Жила на земле девушка, прекрасная, с белокурыми кудрями, с голубыми добрыми глазами, с нежным, чутким сердцем, в котором не было ни лжи, ни тщеславия, ни низких желаний, и было много чистых, поэтических грез, — вы видите теперь, что я рассказываю сказку.
Та девушка не была дочерью короля, она была просто хорошая девушка, притом очень бедная. И вот однажды, когда она, кончив работу, возвращалась с поля домой, с ней произошло следующее:
Под деревом, у дороги, на пыльной земле сидел старик, высокий, сухой, весь в морщинах, — старик, каких много в жизни; только глаза у него были очень глубоки и умны для обыкновенного старика. Он произвёл на девушку, когда она поравнялась с ним, впечатление тяжёлое и печальное. Ей захотелось скрасить чем-нибудь хотя бы одну из последних минут, и вот она сорвала цветок и с улыбкою протянула его старику, сказав ему ласково-грустно:
— Больше я ничего не могу сделать для тебя: у меня ничего нет!
Старик посмотрел на неё своими умными глазами и, усмехнувшись, сказал:
— А это неправда! У тебя есть прекрасное сердце, девушка! Поверь мне: это первое и лучшее сокровище из всех доступных человеку. Твой цветок я возьму, благодарю тебя. Но вот что, — в награду за него проси у меня, чего хочешь, ибо я волшебник и могу дать всё. Ты понимаешь — всё! Проси же!
Тогда девушка задумалась, — она была не глупа, — что попросить ей? Что нужнее всего в жизни для девушки? И она долго думала, не зная этого, так что старик наконец стал подсказывать ей желания.
— Ну вот, например, не хочешь ли ты быть мудрой?
— Да, да! — вскричала она, вспомнив, что люди, которых считают мудрыми, пользуются всеобщим почётом и вниманием. — Да, я хочу быть мудрой!
— Но разве ты не хочешь быть счастливой? — спросил её старик, ласково улыбнувшись.
— Счастливой? — повторила она в недоумении, — ибо до сего дня никогда не чувствовала себя несчастной и не могла понять разницы между мудростью и счастьем.
— Нет, всё равно, сделайте меня мудрой! — попросила она его.
— Поистине ты, девушка, ещё ребёнок! Но мне жаль тебя, и я не могу отказать тебе. Ты будешь мудрой. Когда же тебя устрашит это, ты приди ко мне. Может быть, тебе захочется быть чем-либо иным, когда ты устанешь быть мудрой. Но знай — я даю только раз.
— Только раз? — с сожалением сказала она. — Но разве быть мудрой страшно и утомительно?
— Видишь ли что? Как только ты станешь мудрой — ты почувствуешь себя жалкой и ничтожной по сравнению с временем, его тайнами и его силой, увидишь, что вся ты — только маленькая искра в необъятном и вечно горящем пламени мысли, и хотя ты легко можешь, ценою мудрости, приобрести славу, но слава не нужна мудрецу. И ещё на тебе будет лежать обязанность учить людей и ответственность за всё, чему ты научишь их.
Он ещё долго говорил ей о мудрости, но она не понимала его и наконец, чувствуя, что мудрость — не по силам ей, сказала:
— Тогда уж лучше что-нибудь другое дайте мне!
— Хорошо, но что же? Любви? — Тебя полюбят и без моей помощи. Золота? Я не предложу тебе его, я не хочу, чтобы ты была рабой; богатство же есть рабство. Красоты? Но у тебя она есть уже, как есть и здоровье.
— Нельзя ли мне быть ещё немножко больше красивой? Или вот что, — это самое лучшее! Нельзя ли мне быть только на время такой мудрой или понятливой, чтобы видеть вперёд? Вы понимаете, старичок? Чтобы видеть мою жизнь всю раньше, чем я проживу, а? Можно это? да?
— Это, пожалуй, можно. Но я думаю, что лучше бы тебе не делать этого.
— О нет, пожалуйста! — в трепете ожидания и любопытства вскричала она.
— Хорошо! — сказал старый волшебник. — Сядь тут!
И когда она, повинуясь ему, села, он спросил её:
— Хочешь ли ты видеть свою жизнь или видеть и вместе понимать её?
— Да, да! — ответила девушка.
И вот что она увидела, когда от прикосновения руки волшебника к её головке она как бы впала в сон.
Тёплый летний вечер, и она, девушка, гуляет рядом с тем, кто только что сказал ей «люблю» и кого её сердце давно уже встречало, сладко замирая. Она счастлива, ей так хорошо, он кажется ей более близким, дорогим и нужным, чем её отец и мать. Она мечтает о будущем, слушая его горячую и нежную речь, что звучит в её ушах мелодично и красиво, как звон горного ручья. В её сердце смело и пышно расцветают бутоны дивных грез, ещё недавно такие бледные и робкие, — и, следя за их ростом, вся объятая сладким трепетом, она вскрикивает и пылко и наивно:
— Как хорошо любить!!
— О, в том, что чувствуешь ты теперь, ещё не вся любовь, нет, не вся! — говорит он ей и ещё говорит, что в любви есть моменты такого блаженства, таких сложных чувств и дивных наслаждений, которые поднимают людей высоко-высоко над землёй и делают их родными и близкими небу. Она слушала его, и ей самой хотелось говорить о том, чем живёт теперь её сердце — роскошный цветник пробуждённых любовью ощущений и дум. И она заговорила сбивчиво, волнуясь и ища новых слов для выражения новых чувств. Он же слушал её внимательно, но как старший, и часто мешал ей говорить своими поцелуями. Тогда ей показалось, что он относится к речам её сердца, как к бреду любви; это её укололо, и она ещё горячей заговорила о себе, а он назвал её наивной дурочкой. Это было обидно и больно для неё, и она, потемнев, замолчала. Он же понял это молчание, как волнение и наплыв новых желаний, стал целовать её, и когда привёл в опьянение, то сделал её женщиной раньше, чем она поняла, что произошло с ней. Перерождённая, она очнулась и, видя, что он смотрел на неё взглядом торжествующего победителя, почувствовала, что цветы её сердца все помяты бурей страсти, отчего ей стало грустно и страшно. И она заплакала слезами обиды и разочарования.
Тогда он, утешая её, сказал:
— Не плачь, это необходимо, и всегда так бывает. Это закон, видишь ли, всё же прочее — мечты.
— О, но тогда зачем же нужно было так высоко подняться, чтобы пасть? Потому что, мне кажется, я пала и утратила что-то, чего уже никогда не приобрету. Так нищенски мало дано мне и так много взято. Почему это момент, отделяющий прошедшее от будущего, так краток, что почти не заметен сердцу и уму? Что ждёт меня в будущем?
— Не бойся, я с тобой и всегда с тобой буду, — сказал он покровительственно и важно, как король. — Ты только старайся ясно понять меня и тогда сама будешь и близка и понятна мне. Я люблю тебя — этого достаточно для твоего счастия, поверь мне!
И, говоря это, он всё целовал её поцелуями, которые теперь получили силу подчинять ему эту девушку. И она подчинялась, простирая к нему свои уста, вся охваченная страстью, страдая от стыда, страха, боли и от этой страсти, разгоравшейся всё сильней.
Вот она почувствовала, что под сердцем её бьётся новая жизнь, и в радостном страхе стала прислушиваться к ней в длинные бессонные ночи, утомляясь от дум и ожидания.
Жизнь её текла до этого времени смутно и однообразно; то же, что она раньше понимала как высшее выражение любви, обратилось в привычку. Её муж действительно сильнее её духом и телом и лучше, чем она, знал жизнь, но, гордясь своей силой и знанием, зачем он отказывал ей в знакомстве с его борьбой и целью в жизни? Это её обижает, ей скучно, и часто странные, фантастические и грешные мысли роятся в её голове, порождая и в сердце её смутные чувства и острое желание новизны.
Но теперь она скоро будет матерью, — это наполняет всю её сознанием серьёзности положения и страхом пред будущим. Это мирит её и с тем, что горячее чувство её мужа стало только тёплым.
И дни и ночи её тревожат полумысли, полуощущения о том, кто живёт под её сердцем. И вот, разрываясь от боли, она производит его на свет, маленького, жалкого, живого, но бездушного; буря новых мыслей, чувств и острых, колющих сердце, как иглы, забот о нём наполняют её грудь и голову. Сосредоточиваясь вся на нём, беспомощном, бессильном, она начинает с дрожью страха за него следить за каждым его вздохом, за каждым движением, отстаивая эту жалкую и слабую жизнь против ряда покушений на неё и быстро теряя силы в борьбе за его существование. Он растёт, сознаёт внешний мир, который всюду ставит ему преграды и рождает в нём боль, а она всё сильнее трепещет… А красота её незаметно тает в огне забот о муже и сыне.
Ещё не успел подняться на ноги этот первый, как уже рождается второй, и её заботы о них делаются всё напряжённей. А первый день её любви уходит всё глубже в прошлое, стираясь в её памяти быстрее, чем тонкие, изящные арабески мавров на стенах их дворцов стираются под рукой времени, не знающего ни любви, ни сострадания. Радость же видеть детей своих сознающими и начинающими думать редко вспыхивает в её груди и тотчас же глохнет под бременем забот и опасений за них.
Они встают на ноги и видят жизнь из окон комнат, и в этих комнатах всё, куда ни смотрят они, — всё вокруг них живёт, шумит, бьётся. Они смотрят на всё с жадным любопытством лисят, в первый раз идущих на охоту и не умея отличить дурное от хорошего, больше потому, что оно обильнее и ярче, хорошего меньше, потому что оно тусклее и его мало. А жизнь кипит вокруг них бешено и заманчиво, могуче и всюду проникая, как воздух.
Тогда она, мать, видя, как её детей поглощают желания, смысл которых тёмен для них, но уже ясен для неё, — тогда она в тоске и страхе учит их понимать, где кончается хорошее и начинается дурное, учит их всему, чему принято учить детей, но что для самой неё неясно и загадочно и что было взято самой ей на веру давно уже, ещё в детстве.
С той поры до этого момента в жизни прошло время и холодно указало ей, что большинство её верований, её морали не нужны для жизни и вредны для неё, но она скрыла от детей это указание, ибо, если б она не скрыла его, чему бы стала она учить?
И вот она говорит своим детям: живите так, тогда как жизнь тысячами голосов и примеров возражает на её учения, возражает, указывая на глупых и подлых, которые покойны и счастливы, и на умных и честных, которые изнемогают от борьбы, озлоблены, измяты жизнью и потеряли доверие к людям. Охраняя души своих птенцов, которых ей необходимо видеть самыми лучшими и счастливыми на земле, борясь и день и ночь с тлетворным влиянием жизни, — она, мать, раба своих детей и служанка мужа, неустанная воительница за их права на жизнь, она впадает в отчаяние, видя, что её усилия бесплодны, что её любви к детям мало для их счастия, что у неё, при отчаянном героизме, нет знания врагов, что её борьба мучительна и бесплодна и что, наконец, у неё нет главного — знания, зачем человеку нужно быть честным, если это так трудно и невыгодно.
Почему нужно ставить цели, если вся жизнь — момент и всё хорошее только улыбается и тотчас же исчезает, не позволяя удержать его так долго, чтоб насладиться им? Зачем так много труда? Выпиваешь целое блюдо гниющей воды, чтобы достичь до кристально чистой капли истинного счастия, — до капли, которая редко бывает вкусной, ибо пахнет потом, ибо испорченный по дороге к ней вкус и потраченная сила жизни убивает удовольствие иметь её и наслаждение пользоваться ею!
Зачем нужно подняться высоко и видеть внизу, у ног своих, всё это низкое, настолько яркое, понятное тебе более других и делающее тебя одиноким, отколотым от других?..
Быть одному — это мучение; человек создан для жизни, он всегда раб её, потому что ей служит, и она всегда смотрит на него, как на раба, даже иногда смотрит так, когда он впереди её и она идёт за ним.
И вот она, мать, в бессонные ночи, наполненные думами о детях, делается из любви к ним философом, яростно отрицает, с тоской убеждается, изменяет всю жизнь так, как это нужно для счастия детей, разрушает, созидает, любит страстно, любит с холодным отчаянием, любит со слезами скорби и со смехом разочарования, истязает себя все ночи, чтоб придумать пути и места для своих детей. А жизнь жестоко смеётся над ней, заставляя её производить ещё и ещё. И красота её всё тает незаметно.
Днём трудно представить её, мать, много думающей, она больше напоминает рабочую машину, автоматическую, заведённую раз на всю жизнь. А дети растут, делаются чутки и восприимчивы всё более. Мысль родилась в них и работает — мать должна быть осторожна, ибо дети могут свободно пробить не одну брешь в картонной крепости её обыденной морали. Когда она сдерживает их смелые порывы, дети резво брыкаются, как молодые животные, и часто делают ей больно. Они уже начинают находить, что мать стара для того, чтобы понимать их, и недостаточно жила для того, чтобы учить.
И она, сначала оскорбляясь, постепенно всё с большим вниманием вслушивается в их почти всегда снисходительно насмешливые заявления о непонимании ею нового времени.
Новое время? Да, оно изменилось, оставаясь по существу таким же всепожирающим бесплодным чудовищем, каким было и в её время, — во время её молодости. Тогда оно требовало одного, теперь требует другого. Сущность та же, но иные формы, иные для выражения чувств и мысли, иные для любви, иные для обыденных отношений. А ведь она, мать, потратила свои силы на что-то такое, что считалось ею неизменным, вечным и всегда нужным для человека. И вот она делает печальное и горькое открытие, что в своих поучениях она отдавала предпочтение формам перед сущностью.
Это ошибка. И ей, матери, больно за эту ошибку. Новая её жизнь с рождения первого ребёнка была болью, и она привыкла к ней, широкой тёмной полосе забот, кое-где бедно украшенной блёстками иллюзий и надежд. Но пусть! Всё-таки её дети — лучшие дети земли, несмотря на все их недостатки, недостатки, которых у них опять-таки меньше, чем у всех других. Всё-таки в глубине её души свил себе тёплое гнездо страх за себя, мать, творца душ и тел своих детей. Она боится, что они не удовлетворят требований, предъявленных к ним, и она будет обвинена в неумении воспитать. Она будет обвинена и тогда, если они будут подлы, и тогда, если они будут честны, т. е. смешны, т. е. несчастны. Это ведь синонимы в глазах большинства людей, умеющих пользоваться жизнью.
Так, вечно озабоченная судьбой своих детей, дрожащая за их счастье, мать, серая, скромная героиня, слепая в своей любви и в своих желаниях, мечется в тоске и сознании своего бессилия очистить путь жизни своим детям и указать им, в чём счастье и где та незыблемая истина, которая нужна для борьбы за право жить, не угнетая другого.
А красота её исчезает, и мужа, как друга, уже нет…
Иногда она спрашивает себя:
— Что связывает меня с этим человеком?
И сердце грустно отвечает ей:
— Привычка!
И она спрашивает ещё:
— Где же любовь?
Но на этот вопрос её сердце молчит.
И ей холодно и грустно, она одинока, одинока.
Но вот они взрослы, её дети, они взрослы и теперь, конечно, заплатят ей любовью и покоем за заботы о них в течение почти четверти столетия. Теперь уже они будут нянчиться с ней, — она заслужила это, посвятив им всю свою жизнь, все свои силы, всю себя…
Но тут начинается старая и вечно новая история, — любовь является на сцену.
Приходят юноши и девицы, не стоящие ногтей её собственных юношей и девиц. Она чувствует, что в жизни её детей она, их мать, занимает меньше места, чем эти только что явившиеся на сцену с своей любовью, краткой, как весна. Но она, мать, как мать, быстро мирится с этим, наполняясь страхом за ошибки, которым нигде нет столько места, как в любви. Её возмущает, но больше тревожит это предпочтение чужим со стороны её детей; и вот она указывает им, своим детям, что истинные свойства тех людей, которые только что пришли и уже сразу так много у неё взяли, — совсем не таковы, как полагают её дети, и что она боится за них, дорогих ей. Но дорогие ей ещё дороже самим себе, они спорят, убеждают, ссорятся, побеждают, и мать со страхом принимает к себе чужих ей людей и отдаёт своих детей чужим ей людям. Трепет за возможные ошибки не оставляет её, то увеличиваясь, то уменьшаясь, но она уже жаждет покоя.
Она одна, ибо в жизни её детей ей тесно, они уделяют ей любви, сколько могут уделить, не обижая своих жён и мужей. И та холодная любовь к матери, любовь по обязанности, та любовь, которая есть почти милостыня, оскорбительная любовь без огня, — вот что дают ей дети, которым она отдала всю свою жизнь. А их долг ей за жизнь, отданную им? Они уплатят ей после, когда устроят свою жизнь, своё счастье. Ей нужно ещё ждать. Но она мирится с этим, мать со всем мирится. И, брошенная, высосанная, старая, она кормит свою голодную душу тем, чем кормила её всю жизнь, — иллюзиями и теми крохами внимания, которые мимоходом, торопливо уделяют ей её дети.
В одиночестве она порой пробует подвести итоги своей жизни и, роясь в воспоминаниях, как в груде тяжёлых камней, продолжает обманывать себя, находя в них осколки мимолётных радостей материнства. Это её тешит, как ребёнка. Жалкая, старая, ограбленная жизнью, она всё-таки гордится сознанием того, что задача, возложенная на неё жизнью, выполнена. Дети её уже сами теперь отцы и матери, и она может быть покойна и счастлива.
Но покоя ещё нет, ибо её дети, забывая о ней, когда им хорошо, бегут к ней за помощью, чуть только им плохо. И она делится с ними своим последним, до поры, пока смерть не вспомнит о ней. Тогда она умирает, и на пороге в другую жизнь ещё успевает принять некоторое участие в жизни своих детей, которые остаются, чтоб выполнить свою программу существования. Она умирает, и память о ней живёт в её детях как раз до той поры, пока не исчезнет под плевелами обыденных забот. На её могилу ходят сначала часто, потом реже, и её забывают… Наконец она покойна!..
…Когда девушка очнулась от этого сна, то она в страхе и тоске спросила:
— А где же моя жизнь? Где же я? Разве это и всё, что мне будет дано жизнью? Где же моя жизнь?
Но старика уже не было около неё.
Он был мудр, старик-то, — открыл будущее и ушёл, не дожидаясь за это благодарности, — он знал, что за это не скажет ему девушка спасибо.
И девушка, не найдя ответа, заплакала.
А когда устала плакать, то пошла домой, на встречу будущего… Ибо другого пути — нет.