Сибирские этюды (Амфитеатров)/Разливанное море/ДО
| ← Гальтиморы | Сибирскіе этюды — Разливанное море | Щедринская сторонка → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 47. |
— Рюмочку водки?
— Не пью. Увольте, батюшка.
— Вотъ? Давно ли? Въ Россіи, помнится, хорошо поддерживали компанію?
— То въ Россіи. Въ Сибири не пью.
— Ага! Жизнь бережете?
Подобный разговоръ между «навозными» вы можете слышать въ любомъ интеллигентномъ сборищѣ мелкихъ сибирскихъ городковъ. Я знаю множество «не дураковъ выпить» въ Россіи, которые, переваливъ Уральскій хребетъ, превращались въ людей безупречной, убѣжденной трезвости. Знаю также, что въ читателѣ сообщеніе это можетъ разбудить нѣкоторыя сомнѣнія: Сибирь давно слыветъ классическою страною пьянства, столько разсказовъ написано о томъ, какъ образованные люди спиваются въ сибирской тоскѣ, столько умныхъ, энергичныхъ, трезвыхъ возвратились изъ-за Урала полуживыми пьяницами.
Все это совершенно вѣрно: страшно пьетъ Сибирь! Именно страшно, — надо подчеркнуть это слово и остановиться на немъ, потому что имъ-то и объясняются напускныя трезвости тѣхъ навозныхъ, что поддерживаютъ характеръ «въ Сибири не пить». Эти люди просто испугались великаго пьянства окраины: прикинувъ оное на глазомѣръ, они рѣшили, что такой высокой марки имъ не выдержать безопасности для жизни и разсудка, — веселья сибирской утробы россійской натурѣ и желудку вровень не поднять!
Немножко пить въ Сибири нельзя. Надо или пить по-сибирски, что въ переводѣ на общерусскія понятія значитъ «спиваться», или не пить вовсе. Не пьющихъ вовсе сибирякъ — по испытаніи — не неволитъ: если не пьетъ человѣкъ, значитъ, онъ боленъ, либо натура его не принимаетъ вина — это особь статья. Но, если «навозный» показалъ, что онъ можетъ пить, но только не хочетъ, — онъ пропалъ: скучающая Сибирь споитъ его не только по гостепріимству, но уже ради одной потѣхи, и съ поразительною быстротою. Я видалъ людей, отдѣланныхъ сибирскими городками до непоправимаго алкоголическаго недуга за два, за три мѣсяца. Страшно спиваются доктора. Дама изъ Забайкалья съ ужасомъ разсказывала мнѣ, какъ въ довольно крупномъ городкѣ, гдѣ она маялась года два, однажды, когда дѣти ея заболѣли ангиною, очень похожею на дифтеритъ, нельзя было добыть доктора въ теченіе двухъ сутокъ: изъ четырехъ, имѣвшихся въ городѣ, одинъ былъ въ отъѣздѣ, а остальные «не годились къ употребленію», такъ какъ лежали безъ заднихъ ногъ по причинѣ безмѣрной выпивки у двухъ подъ-рядъ именинниковъ. Едва-ли еще не хуже опускаются заброшенные въ сибирское захолустье адвокаты.
— Уменъ, а положиться на него нельзя! — говорили мнѣ объ одномъ. — Потому что — кабы онъ въ себѣ воленъ былъ… А то вѣдь онъ не самъ отъ себя говоритъ, а что изъ него водка скажетъ. Ино — хорошо, ино — и не слушай: плюнь да прочь иди!
— Зачѣмъ же вы такого выбрали? Взяли бы другого, трезваго!
— Всѣ однимъ мѵромъ мазаны… гдѣ его искать?
На глухомъ енисейскомъ станкѣ встрѣтилъ я купца. Онъ сейчасъ же потащилъ меня къ своему самовару, къ закускамъ, а для перваго дебюта налилъ мнѣ лафитный стаканчикъ смирновской водки. Тогда монополія въ Восточную Сибирь еще не проникла.
— Спасибо. Не употребляю.
— Совсѣмъ не пьете?
— Да. Бросилъ. Не могу.
Купецъ не удивился, выломалъ свой стаканъ на лобъ, взялъ мой стаканъ, повторилъ съ нимъ ту же операцію, набилъ ротъ копченою тайменью и спрашиваетъ:
— Часто страдаете?
— Чѣмъ?
— Извѣстно, чѣмъ, если человѣкъ пить остерегается…
Онъ принялъ меня за запойнаго пьяницу, который боится «начать». Я не разрушилъ столь лестнаго подозрѣнія, потому что уже зналъ по опыту, что оно — на пользу: порядочные люди изъ сибиряковъ тоже берегутъ запойныхъ и не неволятъ къ питьѣ безъ толка. Потому что — опять-таки: сибирскій запой — нѣчто столь ужасное, что даже самымъ оголтѣлымъ винопійцамъ становится жутко при зрѣлищѣ этого алкоголическаго циклона.
Я не видалъ пресловутыхъ разгуловъ, которымъ предаются пріисковые рабочіе, когда получаютъ разсчетъ, хотя былъ знакомъ съ двумя бывшими желтухинцами, или выдававшими себя за таковыхъ; вѣдь быть причастнымъ къ желтухинской легендѣ въ Восточной Сибири — своего рода аттестатъ; желтухинцы — это légion d’honneur[1] и вольнаго золотого промысла, и бродяжества. Такъ вотъ эти, дѣйствительные или мнимые, желтухинцы разсказывали мнѣ о старательскихъ гулянкахъ чудеса, достойныя включенія въ сказки «Тысячи и одной ночи». Пріисковое пьянство, вообще, въ Сибири — не въ счетъ, потому что оно — не отъ Сибири, а отъ промысла, исконное; и это ужъ роковое правило такое: гдѣ золото, тамъ и запретный спиртъ. Отсылаю читателя къ Семевскому и инымъ искать разсказовъ и анекдотовъ о романическомъ бытѣ, отчаянной удали и ужасныхъ нравахъ спиртоносовъ, потому что самъ о нихъ знаю только по наслышкѣ. Всѣ эти исторіи обыкновенно правдивы, хотя чтобы ихъ вообразить себѣ, надо перенести фантазіей героевъ Максима Горькаго въ обстановку романовъ Фенимора Купера. Но запретный спиртъ проникаетъ въ пріисковыя мѣстности и безъ помощи этихъ удалыхъ, добрыхъ молодцовъ, такъ какъ, къ стыду служилой и иной сибирской интеллигенціи, не говоря уже о торговыхъ людяхъ, соблазнъ двадцатирублевой преміи за бутыль увлекаетъ на путь контрабанды многихъ съ кокардами, въ нѣмецкомъ и свѣтлопуговичномъ платьѣ. Увлекается спиртовою корыстью и духовенство. Обличенія зла трудны, потому что сибирская цензура очень строга, и касаться лицъ, принадлежащихъ къ «вѣдомствамъ», — газетчика сохрани Господи! Но, все же, — «хитеръ нашъ братъ мастеровой!» — энергическая сибирская печать умудряется выводить кое-какіе фактики на свѣжую воду, если не прямо, то крюкомъ. Обыкновенно, по части изобличенія золъ, здѣсь водится такъ, что зла томскія укоряются красноярскою печатью, красноярскія — иркутскою, иркутскія — томскою. Нерадостно слѣдить за фонаремъ сибирской печати: куда ни проникаютъ лучи его, открываются пятна, весьма неприглядныя, свидѣтельствующія о необходимости для края широкой и прямой гласности, безъ обходовъ, намековъ и иносказаній, которыми сибирскій журналистъ положительно замученъ. Изобрѣтательность въ этомъ тяжкомъ приспособленіи къ обстоятельствамъ онъ выработалъ и являетъ огромную. Вотъ одинъ изъ шедевровъ. Въ Витимскомъ округѣ шибко торговалъ спиртомъ священникъ О. Знали всѣ, но доказательныхъ фактовъ не было, обличенія приглушались. Но, на бѣду батюшки, случилась у него покража изъ чулана, о которой, по его жалобѣ сгоряча, было произведено дознаніе. А вслѣдъ затѣмъ въ одной сибирской газетѣ появилась скромнѣйшая и даже почти святошеская по тону статья съ сокрушеніями, какъ крещеные инородцы слабы въ новой вѣрѣ и мало питаютъ уваженія къ своимъ духовнымъ пастырямъ. Доказательствомъ коварная газета выставила плачевный случай съ о. О—вымъ, у котораго распутная паства его «не только взломала чуланъ, но и выкрала изъ онаго 24 бутылки спирта, нанеся такимъ образомъ о. О. тяжелый матеріальный ущербъ, такъ какъ бутылка спирта, по нашимъ мѣстамъ, представляетъ собою стоимость до 15 рублей!» Sapienti sat![2]
И такъ, пріиски и разсчетные загулы — не въ счетъ. Но въ Ачинскѣ мнѣ показали богатаго мужика-коневода: въ округѣ его дразнятъ «двадцатитысячнымъ». Причина та, что онъ трижды наживалъ капиталъ, но, когда доходилъ до двадцати тысячъ, то дурѣлъ отъ восторга, запивалъ и прекращалъ разгулъ, лишь когда оставался среди пустого двора и въ «гунькѣ кабацкой». «Двадцатитысячный» былъ человѣкъ съ строгимъ лицомъ, полнымъ положительнаго и сдержаннаго характера, съ ясными сибирскими глазами, «словно протертыми снѣгомъ», какъ выразился о комъ-то Лѣсковъ, — чинный, опрятный, почти величественный. А мой чичероне объяснилъ:
— Когда этотъ бородатый апостолъ въ запоѣ, его любимое занятіе — коней рѣзать. Загонитъ во дворъ весь свой табунъ, ворота запретъ, — и пошла бойня! Ни за что, ни про что переколетъ головъ двадцать, тридцать, — даже кожи не сниметъ… Мой дядя попалъ однажды къ нему на заимку аккуратъ въ такую пору: говоритъ, что страшно глядѣть… Дворъ кровью залитъ, трупье горою лежитъ, а онъ, пьяница, съ работниками своими, сидятъ на падлѣ, водку пьютъ и поютъ: «Кая житейская сладость»…
— О размѣрахъ народнаго пьянства, — объяснилъ мнѣ минусинскій свѣдущій человѣкъ, — можете судить по тому показателю, что въ голодный 1901 годъ уѣздъ выпилъ 122.000 ведеръ водки.
— А обыкновенно?
— Сто тридцать тысячъ.
— Какъ? Разницы вышло только на восемь тысячъ ведеръ?
— Не болѣе.
Странность объясняется просто: недородъ тяжело легъ на новоселовъ и на инородцевъ: послѣдніе почти совсѣмъ не потребители водочные, а первые сократились въ питвѣ, какъ велѣла необходимость, что именно и выразилось недорасходованіемъ восьми тысячъ ведеръ; главный же водочный потребитель, богатый чалдонъ, хотя и узналъ нужду, однако не настолько стѣснительную, чтобы сильно уменьшить свои постоянныя спиртовыя порціи. Количество послѣднихъ ясно опредѣлится, если принять во вниманіе, что, за вычетомъ непьющихъ инородцевъ (они довольствуются своею слабою аракою, добываемою самосидкою), бабъ, дѣтей и подростковъ, многочисленныхъ сектантовъ и т. д., число винопійцъ въ уѣздѣ надо считать не болѣе, какъ въ двадцать или тридцать тысячъ человѣкъ, истребляющихъ такимъ образомъ въ годъ отъ четырехъ до шести ведеръ водки, говоря съ сибирскою вѣжливостью, «на рыло».
Голодною зимою мнѣ случилось дѣлать четыре конца между Ачинскомъ и Минусинскомъ на вольныхъ, по «дружкамъ». Переселенческія деревни убивали мнѣ душу своею мрачностью. Люди были подневольно трезвы, унылы и водку принимали охотнѣе, чѣмъ «на водку». Лошади, конечно, отощалыя, мученныя и некованныя. Въ чалдонскихъ деревняхъ, наоборотъ, рѣдкій мужикъ попадался не выпивши, а гдѣ-то — въ Усть-Ирбѣ, кажется, или въ Батеняхъ я не могъ часовъ шесть получить отъ «дружковъ» лошадей за хорошіе прогоны.
— Никому не въ охоту ѣхать. Очень распились.
— Праздникъ у васъ что ли?
— Нѣтъ… Сегодня помирились.
— Ну?
— Долго очень въ ссорѣ были… четвертыя сутки всею деревнею пьемъ!
Лошади, впрочемъ, оказались тоже отощалыя и некормленныя, и прямо гибли, безсильно взбираясь на пресловутый Черный камень, чортъ бы его побралъ!
Въ базарные и ярмарочные дни Минусинскъ, Ачинскъ, Красноярскъ являютъ улицами своими истинно некрасовскія картины:
Идутъ, ползутъ и падаютъ, |
А, начиная съ весенняго тепла и до первыхъ холодовъ, голый, съ тряпкою вокругъ бедра, пѣшешествующій человѣкъ-Пятница, пропившійся до нага, — совсѣмъ не рѣдкостное уличное зрѣлище. Въ 1897 году я самъ любовался такимъ интереснымъ спектаклемъ на окраинѣ Томска!
Центрами пьянства являются свадебные сезоны, а въ особенности осенній мясоѣдъ послѣ Покрова. Въ эту сытую, съ новоубраннымъ хлѣбомъ пору, крестьянство подъ Саянами и Алтаемъ все сплошь пьяно, какъ то повторяется изъ года въ годъ уже три столѣтія. О разорительности для населенія широкихъ свадебныхъ праздниковъ писано, переписано, — и все безъ пользы. Высчитано, что въ Кузнецкомъ и Минусинскомъ уѣздахъ плохая крестьянская свадьба обходится въ четыреста рублей, порядочная вдвое, богатая — до тысячи и тысячи четырехсотъ рублей. Раззорительность обычая сознается самими чалдонами, тѣмъ болѣе, что времена не прежнія, и старинныя кубышки давно уже пошли на убыль, но — ничего не подѣлаешь: noblesse oblige[4]. Три четверти этихъ суммъ уходитъ исключительно на водку. Одинъ досужій статистикъ вычислилъ, что въ свадебный срокъ, — а онъ затягивается на недѣлю и на двѣ, — каждый гость выпиваетъ за хозяйскій счетъ ежедневно отъ одной до полутора бутылокъ водки, каждая гостья — полбутылки. По свадьбамъ кочуютъ цѣлый мясоѣдъ, не стѣсняясь пріѣзжать изъ большой дали. Я зналъ полицейскаго чиновника, который, за компанію съ товарищами, отправился на свадьбу къ незнакомому богатѣю-мужику за 850 верстъ, пробылъ тамъ сутки и вернулся въ томъ же обществѣ обратно. Что съ почтеннымъ полиціантомъ было въ этомъ путешествіи, какъ ѣхали, пировали, почему скоро двинулись во свояси, бѣдный странникъ не могъ разсказать: ничего не помнилъ. Дѣло въ томъ, что, уже на выѣздѣ изъ города, они наскочили на свадебный поѣздъ, да такъ потомъ и ѣхали до самаго мѣста назначенія, — «непросыпно», сквозь строй деревенскихъ свадебъ.
Извѣстно, что русскій мужикъ на своихъ праздникахъ сразу запаиваетъ гостей водкою изъ экономическаго разсчета: проглотивъ натощакъ большую порцію спирта, ошеломленный человѣкъ теряетъ аппетитъ и меньше съѣстъ — въ особенности, убоины, — дорогого въ хозяйствѣ, потому что покупного, мяса, которое русскій мужикъ рѣдко видитъ на своемъ столѣ, а потому, дорвавшись, уничтожаетъ съ жадностью. Но чалдонъ именно тѣмъ и разнится отъ русскаго мужика, что никогда не зналъ трехъ великорусскихъ традицій: барина, лаптей и щей безъ убоины. Такъ что съ питательнымъ обманомъ алкоголя онъ не считается. На праздникахъ своихъ чалдонъ напивается, какъ пьютъ господа: по вкусовому пристрастію и по жаждѣ нервнаго возбужденія; чтобы добиться послѣдняго, ему, пріученному къ спирту, привычными постоянными дозами, приходится выпить очень много. А обычно пить заставляетъ и пріучаетъ сибиряка суровый климатъ: при долгой зимѣ и низкихъ температурахъ, спиртъ работнику необходимъ. Въ выпивкѣ чалдона есть что-то механическое, дѣловое. Я смотрѣлъ, какъ пьютъ ямщики въ дорогѣ. Нашъ русскій питухъ-мужикъ кокетничаетъ съ водкою, морщится, заигрываетъ, нѣжничаетъ и, проглотивъ, наконецъ, и страдаетъ, и наслаждается: психологическая, такъ сказать, въ нѣкоторомъ родѣ, питва! Сибирякъ, безъ гримасъ и восторговъ, прямо идетъ къ физіологическимъ результатамъ: льетъ разбавленный, а то и цѣльный спиртъ изъ чайной чашки въ горло, точно заряжаетъ себя алкоголемъ, какъ живое ружье. Пьянѣютъ они трудно. Море выпилъ человѣкъ, — а стоитъ на ногахъ крѣпко и разсуждаетъ осмысленно. Слабыя головы — въ презрѣніи: не пей совсѣмъ, либо пей богатырски! Я сильно подозрѣваю, что россійскихъ иногда затѣмъ и спаиваютъ, чтобы потѣшились зрѣлищемъ преждевременно обалдѣвшаго илота, не успѣвшіе потерять разума, крѣпколобые питухи.
На новый годъ пріѣзжаетъ ко мнѣ съ визитомъ молодой чиновникъ. Хотя онъ велъ себя совершенно прилично, дамы поспѣшили удалиться, потому что — я никогда не повѣрилъ бы раньше, чтобы одинъ человѣкъ могъ отравить цѣлую обширную квартиру столь густымъ спиртнымъ духомъ. Парень былъ налитъ спиртомъ до кончиковъ волосъ. Я увѣренъ, что если поднести къ его губамъ зажженную спичку, то дыханіе вспыхнуло бы синимъ огонькомъ. А говорилъ и довольно неглупо, и совсѣмъ связно. Говорилъ и, между дѣломъ, пилъ. Просидѣлъ четверть часа, опрокинулъ въ себя пять рюмокъ водки и отправился наливаться дальше. На прощанье сообщаетъ:
— А коллегу моего, вы слышали, выгнали со службы?
— За что?
— За пьянство. Невозможный человѣкъ: приличій не понимаетъ, сталъ показываться въ обществѣ въ совершенно пьяномъ видѣ.
И ушелъ, оставивъ меня въ веселомъ недоумѣніи: если служба почитала трезвымъ моего визитера, то — въ какой же мѣрѣ долженъ былъ пропитаться спиртомъ тотъ несчастный, котораго она извергла за пьянство?
Нечего и говорить, что подобное накачиваніе организма алкоголемъ не проходитъ даромъ. Отвѣчаютъ за грѣхи отцовъ дѣти чрезъ вырожденіе, отвѣчаютъ и сами отцы. Восточная Сибирь — районъ самыхъ звѣрскихъ и нелѣпыхъ преступленій, какія случаются въ Россіи. Но будучи поклонникомъ теоріи о фатальномъ рецидивизмѣ и о преступной расѣ, я думаю, что восточно-сибирскую уголовщину надо объяснять, — по крайней мѣрѣ, въ очень значительной дозѣ, — именно вліяніемъ хроническаго алкоголизма, господствующаго въ краѣ. Слушая въ окружномъ судѣ нѣкоторыя дѣла объ убійствахъ, я, бывало, невольно возражалъ мысленно прокурору, когда тотъ начиналъ упирать на обстоятельство, что въ моментъ-де своего преступленія обвиняемый былъ доказанно трезвъ и до того трое сутокъ не пилъ. Человѣкъ послѣ шестинедѣльнаго пьянства — трезвъ ли даже черезъ недѣлю своей трезвости? Человѣкъ, привыкшій, не пьянѣя на видъ и въ словахъ, вливать въ себя ежедневно съ утра бутылку водки, можетъ ли назваться трезвымъ и вполнѣ отвѣчать за себя? Въ случайности и безсмысленной жестокости большинства сибирскихъ преступленій часто сказывается непроизвольная стихійная, внѣшняя сила: оружіе въ руку, какъ будто и трезваго, но давно и привычно отравленнаго алкоголемъ, убійцы вкладываетъ съ изумленіемъ и коварствомъ исконный русскій погубитель, пьяный бѣсъ. Жизнь человѣческая въ Сибири страшно дешева, но чалдонъ и въ преступленіи остается существомъ практическимъ: изъ пустяковъ онъ на душегубство не пойдетъ, дешеваго преступника онъ презираетъ. Но, въ самыхъ преднамѣренныхъ и хорошо разсчитанныхъ преступленіяхъ, съ тѣмъ же сдержаннымъ и холодно характернымъ чалдономъ разыгрываются иногда непредвидѣнныя драмы: нервы взволнованнаго алкоголика вдругъ не выдержать, — онъ теряетъ самообладаніе, звѣрѣетъ и — глядь, — безсознательно натворилъ, самъ не понимая и не помня, какъ, самыхъ отвратительныхъ, ненужныхъ, опасныхъ, выдающихъ его ужасовъ: расшибъ грудного младенца объ уголъ стола, вскрылъ животъ беременной женщинѣ… О подвигахъ бродягъ, бѣглыхъ сахалинцевъ, слишкомъ много писано и безъ меня, — не къ чему повторять давно извѣстное. Думаю, что и въ отношеніи ихъ пора бы отказаться отъ юридическаго предразсудка, согласнаго, впрочемъ, съ мѣстнымъ предразсудкомъ бытовымъ, что разбойникъ изъ бѣглыхъ — сознательный злодѣй по предопредѣленію, какъ представитель рецидива: членъ особой свирѣпой, бродячей расы. Въ сибирской глуши не слыхали именъ Ломброзо и Ферреро, но подобно мыслящихъ ломброзистовъ и ферреристовъ по инстинкту — сколько угодно. Ужъ и ухлопываютъ же бродягъ эти доморощенные ученики криминально-антропологической школы. Безъ всякихъ расъ и прирожденныхъ потребностей въ рецидивѣ, легко понять, что взвинченный постоянной опасностью, голодный, холодный, усталый человѣкъ, — поддерживающій себя при всякой возможности спиртомъ и когда спирта нѣтъ, полусумасшедшій отъ томленія по спирту, — идетъ по Сибири въ состояніи, недалекомъ отъ безумія… Страшныя преступленія бродягъ — только зловѣщія вспышки хроническихъ аномалій, которыми мученія пути и алкоголь перерождаютъ ихъ нервную систему.
Сибирь почти лишена развлеченій. Постоянныхъ театровъ мало даже по губернскимъ городамъ. Труппы гастролируютъ далеко не всегда удачно. Времена, когда заѣзжимъ артистамъ Сибирь подносила въ даръ самородки золота, а артисткамъ — вѣера изъ выигрышныхъ билетовъ и сторублевокъ, прошли давно и невозвратно. Да, кажется, когда и расшвыривались-то еще столь щедрые дары, то не столько за святое искусство, сколько за угодливое лакейство предъ сибирскими самодурами — актерамъ, за альковныя услуги — актрисамъ. Сибирская театральная старина полна по этой части анекдотами умопомрачительными, отъ коихъ, по выраженію Щедрина, отвращаетъ лицо свое даже не весьма стыдливая Кліо. Теперь артистовъ въ Сибири стараются не столь одарить, сколь обобрать. Въ Читѣ, во время одного успѣшнаго матеріально концерта, погасло электричество. Тьма лежала не болѣе двухъ минутъ, но, когда вспыхнули лампы, — ау! касса была уже опустошена начисто!.. Да и взыскательна сибирская публика изрядно. Тонъ обществу даетъ богатое купечество, а оно, еще въ тарантасахъ, каталось по два раза въ годъ въ Москву, Питеръ, а оттуда въ Парижъ: теперь же, съ желѣзною дорогою, перебывало во всѣхъ заграницахъ, пересмотрѣло и переслушало всѣ знаменитости, такъ что удивить его трудно. Въ настоящее время расшевелить Сибирь интересомъ къ искусству въ состояніи только необычайно громкое имя: Ермолова, Савина, Коммисаржевская, Шаляпинъ. Труппа московскаго Малаго театра, съ Яблочкиною во главѣ, въ 1902 году, кажется, не окупила даже своихъ красноярскихъ расходовъ. Опера, съ Яковлевымъ и Власовымъ, тоже лишь прозябала. О захудалыхъ гастролерахъ нечего и говорить! Нѣтъ развлеченій въ Сибири, и, очевидно, нѣтъ въ нихъ насущной потребности. Что касается клубной общительности, она несомнѣнно существуетъ и даже довольно развита, но уѣздное общественное собраніе въ Сибири почти всюду и всегда — синонимъ кабака для интеллигенціи и игорнаго вертепа. О нѣкоторыхъ изъ этихъ милыхъ учрежденій даже «Путеводители» предупреждаютъ, что семейному человѣку посѣщать ихъ неприлично.
Заинтересованный однимъ смѣшнымъ случаемъ, я началъ было вырѣзывать изъ сибирскихъ газетъ извѣстія о безобразіяхъ, происходящихъ по общественнымъ собраніямъ, но черезъ недѣлю или полторы опротивѣло и надоѣло; такія накопились Авгіевы конюшни… Дождь оплеухъ трещитъ въ нихъ, какъ картечь. Скандалы дикіе, вычурные, — извращенное творчество пьяной скуки! Здѣсь запротоколенъ мировой судья за то, что, допившись до франко-русскихъ симпатій (это градусомъ выше бѣлаго слона), ворвался въ оркестръ, влѣзъ на барабанъ и дирижировалъ, ударяя палкою по головамъ музыкантовъ, покуда барабанъ лопнулъ, а судья — провалился въ оный, что и вызвало составленіе протокола. Тамъ акцизный судится съ головихою за «символическое оскорбленіе»: остроумный молодой человѣкъ сѣлъ среди общественнаго собранія на полъ и, по-ноздревски, ловилъ головиху за «чулки», испуская при семъ, подобно Христіану Ивановичу Гюбнеру, звуки, похожіе отчасти на и, отчасти на е; не весьма стыдливая Кліо, какъ, все-таки, дама, опять умалчиваетъ, какимъ способомъ. Тамъ избранное городское и «навозное» общество канканировало всѣмъ соборомъ до поднятія «ногами вверхъ, внизъ головой». Тамъ юный «навозный» нахлестался до того, что, позабывъ, что онъ женатъ, осчастливилъ отца перезрѣлой дочери предложеніемъ въ изящной формѣ:
— Иммѣю че-есть… отдайте мнѣ вашу кобылу!
Трахъ!.. Трахъ и въ отвѣтъ!.. И загудѣла рукопашная канонада, которую въ русской провинціи 50-хъ годовъ называли «бенгалкою»!..
Бушуетъ клубный гость. Высылаютъ на него грозою старшину. Тотъ уже самъ хорошъ. Налетѣлъ:
— Ты кто?
Гость высовываетъ языкъ и говорить:
— Я — богъ!
Старшина ошалѣлъ. Кругомъ хохотъ…
— Врешь! Ты — червь! Я тысячами давилъ такихъ въ степяхъ Маньчжуріи!
— Ужъ и тысячами, дурашка?!. — изумляется гость и ласково гладитъ дерзновенною рукою старшину по лысинѣ.
Трахъ!.. трахъ!.. И засверкали по залу «бенгальскіе огни»!
Въ 1897 году, проѣздомъ, я побывалъ въ лѣтнемъ помѣщеніи одного изъ сибирскихъ общественныхъ собраній и попробовалъ описать его нравы. Редакторъ газеты, гдѣ я тогда работалъ, никогда до тѣхъ поръ не имѣвшій повода сомнѣваться въ точности моихъ впечатлѣній, на этотъ разъ, однако, отказался вѣрить… А только и было всего, что жены нѣсколькихъ подгулявшихъ чиновниковъ пытались увести своихъ супруговъ домой, тѣ упирались и ругались, а прекрасный полъ отвѣчалъ грубіянамъ въ томъ же духѣ, при чемъ въ жаргонѣ обѣихъ сторонъ царилъ самый изысканный и непринужденный «матріархатъ». Эка невидаль!.. Теперь я могъ бы разсказать факты, о которыхъ, лѣтъ черезъ десять житья въ цивилизованныхъ краяхъ, быть можетъ, самъ буду сомнѣваться: да неужели подобное переживалось не въ пьяномъ снѣ, а на трезвѣйшемъ яву?
— Познакомить васъ съ Любкой? — коснѣющимъ языкомъ лепечетъ мнѣ опускающійся умница, храповицкій мировой судья Грандіозовъ.
— Кто такая?
— Любка-то? Это въ просторѣчіи… Любовь Андреевна Пещерныхъ… золотопромышленница!.. Во всѣхъ смыслахъ, золотой человѣкъ!.. Эхъ, чортъ! Женаты вы!.. А то — вотъ невѣста… Дай Богъ всякому!.. Печка — не женщина!.. Пьетъ, я вамъ доложу… Никакому мужчинѣ!.. Дѣловая шельма! Безъ заднихъ ногъ лежитъ, а дѣла изъ головы не теряетъ… Какъ же!
Отъ знакомства съ Любкою я, «по независящимъ причинамъ», уклонился, а издали присмотрѣлся къ ней однажды. Сидитъ среди «мужчинья», какъ индійскій идолъ, огромная, здоровенная, съ умнымъ, толстымъ монгольскимъ лицомъ, съ нетрезвыми, но очень себѣ на умѣ, смышлеными глазами, — прямо осаждена поклонниками! Не знаю, что они ей лопотали, но Любка смотрѣла на ихъ масляныя рожи съ хладнокровнымъ презрѣніемъ самки, избалованной и выбирающей, и время отъ времени повторяла гласомъ трубнымъ:
— Пошелъ ты, Иванъ, — знаешь, куда?
— На Любовь Андреевнѣ жениться — одно наслажденіе! — восклицаетъ одинокій голосъ изъ группы, инородническій, съ татарскимъ акцентомъ.
Любовь Андреевна въ отвѣтъ произноситъ краткую реплику, которой мы не слышимъ, но въ ея компаніи вызывающую оглушительный взрывъ долго ржущаго восторга.
Грандіозовъ мигаетъ мнѣ.
— А вѣдь не думайте о насъ плохо: курсистка была!..
— Быть не можетъ?!
— У насъ-то? Сколько угодно! Засосетъ, кого хотите! Поѣзжайте къ ней въ гости: у нея въ столовой виситъ группа выпуска… Группа — на стѣнѣ надъ диваномъ, а сама она — богинею этакою — подъ группою, на диванѣ… тутъ и коньякъ глушитъ, и сальности вретъ, и съ приказчиками своими Мессалину изображаетъ… Да — развѣ она одна такая? Нашъ край и пьющему мужчинѣ нехорошъ, а для пьющей бабы — совсѣмъ трясина!
— Да съ чего пить-то такой сытой, здоровой, богатой и, — вы говорите, — даже умной и съ образованіемъ?
— Скука! Безлюдье! Темь степная! А, по моему, впрочемъ, больше наслѣдственность: два вѣка пьяныхъ поколѣній… пора, наконецъ, вырожденію сказаться, — чему тутъ быть хорошему?! Я когда-нибудь покажу вамъ другое сокровище, — тоже не безъ нѣкотораго, образованія, — ту зовутъ у насъ по уѣзду «Голая гвардія»…
— За что?
— За то, что, когда она напивается, то любимое ея развлеченіе: призываетъ подчиненныхъ своего супруга и играетъ имъ на трубѣ военные сигналы, а подчиненные обязаны маршировать предъ нею въ чемъ мать родила… Спьяну.
Сибирякъ остерегается очень пьянствовать въ зимней дорогѣ: при холодахъ опасно. За то — вдругъ прорветъ какого-нибудь запойнаго гдѣ-нибудь на станкѣ, — онъ и засѣлъ тамъ недѣли на двѣ: деревню споитъ, проѣзжающихъ, начинаются исторіи, скандалы, чуть не уголовщина…
Нѣчто совсѣмъ дикое, хуже всякаго общественнаго собранія, представляетъ собою жизнь парохода, бѣгущаго по сибирской рѣкѣ. За лѣто, прожитое мною въ Минусинскѣ, очень рѣдкій рейсъ между этимъ городомъ и Красноярскомъ не утѣшалъ скучающую публику какимъ-либо приключеніемъ или скандаломъ. То, одурѣлый отъ водки, человѣкъ палитъ изъ револьвера по корридору между каютами.
— Нельзя! — замѣчаетъ слуга.
— Анъ можно!.. Вотъ тебѣ!..
Пьяный стрѣляетъ въ животъ слугѣ. Тотъ корчится и кричитъ, что у него душа уходитъ изъ тѣла, а полупьяный помощникъ капитана ругаетъ его же, зачѣмъ лѣзъ не въ свое дѣло… То пьяные интеллигенты забредутъ мимо сходни въ глубокую быстрину Енисея. То, наоборотъ, пьяный капитанъ выдернетъ сходню изъ-подъ ногъ публики. Одинъ пароходъ привезъ удачнаго самоубійцу. Другой — неудачнаго.
— Зачѣмъ вы въ себя стрѣляли?
— Страшно стало… Сижу на палубѣ, а берега вдругъ — ко мнѣ… высоченные, башнями… Я подумалъ: въ лепешку!!!.. Чѣмъ этакое, лучше застрѣлюсь…
Малый оказался въ бѣлой горячкѣ.
Былъ случай, что пароходовладѣлецъ встрѣтился на своемъ пароходѣ съ кумомъ. Запили и пропьянствовали пристань Абаканскъ, гдѣ куму надо было вылѣзать. Спохватились только черезъ семьдесятъ верстъ къ низу.
— Ворочай назадъ! — командуетъ пароходовладѣлецъ, — повеземъ кума къ мѣсту. Аль мнѣ для кума угля жаль?
Протесты пассажировъ пропали вотще.
— Кому не нравится, скачи въ воду!.. вылѣзай на берегъ!
— Однако, деньги взяты?!
— Деньги получай обратно!
Подошли къ Абаканску. Кумъ тѣмъ временемъ опять нализался, умилился и заявляетъ:
— Нѣтъ, кумъ: не хочу выходить… Я тебя, однако, такъ полюбилъ, — провожу до Красноярска.
Облобызались, повернули пароходъ и поплыли въ Красноярскъ. А народъ безмолвствовалъ и, кажется, даже не особенно гнѣвался, ибо — «понималъ»…
Посѣтилъ меня въ Минусинскѣ гость-петербуржецъ.
— Что за странная публика ѣхала со мною? Весь путь — пароходъ былъ точно мертвый… «Воздушный корабль» какой-то!… Затворенныя каюты, пассажировъ не видать, капитанъ и прислуга то и дѣло куда-то ныряютъ… только и жизни, что въ третьемъ классѣ!.. А, когда стали подходить къ городу, палуба вдругъ сразу покрылась неизвѣстно откуда вынырнувшими, совершенно пьяными людьми!..
Бывалый человѣкъ изъ мѣстныхъ смѣется:
— Изъ каютъ повыползли. Одиночниковъ, стало быть, Богъ вамъ въ путь послалъ. Бываютъ… подбираются компаніи…
— То-есть?
— Запойные купцы съ товариществомъ… Многіе такъ избываютъ свою слабость! Потому что — рѣка… природа… воздухъ легкій… Дорогою сидѣли, запершись, и пили промежъ себя… Ну, а какъ вылѣзли на Божій вѣтеръ, тутъ ихъ, подъ небомъ, и очикурило…
Вагонъ-ресторанъ курьерскаго поѣзда, ползущаго черепашьимъ шагомъ въ сторону Россіи. Люди въ высокихъ сапогахъ, очень смущающіе аристократическихъ пассажировъ перваго класса. Это — запоздалые захолустные купцы спѣшатъ въ Ирбитъ на ярмарку: нагоняютъ сроки и, куда ни шло, расшиблись заплатить бѣшеный тарифъ сибирскаго экспресса. Слушаю разговоръ.
— А Марья Дементьевна, супруга ихняя, здравствуетъ?
— Пропилъ.
— Такъ-съ… Однако, кому?
— Иннокентію Беззубыхъ.
— Рыжему, — разные глаза?
— Ему самому.
— Сама сбѣжала?
— По согласію.
— Большую сумму взялъ отступного?
— Нѣтъ, просто… Поилъ его Иннокентій три недѣли, какъ слѣдуетъ, по уговору, а на четвертую посадилъ Марью Дементьевну въ кошеву и увезъ.
— Дуракъ Блошной!
— Онъ не дуракъ, довольно даже плутъ, только обезумѣлый… Очень много водку любитъ.
— Красивую женщину такъ зря безо всего отпустилъ.
— Конечно, очень просто могъ вексель взять… Иннокентій бы не постоялъ…
На завтра пью чай. Поѣздъ стоитъ у какой-то разъѣздной станціи съ красивою церковью, выжидаетъ встрѣчнаго. Вчерашніе высокіе сапоги глядятъ въ окно и повѣствуютъ:
— Въ этомъ селѣ попъ — чудакъ. Весьма оглашенный. Теперь находится подъ судомъ.
— Пьетъ?
— Кабы просто пилъ, а то ума рѣшился… Какъ выпьетъ, сейчасъ мстится ему, будто онъ — баба…
— Такъ!
— Выкрадетъ у стряпки сарафанъ, нарядится и шастаетъ отъ кабака къ кабаку… Очень безобразно.
— Подъ судомъ за это, говорите?
— Однако, да. Крестьяне три года жалѣли, потому что хорошій человѣкъ, изъ сосѣдей нѣкто донесъ.
— Есть же подлецы.
— Изъ своей братьи духовенныхъ, надо думать… по зависти.
— Вѣшать бы такихъ!
Молчаніе.
— Многіе спиваются… — метерлинковскимъ афоризмомъ изрекаютъ первые сапоги.
— Достаточно… — нескоро отвѣчаютъ вторые.
— Что-то монополія скажетъ?
— Вовсе сопьемся.
— Но? Пошто?
— Водка крѣпше.
— Меньше пить будемъ…
— Скажете!!!…
Примѣчанія[править]
- ↑ фр.
- ↑ лат. Sapienti sat! — мудрому довольно!
- ↑ Н. А. Некрасовъ «Кому на Руси жить хорошо»
- ↑ фр.