Перейти к содержанию

Скептик (Аверченко)

Непроверенная
Материал из Викитеки — свободной библиотеки

Восемь лет тому назад мне пришлось прожить около двух недель в одном из небольших городков Харьковской губернии — именно в Змиеве.

Жить пришлось у сиделицы казённой винной лавки, бойкой, расторопной женщины, которая делала десяток дел сразу — успевая продавать меланхоличным змиевским пьяницам водку, готовить мне обед и, кроме того, в промежутках ругательски ругать своего сына Стешу.

Стеша был молодец девятнадцати лет, всю свою недолгую жизнь пробродивший из угла в угол, самоуглублённый дурень, ленивый, как корова, и прожорливый, как удав.

С утра, восстав от сна, он умывался, аккуратно напивался чаю и опять ложился на диван — неофициально, — как он говорил. Так, лёжа на диване и перелистывая «Ниву» за 1880 год, — ждал обеда.

— Ты хоть бы чем-нибудь занялся! — кричала сиделица винной лавки, выглядывая изредка из дверей.

— А чем я займусь там, — возражал Стеша хриплым голосом.

— О Господи! Другие люди как люди! Служат, дело делают, а этот, как колода!.. Нислимо ли это — здоровый молодой человек, и целыми днями диваны протирает!

— «Нислимо!» — сурово сипел Стеша. — Говорить бы как следует по-русски выучились!

— Убирайся отсюда, с дивана! Это что ещё такое за моду выдумал — по диванам разлёживаться. Все соседы с тебя смеются!..

— «Соседы»! Не умеете говорить, так молчали бы.

— То-то вот нам, неумеющим, и приходится кормить вас, умеющих-то! Профессор какой! Пошёл прочь с дивана!

Подбоченившись, она наступала на Стешу. Когда же слова не помогали, она схватывала его за руку и сбрасывала с дивана на пол.

Он тяжело шлёпался, вставал, забирал свою «Ниву» и, мурлыча какой-то бессмысленный мотив, хладнокровно переходил на крылечко, выходившее па засорённый, залитый помоями двор.

— Хоть бы за что-нибудь ты взялся, чучело ты разнесчастное. И как это так человек жить может?

— Тюр-лю-лю, пам-пам-пам, — тянул лениво Стеша, перелистывая осточертевшую и ему самому, и окружающим «Ниву» за 1880 год.

Перелистав «Ниву», Стеша съедал кусок чёрного хлеба с салом, выпивал чудовищную жестяную кружку воды и заходил ко мне «поговорить».

— Что скажете, молодой человек? — спрашивал я его, откладывая начатое письмо или книгу.

Он садился верхом на стул, шлёпая для развлечения ладонью по спинке его и изредка поглядывая на меня с той сосредоточенностью, которая была ему свойственна.

— А что, — спрашивал он меня после долгого молчания, — правда, что в Петербурге пешком по улицам нельзя ходить?

— Почему?

— Такое там движение на улицах, что сейчас же задавят.

— Это верно, — подтверждал я. — Там даже на каждой улице ящики такие устроены…

— Для чего?

— А чтоб задавленных складывать, пока родственники не разберут.

— Да ну?

— Уверяю вас.

— Да ведь дорого…

— Что дорого?

— На извозчиках всё время ездить.

— Что ж делать. Кому дорого, того и давят.

Похлопывая ладонью по спинке стула, он принимался тянуть свой непонятный мотив: «тюр-лю-лю, пам-пам-пам»…

— А правда, что в Петербурге в театрах совсем голых женщин показывают?

— Правда.

— Да как же так полиция позволяет?

— А ей-то что? Это здесь только и то стыдно, и это стыдно. А там в столице на это смотрят спустя рукава.

— Да ну?

— Вот вам и «ну».

— Тюр-лю-лю, пам-пам-пам! А скажите, правда вот, что, говорят, в ресторане там, если поужинать — так рублей сорок за это берут.

— Сорок? Слишком вы дёшевы, молодой человек… И триста заплатите, если не все пятьсот.

— Да ну? Зато там и жалованье получают небось большое?

— Да уж… Конечно, маленький писец получает пустяки, рублей двести — триста в месяц… А кто повыше — восемьсот, и тысячу, и две. Нищему меньше рубля не дают. Зато и нищие есть, которые на Невском по три дома имеют.

Получив на все свои вопросы точные, обоснованные ответы, юноша Стеша, без всякого признака удивления на лице, уходил, волоча ноги и напевая «тюр-лю-лю, пам-пам-пам!». Заходил в винную лавку и торопил мать насчёт обеда.

Однажды он пришёл ко мне и, вместо того чтобы расспрашивать меня о Петербурге, разоткровенничался сам:

— А я вчера анекдот слышал: один жид пришёл по делам к помещику, а тот схватил ружьё и говорит: «Плавай, жидовская морда, а то застрелю!» Ну, жид, конечно, испугался, упал на землю и сделал вид, будто плавает. А потом помещик засмеялся и сказал: «Благодари Бога, что я тебя нырять ещё не заставил!» Здорово, а?

Я пожал плечами.

— Серо!

— Как вы говорите?

— Серо.

Стеша удивлённо взглянул на меня и умолк. Я заговорил о чём-то другом, но он перебил меня:

— Так как вы сказали? «Серо»? Ха-ха!

— Да уж… неважный ваш анекдотец.

— «Серо», значит? Здорово… Ха-ха!

Он потрепал меня по плечу и ушёл, волоча за собой громадные, в тяжёлых сапогах ноги.

На другой день я уехал.

И опять, совсем недавно, попал я в Змиев. Над Россией пронеслась революция, в Петербурге уже несколько лет работала Государственная Дума, а Змиев остался таким же… Пыльные, безлюдные улицы, выводок цыплят у забора и одинокий пьяный, лежащий в тени около бакалейной лавки с вывеской:

«Бакалея с продажей всего».

Лавочник был тот же самый — и узнал он меня сразу же, как только я зашёл к нему. Сколько перевидал за эти восемь лет новых людей этот бедняга? Вероятно, не более десятка.

— Опять к нам? — сказал он с такой небрежностью, будто бы я уезжал из Змиева недели на две. — Ну, что ж… поживите, поживите… У нас тут не скучно.

— А что сиделица, у которой я жил?

— Будем говорить, она померла. А сынок ейный Степан Захарыч женились и казённой лавкой заведуют. Умнейшая голова!

Я изумлённо поглядел на лавочника.

— Это он умнейшая голова? Да ведь он был глуп, как бревно.

— Молоды были, — серьёзно возразил лавочник.

— А теперь в больших умниках состоят. Вы-то, господин, рассудите, что пост ихний небольшой — сиделец винной лавки, а компания у них самая отборная: председатель управы, господин доктор, учитель гимназии Выдыбаев и прочие сливки общества. С дураком бы возиться не стали…

— Да в чём же его ум?

— Надо быть, в разговоре. Ведь господа, они, известно, как: сойдутся и разговаривают промеж себя. Да вот сюда в лавку идёт учитель Выдыбаев — их хороший знакомый. Они вам лучше всё и объяснят.

Действительно, в лавку зашёл сухой, длинный господин с бледным лицом.

Я извинился, назвал себя и прямо приступил к делу:

— Скажите, правду говорят, что Стеша Козелков, сиделец, считается тут у вас — persona grata?

Бледный учитель задумчиво покивал головой:

— Как вам сказать… Что-то в нём есть такое, что действительно отличает его среди других индивидов нашего богоспасаемого болота… Есть в нём настоящая желчь, скептицизм, чутьё и вкус… Он тонок, беспощаден в своих характеристиках и у дам пользуется даже некоторым успехом, как вообще всё, что выдаётся на уровне. Любопытный человек, советую познакомиться.

Я пожал плечами, расплатился и ушёл.

Стешу встречать не приходилось, но зато через день после разговора с учителем попал я на вечеринку к ветеринарному врачу Кривулину.

Никого почти не зная, слонялся я из угла в угол, поглядывая на рассыпавшихся по всем комнатам гостей, споривших, пивших водку и пытавшихся даже танцевать.

Наконец, подсел я к нескольким девицам, смущённо замолчавшим при моём приближении…

— Что же вы замолчали? — как можно добродушнее спросил я. — Может быть, поверяете друг другу какие-нибудь мрачные тайны, а?

— Что вы этим хотите сказать? — ядовито спросила полная барышня в сиреневом платье.

— Да вот у вас был такой заговорщицкий вид…

Полная барышня критически пожала плечами.

— Вы думаете, это особенно остроумно, да?

— О, помилуйте, — рассмеялся я. — У меня вовсе не было мысли сказать что-либо сногсшибательно остроумное… Я спросил просто так…

— Просто так? Вы думаете, это особенно глубоко? Да?

Она победоносно оглядела подруг, будто ожидая, что они скажут: «Ну и бойкая эта Любочка… Даже столичного гостя забьёт и загонит в угол».

— Глубокая мысль, — возразил я, улыбнувшись, — опасная вещь? у края её всегда голова кружится… Многие сваливались и ломали себе на дне голову.

— Что вы хотите этим сказать? — подхватила сиреневая барышня. — Вы думаете, это особенно тонко, да? Успокойтесь, не удивили… Садитесь, единица!

Большинство подруг сиреневой барышни засмеялись… Я пожал плечами, встал и побрёл в другую комнату. Меня догнала голубенькая барышня и миролюбиво сказала:

— Вы на них не обижайтесь. Они дуры… Ломаются, ломаются, а зачем — и сами не знают. Это их Степан Захарыч испортил. Они все ему подражают…

«Однако, — подумал я, — этот человек успел уже создать свою школу».

— Вот он, представьте себе, — сказала голубая барышня, — интересный человек…

— Кто?

— Да Степан же Захарыч… В нём есть что-то такое… Вы знаете, его многие ненавидят, но все боятся… Да вот он сам. Видите — он всегда приходит позже… Хотите, я вас познакомлю?

Заинтересованный, я поспешил навстречу этому неразгаданному, удивительному человеку, который покорил весь Змиев.

Стеша Козелков узнал меня сразу, но встретил серьёзно, с большим достоинством.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте… — солидно прибавил он. — Как у вас там, в Петербурге?

— Да что ж у нас… Переглядыванием занимаемся.

Он поднял брови:

— То есть?.

— Да так: Петербург с надеждой поглядывает на провинцию, а провинция на Петербург. Так и переглядываемся.

— Серо! — веско сказал Козелков.

— Что-о?

— Серо!

— Что — серо?

— Сказано серо. Неостроумно.

— Браво, Степан Захарыч, — сказал фельдшер. — Он не даст змиевцев в обиду.

— Да, — подхватил кто-то. — Этот не ударит лицом в грязь!

Я смущённо глядел на Козелкова, а он расправил бороду и спросил:

— Женаты?

— Нет.

— Почему?

— Да знаете, как сказал один древний мудрец: не женишься — будешь жить, как человек, а умрёшь, как собака? женишься — проживёшь, как собака, зато умрёшь, как человек… Вот я ещё и не остановил выбор ни на одном из этих способов смерти.

Козелков выслушал меня с некоторым оттенком превосходства и, подумав, сказал критически:

— Серо!

— Да… Уж вы с ним не спорьте, — сказал хозяин дома, беря меня за талию. — На него угодить трудненько. Заклюёт! Пойдёте лучше выпьем водки… Степан Захарыч! Рюмочку водки, а?

— Водка? — поморщился Стеша. — Серо!

— Ну, уж вы скептик известный… Раскритикуете всё так, что живого места не останется.

«Эх, Стеша, — горько подумал я, плетясь за ними в столовую. — Хоть бы из благодарности ты меня пощадил… За словцо-то. Ведь я же обронил…»

Но Стеша и за ужином был беспощаден.

— Серо! — кричал он скептически.