Август Стриндберг
[править]Серебряное озеро
[править]I
[править]Консерватор [консерватор — хранитель научных коллекций музея] имел при себе ружье, когда он в одно ясное утро, в начале лета, отправился в глубь острова в поисках за новыми красотами природы. Он не хотел говорить о том, что ищет заколдованное Серебряное озеро, так как, чтобы его открыть, надо было непременно молчать и одиноко идти своей дорогой.
Итак, он взбирался на Мюльберг, вынимал компас и определял направление четвертого озера, достигнуть которого ему до сих пор всё не удавалось, несмотря на все усилия. Люди столько раз указывали ему туда дорогу и совершенно ясно описывали путь к озеру, но сколько раз он туда ни отправлялся, он всегда, в конце концов, доходил не до Серебряного озера, а до Хеймусе.
Это озеро Хеймусе очень живописно с своими Камышевыми островками и копошащимися на них болотными воробьями.
Каждый раз, когда он безуспешно возвращался домой, старый рыбак, хозяин дома, в котором он жил, посмеивался и говорил, что найти туда дорогу легко, лишь бы отыскать болото Мултбэрен, излюбленное местопребывание бекасов.
Путь шел по высохших крутым горным хребтам по которым цеплялись своими грубыми корнями приморские сосны. Горная порода тех мест не являлась обыкновенным серым камнем, но представляла из себя плотный горный кремень, то зеленого цвета фисташек, то розовато-красный, расщепленный в форме скамеек, стульев, диванов; по нём тянулись длинные белые полосы известняка, подобно растянутым для беления по траве полотнам.
Вот покатый склон. Там начинается березовая роща с растущими в ней орхидеями; затем небольшое углубление с возвышающимися на зеленом газоне ольхами, отличное место для игр лосей; и они действительно танцевали на том месте. Под их ногами даже образовался круг помятой травы.
Земля становится сырою. Попадаются багульник и медвежье ухо, a молодые сосенки стоят, как вехи. Появляются новые горные скамейки, новые опускания почвы, на этот раз покрытые дубом и орешником. Раздается стук, похожий на стук в дверь запоздалого путника в ночное время: это дятел. Кто-то стонет и ноет, как роженица: это дикий голубь. Ему знакомы все лесные звуки, и он знает все растения и всех животных; если бы он увидел или услышал что-либо незнакомое, он счел бы это за что-то недозволенное.
Дальше по компасу следует идти на северо-восток. Плетень загораживает дорогу, но его это удержать не может; за плетнем осока, рябинник и похожий на кипарис можжевельник.
Наконец, он слышит под собой какое-то плескание и журчание, спускается по склону горы, пробивает себе путь через ольховые кусты и приходит к горному озеру ни с чем несравнимой красоты. Природа, несомненно, здесь совершила свое лучшее дело, хотя кажется, что тут принимала участие и человеческая рука, что она подчищала, прибирала, приводила в порядок.
Озеро простирается не больше, как десятины на две, но берега его настолько разнообразны, изрезаны столькими косами, бухтами, гаванями, что глаз каждое мгновение находит что-нибудь новое. В одном месте возвышается стройная сосна и бросает свою тень на крутой берег; там над водой повисла белая береза; дальше бухточка, поросшая тростником и обсаженная ольхой, а в глубине топь с черемухой и осокой, дальше островок посредине озера.
Что еще увеличивает прелесть этого озера, это то, что, стоя на берегу, можно видеть верхушки деревьев и облака и что оно расположено высоко над уровнем моря, шум прибоя волн которого глухо раздается внизу.
Слабый утренний ветерок слегка заколыхал поверхность воды, и волны ударялись о скалистый берег. Вода отражающая на средине озера голубое небо, возле берега окрашена в неприятный красновато-коричневый цвет напоминающий цвет свернувшейся крови. Что-то тут чувствовалось еще более неприятное, но совершенно не соответствующее всему окружающему. Как образовалось это углубление и как наполнилось оно водой? Впадина эта могла быть кратером, но также и отверстием рудника, и каменные глыбы на дне озера говорили за это предположение.
Народное предание объясняло происхождение названия озера. Оно будто бы получило свое название в память нашествия русских в позапрошлом столетии. Когда в то время жители Стокгольма были совершенно разорены, обитатели острова собрали всё свое серебро и погрузили его в озеро, чтобы по водворении спокойствия снова его оттуда достать. Однако клад, будто бы, не удалось уже никогда отыскать, почему люди и пришли к заключению, что озеро это бездонно.
К этому рассказу примешивались слухи о чарах, которые, будто бы, проявлялись каждый раз, когда пробовали ловить в озере рыбу. Вот почему с незапамятных времен эти пробы уже не возобновлялись.
Взглядом опытного рыбака консерватор сразу определил, что ловля здесь должна быть весьма обильна. Бросив в воду немного песку, чтобы потревожить и вызвать со дна маленьких рыбок, он пустился в обратный путь, твердо решив приняться за ловлю в скором будущем, когда он привезет сюда лодку.
Обратный путь должен бы был совершиться весьма легко, потому что в это время солнце как раз указывало направление его дома, но озеро было хорошо охраняемо, и, как ни старался он идти по прямому пути, ему никак не удавалось идти по направлению солнца, а всё невольно он сворачивал то налево, то направо. Страннику казалось, что он угодил в вертящееся колесо-которое упорно возвращало его на бугор, окруженный со всех сторон топью.
Усталый, весь в поту, изнервничавшийся, опустился он, наконец, на пень и начал наблюдать солнце. Оно достигло своего зенита и, следовательно, изменило направление. Он взглянул на компас, тот указывал, где север, где юг, однако, на нём не значилось, где находится его дом. От дома Серебряное озеро лежало на северо-восток, и ему надо было снова вернуться к озеру, чтобы найти направление пути.
Тут привлекла его внимание оса, видимо ждавшая, чтобы он встал с места, на которое сел; она раздраженным жужжаньем указывала ему на то, что он стоить у неё на дороге. Однако, маленькое насекомое не могло устрашить охотника, и он ударом руки отогнал его; но тут же по судорожному подергиванию руки он понял, что неосторожно приблизился к так называемой летящей игле. Желая заглушить боль, он нагнулся к земле, чтобы сорвать сырого мха и обвязать руку. Он взял щепотку земли и наложил ее на ужаленное место. Из сделанного им в земле отверстия выползло что-то черное. Эго оказался уж.
Сесть в осиное гнездо — вещь весьма обычная; ведь можно же ошибиться, но что уж находился именно под тем квадратным дюймом оторванного консерватором мха, в то время как на острове было более тысячи десятин устланного мхом пространства, удобного для жизни ужей — это не могло не произвести неприятного впечатления.
Охотник решил взобраться на дерево и оттуда произвести наблюдение. Дерево стояло под рукой, но на нём отсутствовали главные ветки; он начал лезть, но ствол оказался пропитанным смолой, это не могло, конечно, развеселить павшего духом консерватора.
С дерева ничего не было видно, кроме верхушек еще более высоких деревьев, а солнце теперь стояло так высоко, что отовсюду оно должно было быть над головой.
Охотник чувствовал, что он с кем-то вступил в борьбу. С собой? Этого он допустить не мог. Так с кем же? То не были слепые силы природы, потому что то, против чего он боролся, имело глаза и спереди и сзади и действовало с расчётом, сознательно, хитро, как и он сам. Не случай ли? Нет, потому что его он при всех своих опытах и попытках смог бы направить с таким же успехом и за и против себя, так как определение понятия «случай» дает представление о чем-то равнодушном, неразсчитанном, безразличном. Здесь же была налицо только одна враждебность.
Раздумывая таким образом, он опять пошел вперед, и когда, наконец, деревья начали редеть, он очутился у Серебряного озера. Вид на него был прелестный, но консерватор был им достаточно пресыщен и желал увидеть что-нибудь новое.
Итак, он вынул компас, определил курс прямо домой и пошел.
Когда же ноги его исполнили значительное время движение маятника, они стали упрямо клониться к центральной точке земного шара; хозяин, следовательно, сложил их, пригнул их аккуратно и положил на земляной пригорок, а спину свою прислонил к стволу дерева, оказавшемуся несмолистым. Именно по этой последней причине ствол этот служил местом для прогулки летней колонии муравьев, и весьма скоро эти крошечные животные принялись беззастенчиво исследовать одежду усталого путника.
До сих пор только несколько нервно настроенный охотник теперь принял это за личное оскорбление и потерял последний остаток хорошего настроения, которое обыкновенно редко его покидало. Гнев обуял его, а ко всем остальным невзгодам примешалось вдруг чувство сильного голода.
Теперь, когда неудачи достигли самой высшей точки, вдруг до слуха его донесся издали призыв к обеду его собственного колокола; он издали видит жену и детей ожидающих его, голодных, но не желающих садиться за стол без него, он видит накрытый стол…
В нём пробуждаются все низкие, инстинкты, соединяются с воспоминаниями детства и ожесточаются еще тоской по тому, что он осязал, но чего не мог достигнуть. Из всего этого хаоса выступает лишь одно ясное сознание: я сбился с пути и должен вернуться домой.
Вдруг выплывает, как сильная волна, воспоминание юности и охватывает его. Воспоминание детства, когда он, заплутавшись в лесу, снова находил дорогу, если, по старому, доброму обычаю, выворачивал на себе платье с лица наизнанку, вновь предстало пред ним. После некоторой внутренней борьбы с чувством самоуважения, он. снимает с себя куртку и выворачивает ее; раньше, чем снова надеть ее на себя в вывороченном виде, он оглядывается внимательно по сторонам, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает. Затем он идет прямо вперед, как будто по широкой дороге.
Первое ощущение его после переодевания было чувство нс веселое, ложное, стесненное. Изгибы тела оставили свой отпечаток на подкладке его куртки, и это превратилось как бы в восковой отпечаток, который он снаружи нес на себе. Это давало ему иллюзию, будто он раздвоился, несет себя самого и чувствует себя ответственным за того, кого взялся нести на руках. С другой стороны, он от чего-то освободился: он с себя содрал шкуру и нес ее, еще теплую от пота, как носят летом пальто на руке. В этой шкуре находилось еще тоже что-то в роде душевной корки, и у него было ощущение душевного обнажения, легкость, свободы, — ощущение, увеличивающее его способность чувствовать, думать и желать. Ему казалось, что он летит, проходит сквозь стволы деревьев, парит через лужи, через кусты можжевельника, кубарем скатывается с гор.
Не прошло и десяти минут, как он действительно очутился наверху Мюльберга, крикнул детям, ожидавшим внизу, у крыльца и собрался было сбежать с горы, когда вспомнил про свой наряд; чувство стыда принудило его зайти за мельницу, чтобы перевернуть куртку. Когда он снова влез в свою скорлупку, он почувствовал что-то удобное, правильное, но тяжелое, будничное и утомительное.
Через две минуты дети повисли у него на шее, и все трудности были позабыты.
На следующее утро консерватор взял свои рыболовные лесы и пошел к озеру, так, по крайней мере, утверждал он это сам. Он шел, но туда дойти никак не мог. Тогда он вернулся домой, взял провожатого и захватил с собой большой кусок мела. Малом обозначал он номера на скалах и на стволах деревьев. Дойдя до озера, он отослал провожатого домой и забросил удочку. Через полчаса он поймал дюжину рыбок, схожих между собой, как яйца похожи одно на другое: все имели четыре дюйма в длину и были, как уголь, черные.
Это была приманка, забава, а скоро должна была начаться серьезная ловля. В конце концов на озеро была спущена привезенная лодка и разбросаны по воде поплавки с крючками.
Когда он, наконец, сидя в лодке, которой управлял сам, мог господствовать над озером, он почувствовал себя, как дома. Это было самое прелестное место, которое он когда-либо видел. Он теперь стремился только сюда. Он населял берега своими воспоминаниями, мыслями, так сросся с этой местностью, что жил и наслаждался только, когда он бывал там и притом в одиночестве.
Близился великий момент, когда глубь озера должна была открыть свою тайну. Накануне с вечера разложил он четыре крючка с выкрашенными в яркие краски поплавками.
На утро следующего дня увидел он, что один из четырех поплавков опрокинулся белой стороной кверху, как брюхо сонной рыбы, и он понял, что что-то, следовательно, там под поплавком есть. Он потянул за бечеву и почувствовал что-то тяжелое. Через некоторое время, продолжая тянуть, он увидел у борта лодки чудовище, похожее сзади на рисунок змеи боа, бока которой блестели, как золото.
То была самая большая щука, какую он когда-либо видел, по окраске и внешнему узору настолько отличавшаяся от всех остальных, что ему почему-то сразу стало жутко на душе. Тут он также обратил внимание на вещь, казавшуюся сначала простой, а именно, что черный дятел что-то с шумом бросил на берег, что солнце заслонила тучка и поднялся ветер, от которого накренилась лодка, несмотря на то, что в это время ни одно дерево на берегу не закачалось.
Вернувшись домой с своей добычей, он понес ее показать в семью рыбака; там не удивились, не обрадовались и не позавидовали ему. Когда он от рыбаков вышел, то за дверью услыхал, как старик промолвил: «Этого бы не следовало ему делать!»
Особенно поражало консерватора, что рыбак, владелец Серебряного озера, не последовал его примеру и не стал ловить там щук, несмотря на то, что замечалось вообще отсутствие этой ценной породы рыбы. Когда он поинтересовался узнать причину этого, то получил лишь уклончивые ответы.
Нужны были серьезные основания, опирающиеся на опыт, чтобы люди нуждающиеся, умные, практичные, расчетливые могли решиться действовать против собственных интересов. А опыт учил следующему: все те, кто пробовал здесь ловить рыбу, кончали нехорошо. В этом заключались и причина и последствие факта. Почему они плохо кончили? Можно было ответить: потому, что они здесь ловили рыбу.
Это суеверие, а так как консерватор был человеком просвещенным, то он пренебрег предупреждением, а наоборот, решил подать пример для отрезвления всех суеверных. Итак, он ловил рыбу каждый день и не мог оторваться от странного озера, околдовавшего его.
До сих пор он бывал там всегда один, и он намеренно никого туда не приводил, потому что ему не хотелось вносить в эту местность, которую он открыл и, так сказать, лично себе присвоил, что-либо постороннее, что могло бы стать между ним и той тайной оболочкой, которой он себя окружил. В один прекрасный день, однако, он снизошел к настоятельным просьбам детей и позволил им идти с собой.
Когда он там увидел их одетые в светлые платья фигурки и услышал их веселое щебетанье, ему показалось, что озеро потеряло свой мрачный колорит. Всё помолодело и посветлело; молчание было прервано, и с моря налетели чайки, чтобы посмотреть, что тут делается.
Дети никогда еще не ловили рыбы, и когда старшая девятилетняя дочка вытянула первую рыбу, раздались рукоплескание и веселые крики, так что маленькие рыбки даже попрыгали из камыша.
Это был блестящий период Серебряного озера.
Кто видел семью консерватора в зеленой долине, у подножие Мюльберга, получал впечатление вполне идиллического счастья. Мирно и тихо протекала жизнь в маленьких домиках. Между родителями шло соревнование в нежности к детям и в заботах об их успехах.
Однако более внимательный наблюдатель не мог бы не заметить, что за этим миром стояли целые годы бурной борьбы и что что-то грозное лежало на судьбе этих людей. Люди не могли не обратить внимания на то, что семья эта помещалась в двух смежных домиках и что каждый из супругов вел свою жизнь. Однажды, выйдя на заре, рыбак увидел, что жена консерватора, страдавшая от бессонницы, прогуливалась взад и вперед внизу по мостику, у пристани, хотя было два или три часа ночи. Одни спрашивали себя, женаты ли эти люди, другие полагали, что они в разводе.
В одно прекрасное утро консерватор сидел с детьми за кофе (жена еще спала) и болтал с ними о разных вещах; в это время внизу, на лугу, обитатели поселка начали сходиться большими группами, что указывало на то, что что-то случилось. Шум голосов скоро усилился, и разговоры, видимо, оживились. Любопытство консерватора было возбуждено, но ему не пришлось идти самому вниз: он издали услыхал, в чём дело.
Письмоводителя судьи из Соддорфа, приехавшего на остров два дня тому назад и которого с тех пор никто больше не видел, нашли утонувшим в озере Хеймусе.
Консерватор теперь побежал к собравшемуся народу.
— Писец суда? Как его звали?
— Так-то и так-то.
— Был ли он женат?
— Да, но его жена живет в городе.
Консерватор потерял охоту к дальнейшим расспросам, но предложил идти всем вместе к месту нахождения утопленника, принести его труп и прилично поставить его временно на току, пока не явится возможность перенести его в город.
Шествие двинулось к озеру, но ужас при виде утопленника пересилил любопытство, и консерватор пришел к месту лишь сам-третей; оба его спутника были рыбаки.
У косы, на мелком месте озера, лежал прилично одетый человек в таком положении, будто он лег отдохнуть на землю и полуоткрытыми глазами глядел в небо. Спокойствием дышали черты лица, покрывшегося той бледностью, которою страдание и смерть облагораживают даже грубые лица.
Консерватор внимательно разглядывал покойника, и вдруг в его воображении стали выплывать далекие воспоминания. Он еще раз поинтересовался узнать имя этого человека, и лицо это и имя воплотились для него в одно целое. У него был знакомый в юности, школьный товарищ, который носил именно это имя.
Какой странный случай, что они впервые встретились вновь здесь, в этой глуши, и при каких обстоятельствах! Он был готов негодовать на этот случай, так как это даст пищу болтовне. Его собственное имя свяжут, пожалуй, с именем самоубийцы. Приедет несчастная жена; придется выслушивать плач и всякие комментарии — словом, нарушено спокойствие летнего отдыха.
А в сущности, какое ему дело до всей этой истории? Пришедший сюда искать смерти не друг ему, а просто посторонний человек, сидевший с ним когда-то в числе многих в одном классе в школе.
Труп был перенесен на ток, покрыт белой простыней и положен на еловые ветки. Когда улеглось первое впечатление ужаса перед смертью, собрались на ток люди из всего села, и начались суды и пересуды, весьма обычные в подобных случаях.
— Он был жесток с женой.
— И пил страшно.
— Она, говорят, очень порядочная женщина.
— Чёрт побери!
— Он, конечно, сам покончил с собой.
Консерватор ушел от собравшихся, так как эти речи производили на него очень неприятное впечатление: казалось, будто они чуть ли не бросают камни в его огород. В особенности же поразило его то, что дошло до его слуха, когда он уже повернул им спину.
— Я удивляюсь, что он пошел не к Серебряному озеру. Он из таких, что мог бы там позаняться рыбной ловлей.
Это значило, что они относились несочувственно к рыбной ловле там и что несчастный случай истолковывали, как последствие недозволенной ловли.
Он почувствовал также скрытое недоброжелательство по своему адресу и не встретил и тени признательности, когда взялся телеграфировать родственникам и заказать деревенскому столяру временный гроб.
Дома ему как-то неприятно было об этом сообщить жене; однако, пришлось в нескольких словах рассказать о случившемся, после чего между супругами наступило грозное молчание.
На следующее утро приехала жена покойного. Когда он увидел внизу на лугу эту женскую фигуру в трауре, с покрытым черной вуалью лицом, консерватор почувствовал, как усилилось его недовольство, потому что он не верил искренности этого траура. Однако он пошел к ней навстречу и представился.
Не прошло и пяти минут, как недоброжелательство сменилось сочувствием и симпатией. Это была еще молодая женщина, и ее украшала та особая прелесть чистоты, которая кладет свой отпечаток не столько на черты лица, как на выражение его; её речь не звучала фальшиво, и голос был звонок. Он сразу понял, что эта женщина не любила своего мужа, пожалуй, не любила никогда никого, но могла бы всем пожертвовать ради детей, которых, однако, судьба ее лишила.
Только когда они дошли до тока, она начала плакать. Чувствуя свое фальшивое положение и страдая при мысли о жестоком упреке, который упадет, несомненно, на нее за то, что она в последние дни не ухаживала за человеком, бывшим близким к душевной болезни, она стояла тут молча, так как не могла поделиться своими мыслями и чувствами не жалуясь, а говорить дурно про покойника она не хотела.
Консерватор, не желавший сначала сближения дамы в трауре с своей женой по причинам, о которых он бы и говорить не хотел, теперь на подобных же основаниях желал познакомить их, так как он предвидел, что из этого знакомства произойдет что-нибудь, что для них может иметь важное значение. Итак, он пригласил даму к себе и, познакомив обеих женщин, под благовидным предлогом оставил их.
Сидя в своей комнате, он слышал глухой шепот их голосов, не прерывавшийся ни на минуту, а иногда возвышающийся до более резких нот. Скоро голоса заглушил шум пилы, рубанка и молотка, доносившийся из шалаша на берегу озера, где сколачивали гроб.
Когда опять всё на острове успокоилось, у консерватора осталось впечатление, что этот случай дня являлся как бы предостережением. Случись это несчастье на Серебряном озере, ему разбили бы голову, так как тогда люди сочли бы доказанным, что безбожник поймал в озере чертовщину.
Опять народ толпится, и это всего через две недели после перенесения утопленника на ток.
Случилось на этот раз вот что: лучший в округе лоцман посадил пароход на мель и получил расчет. Эго было равносильно разорению семьи, состоявшей из восьми человек детей.
В августе, когда обыкновенно подходит килька, ее в этом году не появилось; к этому еще присоединился полный неурожай хлебов. Надо было всё же платить налоги, и многим пришлось круто.
У мельника была заложена мельница. Необходимо было хоть сколько-нибудь внести на погашение долга, а мельница не работала за отсутствием хлеба.
Это тяжелое положение вещей отразилось и на дачниках; круги для танцев пустовали; зато храм посещался усердно. Жить в деревне стало неприятно, и семья консерватора переехала в город раньше предположенного срока.
II
[править]Опять настала весна, но такая ранняя, что деревья еще не покрылись почками и грязный снег еще лежал в горных ущельях. Однако, консерватор уже переехал на остров, в этот раз один, и снял себе домик наверху позади мельницы, к которой он не решается даже подойти из боязни невольно взглянуть вниз, к фиорду, где в зеленой долине стоят домики под тенью дубов.
Люди приняли его, как хорошо платящего квартиранта, но без радости, скорей с боязнью и неохотно. Они по-своему объясняют его одиночество и не требуют разъяснения. Одно то, что он не с семьей, производит дурное впечатление, и вина падает всецело на него.
Когда он отправился на Серебряное озеро и нашел деревья голыми, без листьев, просвечивающими, тоска овладела им. Лодка лежала еще на прежнем Месте, но была полна воды и гниющих листьев. Камыши еще стояли черные от мороза. Пара гагар, совершающих свой перелет, спустились на берег для отдыха, и жалобный крик их разнесся далеко по запустелой местности.
Когда он увидел пригорок, стоя на котором дети вытащили первых рыб и где еще валялась жестянка для червей, перед ним разверзлась пропасть. Всё, чего он лишился, теперь с ясностью предстало перед ним, и он не мог удержаться от рыданий, похожих на крик диких зверей, когда душа, кажется, вот-вот разорвет все ткани и оболочки окутывающего ее телесного покрова.
Через некоторое время он успокоился, впал в глухое смирение по отношению к тому, чего изменить было невозможно, начал выкачивать воду из лодки, делая это скорей машинально, чем намеренно. Затем он на лодке отъехал на средину озера, но видел всю окружающую местность, как в тумане; опухшие от слез щеки горели и иногда из груди вырывалось еще всхлипывание, от которого содрогалось всё тело.
Бросить удочку или приготовиться к большой ловле не приходило ему и в голову. Не было интереса к ловле, так как дома не ожидал его никто, кто с криками радости и ласками встретил бы его и взял бы из рук добычу. Из этого сознания вытекало чувство, что для него вообще жизнь потеряла всякий смысл.
Пошел тихий, мелкий, пронизывающий холодный дождь, но он не обратил на это внимания и ничего не предпринял, чтобы оградить себя от дождя. Скоро он сидел с ногами в воде и чувствовал, как промокают башмаки; лодкой управлять становилось всё труднее.
Наконец, ее прибило к берегу, что заставило его вылезть на землю и идти на произвол судьбы по мху, через заборы, которые он ломал или перелезал через них, кусты можжевельника и молодые сосны сгибал он, как щепки, и он вслух произносил проклятия, убегая, как смертельно раненое животное.
Выйдя из чащи и дойдя до обнаженного хребта горы, он вдруг увидел себя окруженным сотнями ворон, которые дружным хором каркали и, видимо, были недовольны его приходом.
Это было для старого, опытного охотника так необычно, что он впервые почувствовал себя суеверным. Он остановился, удивленный их беззастенчивостью и в то же время оскорбленный, так как то, что у него не было при себе ружья, не могло служить основанием к подобной атаке.
Он на земле стал искать камня, как вдруг глаза его упали на необыкновенные знаки по светло-зеленым плитам скалы; и эти иероглифы повторялись на всех более или менее плоских местах в скалах. Это приковало сто внимание, и он прочел ясно букву С и цифры V, I, I, римским шрифтом. Возбужденная фантазия сейчас же стала доискиваться смысла этих знаков, и ему представилось, что С — означает Carl, а V, I, I—VII, т. е. 7, следовательно Карл VII. Однако, так как цифры больше значат, чем отдельные буквы, он пришел к тому заключению, что С означает 100, следовательно начерчено число 107. «Что это такое? Должен ли я с этим числом идти играть на лотерею? Сто семь! Сто семь!» твердил он себе, идя дальше кверху, провожаемый некоторое время воронами.
Он достиг своей грустной одинокой хижины, которую, как человек свободный от предубеждений, снял, несмотря на то, что в этом домике в прошлом году утонувший товарищ провел последние дни своей жизни Он домового не боялся, но, казалось, что к стенам прилипли горькие вздохи и что еще скрипели половицы под тяжелыми шагами несчастного.
Дождь не переставал весь день. К вечеру с почты доставлена была ему газета. Не разрывая бандероли, ему бросился в глаза номер газеты—107-й.
Сто семь, повторил он сам себе. Какое иногда бывает странное совпадение. Вот опять то число, на которое я напал на горе. И как странно, что я живу в том самом доме, где он жил в прошлом году и при тех же печальных обстоятельствах. Не означает ли это, что и я потону?
Спокойствию его настал конец, а с ним и счастью и радостям. Казалось, что с детьми он потерял весь смысл и всю радость жизни. Не с кем поздороваться утром, некого поцеловать вечером, не с кем поиграть, не о ком заботиться, некого любить и некем быть любимым. Предоставленный полному одиночеству, он чувствовал себя никем не любимым и преследуемым судьбой. Неудачи и недовольство, апатия в работе, ночью тяжелые сны, — вот что было теперь его уделом. Сны принимали страшное подобие действительности, но он не придавал им, однако, особого значения, и они не пугали его. Днем он "бродил по окрестностям и умирал медленно, но неизбежно — так он сам описывал свое состояние.
Но что бы ни было, он всё же постоянно возвращался к Серебряному озеру и там садился в лодку, не думая даже о ловле рыбы. Часто ложился он на излюбленную скалу детей и там во мху искал, конечно тщетно, следы их ножек; или прикладывал ухо к скале, как бы стараясь услыхать их веселый, добрый смех и невинные шутки. Всё ушло! Так безвозвратно ушло, что время даже не могло исцелить эту рану, потому что, когда он со временем снова увидит их, то это уже будут большие, сильные люди, уже не те любвеобильные, благодарные, невинные существа с душами и телами свежими, как весенние цветы. Всё было кончено безвозвратно.
Сколько он ни ходил по окрестностям, он всё же никогда не подходил к мельнице, так как оттуда видны были домики на лугу, а в этом отношении он не надеялся на свои силы. И мельница стояла, как памятник, на могиле лучших воспоминаний, и крылья её казались большим крестом.
Однако, пришлось сделать то, чего не хотелось.
Однажды пришел посланный от прошлогоднего хозяина, который схватил воспаление легких и находился в большой опасности. За неимением поблизости доктора, жена его просила консерватора прийти и посоветовать что делать с больным.
Он отвечал, что ничего не понимает в медицине.
Посланный вернулся вторично и просил консерватора всё же прийти, так как больной имеет что-то ему сказать.
Отказать в просьбе, быть может, умирающему, он не решился, так как боялся еще больше возбудить против себя население.
Итак, он отправился, проклиная судьбу, заставлявшую его идти туда, куда ему не хотелось.
Дорога лежала мимо мельницы, а оттуда вниз, в долину. Он не взглянул по направлению домиков, стоявших пустыми, так как их никто не снял.
Когда он вошел к больному с полным сознанием того, что делает не дело любви, он был как бы в тумане. По настоянию жены больного он сообщил, что знал о том, как в городе лечат больных воспалением легких, затем он стал выжидать, что скажет ему больной.
Тот смирно лежал и долго смотрел на него. Наконец, он собрался с силами и слабым голосом промолвил несколько слов.
— Вы всё еще ловите рыбу в Серебряном озере.
— Да, иногда, — отвечал консерватор.
— Этого не надо бы, — прошептал после некоторой паузы больной.
К этому ему прибавлять было нечего, и посещение могло считаться оконченным.
— Суеверие! — сказал себе консерватор и, как бы подкрепившись этой мыслью, пошел прямо по направлению к домикам.
Когда он приблизился к зеленой садовой калитке, где дети обыкновенно, как ласточки, летели в его объятья, кровь отхлынула от его сердца, и в нём промелькнула мысль: вот здесь мне смерть!
Однако, он всё же вошел. Черными, пустыми выглядывали окна. Он прошел в спальню детей, где стояли их кроватки. Это не были гробы, потому что в гробу есть что-то, а здесь была полная пустота. Это было что-то страшнее смерти, это было погребение заживо.
Сердце на мгновение перестало биться, пока глаза его блуждали по саду; их маленькие грядки поросли сорной травой…
«Теперь смерть!» — подумал он.
Однако, сердце снова забилось, кровь ударила в виски…
Придя домой, он на крыльце застал ожидающего его полицейского. Он просто принес бумаги из уездного суда; но посещение судебного рассыльного производит всегда среди сельского населения неприятное впечатление, и недоверчивое отношение к консерватору всё росло.
Вечером, сидя дома, перелистывал он иллюстрированный журнал и наткнулся на описание пирамид. Дойдя до Мичеринус, или третьей пирамиды, он обратил внимание на то, что она имеет в основании 107 метров. Опять то же число 107! Но ведь метр величина космическая, так как он составляет десятимиллионную часть экватора. Не хотели ли египетские строители увековечить в пирамиде астрономическую тайну?
При этой мысли глаза его невольно упали на календарь, а так как тот был снабжен справочным ключом, то он отыскал таблицу сравнительного расстояния планет между собой. Тут три раза попадалось число 107. Прежде всего расстояние между землей и солнцем равняется диаметру солнца, взятому 107 раз. Затем Венера лежит в 107 миллионах километров от солнца. И, наконец, Юпитер отстоит от солнца на 107 миллионов географических миль.
Он старался найти что-нибудь общее между своей судьбой и этим числом, но ничего придумать не мог. Однако, это была своего рода игра памяти, которая развлекла его, пока он не устал. Это было то же, что раскладывать пасьянсы или разгадывать загадки.
Старик-рыбак скончался на десятый день; за этим последовали: погребение, раздел наследства, ссоры, поездки в суд.
Через месяц приехал лэндсман, чтобы расследовать одно дело, взволновавшее весь остров. Один обитатель южной части острова, человек женатый, вдруг исчез. Подозревалось убийство. Теперь всё это появилось в газете.
Так как все обитатели острова находились более или менее в родстве, то это было принято, как общий траур, и все вместе считали себя перенесшими утрату. Толковали о тюрьме, о плахе, но виновника обнаружить не удавалось, и следствие и допросы свидетелей длились всё лето.
Припев повторялся всё тот же:
— Он не должен был бы делать этого (т.-е. ловить рыбу в Серебряном озере).
Консерватор, ставший от всего этого особенно мнительным, сознавал, как он всем неприятен и всеми нелюбим. Он похудел и состарился, но здоровая натура выдержала. Его еще к тому же поддерживала постоянная мысль, что когда-нибудь явится «высший интерес» и жизнь его получит новый смысл.
В одно прекрасное утро, уже к концу лета, он проходил мимо дома соседа, на дворе которого сидел и играл болезненный ребенок. Игрушки, полученные им от бабушки, состояли из высушенной гусиной шеи, наполненной горохом, и из куска сверкающей белой руды. Это привлекло внимание консерватора, и он спросил у бабушки, откуда эта руда.
Она отвечала, что это было найдено уже давно, когда взрывали канал.
— Здесь на острове?
— Здесь на острове.
Это был свинцовый блеск и, следовательно, руда содержала серебро.
Придя домой, он открыл немедленно сочинение по минералогии и, отыскав статью о серебре, тут же прочел, что его атомный вес равняется 107.
Так вот она тайна острова, начерченная иероглифами на камнях горы. Так вот она тайна Серебряного озера!
При более тщательном исследовании геологии острова выяснилось, что на нём находилась почва той же формации, как в серебряных рудниках в Сале, что ясно указывало на существование скрытых богатств.
Теперь он нашел тот высший интерес, который должен был пополнить пустоту жизни, и он уцепился за него, как за единственное, что оставалось ему.
После того, как он тщетно старался отыскивать то место, где когда-то был вырыт канал, он добыл себе молоток и резец, стал ходить в горы и там искал выхода руды. От людей, с которыми встречался, он тайны из этого не делал; напротив, он старался заинтересовать их в предприятии. Но они были к этому равнодушны.
В то же время он пытался драверовать дно Серебряного озера, чтобы достать обломки каменных плит, лежащих на дне озера. Но это ему плохо удавалось. Когда он предложил обывателям вырыть канал и отвести воду из озера, они рассердились.
Его попытки заинтересовать в городе людей понимающих наткнулись на холодность и на возражение, будто свинцовый блеск находится всюду.
Он об этом писал в газетах, и все находили, что это очень интересно.
Он с чертежами в руках бегал узнавать, не составится ли компания на акциях, но у него требовали анализов, проб и подробную карту местонахождения рудника, но так как у него ничего этого не было, то он уходил ни с чем.
Под конец он настолько сократил свои притязания, что предлагал заняться ломкой известняка, что было бы не безвыгодно, а тогда проявился бы и свинец и серебро. Но всеобщее равнодушие пересилило корысть.
Но он еще находился в том настроении, когда противодействие придает силы и энергии, и как бы подстрекает к работе. Он приобрел себе горный бурав и динамит, твердо решившись вырыть канал и спустить в море всю воду озера.
Сделав необходимые вычисления, он убедился, что исток воды должен будет пройти как-раз по бугру, связанному для него с воспоминаниями о детях и их первой ловле. Но это ничего не значило. Теперь ему всё было безразлично.
И вот стоит он с буравом в руках и стучит так, как-будто кого-то по голове бьет. Больно рукам, больно голове, но одна боль, думает он, облегчает другую.
Когда он сделал скважину в четверть метра, пришли рыбаки, заинтригованные шумом, и под угрозой пожаловаться лэндсману запретили ему продолжать.
Это вызвало крупный разговор, и обитатели острова воспользовались случаем, чтобы высказать ему всё, что накопилось у них на сердце за последний год. Они коснулись его частной жизни, его молчаливого горя, его семейных отношений, его поведения.
Он, как бы обнаженный, стоял перед ними; ему было стыдно; он не мог решиться отвечать им и пришел в уныние.
Он теперь дошел до такого состояния, когда сопротивление кажется непоборимым, когда думаешь, что приходится бороться против какой-то высшей силы и считаешь себя побежденным, так как лежишь на земле и чувствуешь, что враг схватил тебя за горло.
Идя домой, он остановился на горе, чтобы посмотреть, действительно ли там начерчено римским шрифтом число 107. Он отыскал те плоские уступы скал, но ни букв, ни цифр не было видно.
Затем он разыскал снова мать соседа и спросил у неё, верно ли, что кусочек руды найден на острове.
— Этого я вспомнить никак не могу, — отвечала старуха.
Придя домой, он раскрыл сочинение по химии и нашел там, что атомный вес серебра обозначен числом 108 с десятичной дробью, но не числом 107.
Это было для него истинным утешением, так как эта игра чисел сделала его почти суеверным, а он всегда дорожил тем, что был свободен от суеверия.
Смешно было, что он поторопился в минуту откровения рассказать посторонним о странных совпадениях с числом 107, отчасти для того, чтобы подделаться к их суеверию. Но и тут он себя только скомпрометировал, потому что их суеверие так далеко не простиралось.
— Можно ли такому вздору верить! — говорили они с насмешкой.
Но с Серебряным озером было другое дело, и люди были хитрей его, так как они не пожелали никаких дальнейших объяснений.
Когда пароход отчаливал от острова, консерватор сидел в кают-компании, весь съежившись, глядя перед собой, как бы думая, что он может в одно и то же время сделать себя невидимым для других и слепым. Но вдруг, под влиянием течения с фиорда, пароход так накренился, что иллюминаторы нырнули в воду.
В круглое окошечко он увидал, как в туман, но на одно мгновение, — мельницу, домики, гору..
«Ослепление, чертовское ослепление всё это!» — подумал он.
В это самое мгновение больших размеров морская чайка закричала над самым иллюминатором: Гэк! Гаух! Гэк! Гаух!
— Проклятие! — прошептал консерватор, лег на койку и укрылся с головой одеялом.
Десять лет спустя, когда консерватор уже давно покинул свою должность и исчез с горизонта, в одной из утренних газет была напечатана следующая заметка:
"Сокровища в горах острова ***.
"В истекшее лето были произведены исследования на острове *** в Стокгольмских шхерах, на предмет обнаружения, нет ли в горах этого острова полезных минералов. Эти исследования увенчались успехом. Были обнаружены различного рода каменные породы, как-то: разного сорта мрамор, полевой шпат, кварц и т. д.
"Эти изыскания, произведенные сведущими людьми, имели своим последствием покупку целого ряда недвижимостей на острове. Чтобы иметь в руках своих все горы острова, пришлось приобрести все те части крестьянских угодий, на которых находились эти ценные горы.
"Если прежние владельцы были лишены таким образом возможности сами пользоваться драгоценными минералами, то зато они продали свои земли, по крайней мере на пятнадцать процентов дороже цены, которую дал бы им всякой другой покупатель.
«К осени начались работы в каменоломнях, и уже стали перевозить камни в Стокгольм. Весной работы возобновятся в большем масштабе».
Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том 9. Детская сказка. Игра с огнем. Серебряное озеро. Эрик XIV.. — Издание В. М. Саблина, Москва — 1911. С. 97.