёл палец на статского советника:

— Который на подсудимой скамейке сидит. Разумеется… Видим, что злоумышленник девицу к себе подозвал шлющую и, взаместо того, чтобы, как быть следует, вместе с ней куда поехать, — ей сколько-то денег дал. «Пожри!» — говорит. Мы его тут, конечно, за это за шиворот. И в участок.

— Господа судьи! — вскочил подсудимый.

При рассказе городового он сидел всё время закрыв лицо руками.

Теперь его дёргало.

— Господа судьи! Подавлен уликами. Каюсь: лгал, гнусно лгал, запирался. Дал полтинник! Но, гг. судьи, ведь меня тут свидетели каким-то святым выставляют. Пожалейте меня! Ведь у меня тут жена, дети. Мне на них смотреть конфузно. Вы меня переконфузили! Да, может, я на девицу самые гнусные виды имел! Может, я на убожество её польстился! Может, я ей полтинник-то из скаредности дал! Почём вы меня знаете, что я за кока с соком?! Может, я ей такие при этом соблазнительные слова говорил, что пожарный не выдержит!

— Ну, уж врёт, ваше превосходительство! — прямодушно сказал городовой бляха № 777, — ежели бы что, я бы суду доложил. Поступок, точно, был безобразный, — но словами при этом не выражались!

— Имеете ещё чем дополнить судебное следствие? — спросил председатель.

Г. Пассовер с тонким лицом пожелал:

— Осмотреть полтинник!

— Пропит! — отвечала за суд из публики Забубённая.

— Ах-с, пропит-с! — сказал г. Пассовер, видимо, удовлетворённый и записал, как кассационный повод.

Подсудимый сидел, закрыв снова лицо руками, и только повторял:

— О, Господи! За что?

Речь прокурора была коротка, но выразительна.

— Как в своей величайшей скромности…. и чисто девической стыдливости… подсудимый, хотя и дожил до почтенных седин… отказывается… но уличается… Что сделал бы всякий на его месте?

Тут прокурор дошёл до величайшего пафоса.

— Кто не соблазнился бы заманчивыми и лестными перспективами, которые сулила мещанка на бульваре? Кто, звеня в кармане презренным металлом, не эксплуатировал бы меньшего брата своего? Пропустил бы случай унизить его? Не купил бы тела его? Не загрязнил бы души?

В зале послышался даже мужской плач.

— Кто прозевал бы?

— Прозевал дурак! — раздалось в зале.

— Глас народа — глас неба!.. но сей статский… «поёшь!» — говорит… кровный полтинник… задаром! Задаром, гг. присяжные заседатели!! Вот что возмутительно… т. е. я хотел сказать, похвально…

Прокурор ещё не отделался от старых привычек: всё ругать.

— …уверен… признаете факт… виновным…. с заранее обдуманным намерением… утверждаю, что сей полтинник нарочно и заработал, и в кармане носил, чтобы отдать именно Забубённой… заранее, быть может, её высмотрел…. нарочно в гостях задержался… нарочно поздно пошёл, чтобы встретить…

Закончил прокурор патетически:

— Расцеловать его за это надо!

И с прокурорской свирепостью добавил:

— На смерть зацеловать. Тут же!

Г. Маклаков был силён.

Он свёл всё на политическую почву.

Он уверял, что:

— Какой же может быть подсудимый добрый гражданин, когда он кадет?

На что прокурор, против всяких правил, буркнул:

— И среди кадетов есть отличные люди!

Председатель ему позвонил и послал воздушный поцелуй.

Г. Карабчевский, полный негодования, был потрясающ.

Он громил падение нравов.

— Мы дали полтинник? Сознаёмся. Ни за что? Сознаёмся! Но что же сказать о стране, сколь же низко пали в ней нравы, если полтинник в червонец превращают? Если то, что человек дал ближнему полтинник безо всякой пакости, — добрым делом, подвигом провозглашают. Не оправдывать надо, а закатать: зачем дал так мало?

Пассовер только пальцем на судей погрозился:

— Я с вами, мои миленькие, в Сенате поговорю!

Подсудимый воспользовался последним словом среди сжимавших его горло рыданий:

— Хоть признайте, что я действовал в запальчивости и раздражении. Я ещё не так стар. Без полного разумения! Где же мне добрые дела с заранее обдуманным намерением совершать? Помилосердствуйте.

Присяжные были немилосердны.

И факт признали, и виновным:

— С заранее обдуманным намерением, хотя и без корыстных намерений!

Даже снисхождения не дали.

Суд постановил:

— Заключить подсудимого в объятия, всем судом проводить до дома с белыми флагами, выпустив по дороге двенадцать белых голубей на счёт казны, и поздравлять его с добрым делом каждое воскресенье в течение двух лет открытками.

— Чтобы и в почтамте и почтальоны все читали! — добавил председатель.

Подсудимый не вынес.

Вскочил:

— Целовать себя не позволю. Я в Сенате защиту найду! Я в Сенат на вас подам!

Но председатель только рукой махнул.

— Да вам сенатор Варварин рта раскрыть не даст. И в Сенате вас расцелуют. Не скромничайте!

И приказал судебным рассыльным:

— Гг. судебные рассыльные! Держите подсудимого за обе руки.

И первый пошёл его целовать.

За ним присяжные.

Публика плакала от умиления.

Поражённые в самое сердце, закоренелые злодеи становились на колени, каялись, — и тут же, у всех на глазах, исправлялись.

VII

Так мечтал румяный «святой», сидя на лавочке и держа ноги на весу, чтобы какой-нибудь мошкары не задавить.

А через три дня исправник спрашивал мужика Никашку:

— Начинял, говоришь?

— Зачем самому? Куфарку начинять заставлял!

— Ага! И других подучал?

— Завсегда подучает: начиняй с осторожностью, — масла коровьего, обери Бог, не положи. Тоже телёнка обидишь.

— Довольно!

— И морковью начиняли. И гречневой крупой начиняли. Репу — и ту чинили.

— Довольно! Молчи! Допрос кончен. Следующий.

Вошёл Антипка, по прозвищу Беспятый.

— Республике, слышал, как учил?

— Точно, что это слово, надоть быть, слыхали. С Степаном Анисимовичем, стало быть. Про телят. И говорили: «решпублику» надо делать. Для телят, стало быть. Чтобы не дохли!

— Не путай! Не оправдывай!

И исправник «качал»:

— Есть слухи, что начиняют почти ежедневно. Но что? По теперешнему поветрию, — можно полагать: бомбы.

VIII

Скорбященский избрал для сего день тезоименитства.

Дал подписать не терпящие отлагательства бумаги хмурому губернатору.

И напоследок подал одну особо, из кармана.

— Вот тут ещё, ваше превосходительство, распоряженьице! — равнодушно — хитрец! — сказал он, — о высылке из пределов губернии «того»… как его… «святого».

— За что?! — изумился даже губернатор.

— За поступки. Тут написано. Проповедь республики и какая-то «начинка» чего-то. Последнее непонятно. Но, в связи с проповедью республики, можно предполагать и бомбы.

Решительный дрожащей даже рукой подписал свою фамилию.

И встав, молча, прижал к груди Скорбященского, придавив ему нос орденом на шее.

И уронил две слезы ему на затылок.

Больше ничего не сказал.

Только подал бумагу:

— Исполнить немедленно. Я своей губернии пакостить не позволю!

И вышел к гостям весёлый и радостный, каким его не видели уже три года.

Примечания

1. фр.