В. В. Корсаков
[править]Скорбные дни
Дневник-хроника русской жизни в Китае за время Русско-японской войны
[править]Корсаков В. В. Скорбные дни: дневник-хроника русской жизни в Китае за время Русско-японской войны / В. В. Корсаков; Гос. публ. ист. б-ка России. — М., 2012.
Печатается по изданию: Корсаков В. В. Скорбные дни: дневник-хроника русской жизни в Китае за время Русско-японской войны / В. В. Корсаков. — M.: Т-во «Печатня С. П. Яковлева», 1912.
От издательства
[править]Дневник-хронику «Скорбные дни» Владимир Викторович Корсаков (р. 1854) вел во время Русско-японской войны 1904—1905 гг. Он жил тогда в Пекине, где к тому времени сформировалась довольно многочисленная русская колония: гражданское население и военные — офицеры и солдаты. Будучи талантливым журналистом и доктором медицинских наук, прожив более десяти лет в Китае, он стал одним из лучших исследователей этой страны. В. В. Корсаков — автор многочисленных статей и книг, освещающих самые разные стороны жизни Китая: от распространения эпидемий до политических событий. Его научные наблюдения нашли отражение в статьях, посвященных климату, эпидемиям, употреблению наркотиков в Китае, и публиковались в медицинских периодических изданиях. Корсаков хорошо изучил менталитет не только местного населения, но и корейцев, японцев, их обычаи, культуру, а также политические настроения и отношение к русским. В своем дневнике он подробно рассказывает, какие праздники они отмечают, как обучают детей, продают и покупают товары. По поводу влияния Запада на Восток автор дальновидно замечает: «…Всматриваясь в новую жизнь, которая повсюду в народе мощно прорастает, заглушая обессиленный дряхлый Китай прожитых веков, я прихожу к убеждению, что Китай переработает и усвоит по-своему все то, что возьмет от Европы, оставаясь, однако, все тем же вековым самобытным Китаем. Он не отдаст себя ни под иго Японии, ни под гнет Европы».[1] Отношение к войне русских, живших в Китае во время трагических для нашей страны событий, уровень их боевой подготовки и морально-этические принципы красочно описаны автором. Не для всех эти дни оказались «скорбными». Были те, кто прожигал жизнь вдали от родины и от полей сражений и использовал служебное положение отнюдь не на пользу отечеству. Но большинство русских жадно следили за любыми новостями из Порт-Артура, переживали гибель наших кораблей, талантливых флотоводцев и моряков. Многие рвались к месту боевых действий, желая поддержать своих товарищей.
В дни войны Корсаков помогал русским солдатам и офицерам, попавшим в плен (по данным автора в плену оказалось около тысячи офицеров и 60 тыс. солдат). В изоляции от родных и близких, в чужой непонятной стране люди ждали вестей из России и жадно читали любые газеты, где могла быть хоть какая-то информация. Вот что писал один из пленных офицеров: «…В плену только себя и утешаешь, что по приезде найдешь Россию обновленною и свободною. Под влиянием иностранных газет даже невинным агнцам открылись глаза на политический режим в России…»[2] Поражение в войне с Японией вскрыло многие проблемы Российской империи, в том числе социальные. Знакомясь с рассказом очевидца тех событий, сложно усомниться в позиции большинства историков по поводу роли Русско-японской войны в судьбе России — поражение в этой войне приблизило революцию.
Современное издание книги полностью сохраняет стиль автора, дополнено портретом В. В. Корсакова и указателем имен.
От автора
[править]Снова проходят перед глазами скорбные дни из Русско-японской войны… Снова в душе та же боль, то же сознание, что русская жизнь течет прежним мутным потоком по болотистой почве, что и семь лет тому назад… Пронеслась над страной кровавая буря, но не освежила, не оплодородила родной земли… Еще тоще стали народные нивы, еще горючее льются народные слезы и умолкли начатые песни… Из кровавой грозы, разразившейся над Россией в далекой Маньчжурии и захватившей Китай, только он, этот желтоликий, ветхий деньми[3], сфинкс, ожил и заговорил… Боевая гроза пробудила Китай, и услыхали все народы из его старческих уст жизненные молодые речи… Китай проснулся от тяжелого векового сна и пошел бодро и смело вперед… Над Русской землей словно тяготеет испытание, ниспосланное за грехи отцов… Но будем верить и ждать, что свет разгонит тьму, горячее солнце согреет землю, тучи принесут плодоносный дождь… Поля покроются тучными пажитями, и заслышится снова веселая русская песня…
Встреча Нового года удалась вполне[4]. К десяти часам вечера вся русская колония собралась в старом помещении Русско-китайского банка и, разместившись за большим чайным столом, на котором приветливо пыхтел самовар, вела оживленную беседу о далекой родине. Вспоминали Святки, гадание, катанье на тройках, вспоминали чудные зимние вечера и негодовали на бесснежную пекинскую зиму с ветрами и пылью. Вдруг послышались звуки вальса. Все изумленно переглянулись… В эту минуту появился, блаженно улыбаясь, Артурыч и объявил, что пришел немецкий военный оркестр. Это Артурыч устроил сюрприз… Чайный стол быстро опустел, и веселые пары носились по зале.
К 12 часам все уже сидели за накрытым столом, выжидая новогоднего боя часов, чтобы обменяться добрыми пожеланиями счастья. Ужин прошел непринужденно, весело, и, хотя по окончании ужина оркестр ушел, веселье было в полном разгаре… В одной стороне залы танцевали под пианино, и тут же среди танцующих прогуливался Сладчайший, нося на своих плечах долговязого Артурыча, беспомощно размахивавшего руками, чтобы сохранить равновесие, тут же Хитрецов отплясывал лихо трепака, а Тупиков прыгал около него, отбивая свечой из подсвечника такт на голове плясуна, пока тот не упал. На другом конце залы сидел одиноко за пианино Пегласов и, усиленно барабаня по клавишам, вопил романс: «В шапке золота литого».
Встреча Нового года длилась вплоть до утра, а затем, после отдыха дома, молодежь направилась на коньках и санях по каналу на «Могилу принцессы»… В эти праздничные дни и пекинская зима нас порадовала… Выпал снежок, мороз поднялся до 6° R. Лед по каналу был чистый и гладкий… Мы были счастливы, а китайцы ежились, хотя и были на них надеты по две-три ватных курмы и шапки с наушниками. Китайские сани для езды по каналу имеют своеобразное устройство. Это на грубо отесанных полозьях высокая платформа, на которую садятся восемь седоков. Возчик китаец надевает на себя постромки, которые привязаны к верхней доске саней и бежит по льду вперед. Разогнав санки, он садится на передок и отдыхает, пока санки катятся. Как только санки начнут замедляться, так он соскакивает и снова бежит, разгоняя санки. За перегон около версты китаец берет по 2 к. с человека. Таков первобытный способ зимнего передвижения у китайцев.
Зимние месяцы, особенно январь и февраль, проходят в Пекине шумно благодаря праздникам Нового года, который, вследствие трех различных счислений, празднуется сперва по новому стилю европейцами, затем — русскими по старому стилю и китайцами по лунному счислению.
Самым симпатичным праздником является китайский Новый год уже по одному тому, что задолго до его наступления видна повсюду хозяйственная заботливость населения, старающегося подготовить встречу Нового года как великий праздник. Улицы наполняются множеством новогодних игрушек, картин, искусственных цветов, фонарей и фонариков. Движение по улицам становится громадным, и на лицах населения видна предпраздничная озабоченность, невольно наводящая на воспоминания и о своей семье, о временах далекого детства, о своих ушедших уже навсегда праздниках…
Празднества китайского Нового года длятся 15 дней и знаменуются, во-первых, ярмаркой в Люличане и, во-вторых, праздником фонарей.
Ярмарка в Люличане длится все 15 дней, а «праздник фонарей» — последние три вечера, после чего жизнь входит в свою обычную рабочую норму. Местность Люличан находится в китайском Пекине. Это — целый квартал, в котором сосредоточена китайская книжная торговля, а также и торговля старинными, часто очень ценными вещами из китайской фалани (клуазонэ), из бронзы, из фарфора, из яшмы (нефрита). Здесь продаются также и драгоценные камни, и жемчуг.
Громадная площадь от 12 часов дня и до 5 часов вечера кишмя кишит народом. Здесь идет бойкая продажа детских игрушек, искусственных цветов, золотых рыбок, фонарей, искусственно сделанных красивых бабочек, разнообразных и разнофигурных раскрашенных змей, волчков, изделий из дерева, картин.
Празднично одетая толпа, среди которой много разодетых женщин-маньчжурок с детьми, чинно движется по всем направлениям. И среди этой многочисленной толпы царят благопристойность и порядок. Не только не слышно брани, не только не встречается ни одного пьяного, но не слышно даже «крупного разговора…».
В текущем году ярмарка в Люличане представляла уже многие особенности: в каретах проезжали китайские дамы, жены сановников и дамы полусвета, каталась золотая пекинская молодежь обоего пола, был открыт даже по-европейски ресторан. Среди женщин, главным образом маньчжурок, встречались нередко красивые лица. Жаль только, что мода на раскрашивание лица не уступает времени и по-прежнему портит впечатление, показывая вместо женских лиц размалеванные маски.
Китайская жизнь, выставляя на вид свои симпатичные стороны, в то же время выставляет на показ и свою гнусность. Вот на видном месте, выделясь от толпы, стоит полный пожилой китаец и рядом с ним — нарядно разодетый мальчик, по наружному виду лет восьми.
На мальчике надет шелковый китайский кафтанчик и шелковая поверх безрукавка; подпоясан он красным шелковым кушаком, на голове меховая шапка, в руках меховая муфточка. Личико мальчика подрумянено, глаза как-то особенно блестят, он старается быть веселым, часто улыбается. Пожилой китаец осматривает проходящую мимо толпу тоже каким-то особенным заговаривающим взглядом, как бы предлагая что-то. На некоторых молодых и богато одетых китайцах он как-то особенно останавливает свой взгляд, по лицам же других он только скользит, пропуская мимо. Мальчик, как бы отвечая своему спутнику, тоже в известные моменты играет глазами, как бы говоря что-то. Этот китаец — хозяин мальчика. Он вывел его на ярмарку, надеясь найти богатого покупателя. Этот китаец — представитель очень распространенного в Пекине ремесла — торговли мальчиками. Восток вообще, а Китай в частности, не видит позора в пользовании мальчиками, но удовольствие это в Пекине стоит дорого и обставлено особыми обычаями и традициями. Получить чистенького, воспитанного и обученного мальчика стоит в Пекине больших денег. В Пекине есть особые рестораны, посещаемые богатой золотой молодежью и богатыми китайцами, которым предлагаются мальчики, но близкое знакомство совершается не сразу.
Приглашенные мальчики обычно принимают участие в обеде, поют перед гостями песни, развлекают гостей остроумной беседой, зная массу острых словечек, поговорок, прибауток, обладая природной находчивостью, а также и специальной к собеседованию подготовкой. Обед с мальчиками обходится на каждого участника рублей в 50—60. После первого ознакомления за общим обедом в ресторане должно последовать интимное угощение мальчика обедом для более близкого с ним знакомства, а затем должны быть сделаны мальчику ценные подарки. Только после этого обязательного подготовительного периода знакомства желающий иметь мальчика может рассчитывать на взаимность с его стороны. Мальчиками промышляют особые специалисты по этой части, и мальчик в Пекине ценится втрое-вчетверо дороже девочки. Мальчики или берутся на содержание, или богатые люди покупают мальчика у его хозяина и платят часто громадные деньги. Указывали мне на одного богатого китайца в Пекине, который откупил для себя мальчика за 40 тыс. лан (лан = 1 р. 40 к.) и дал обязательство купить мальчику дом и женить его по достижении известного возраста.
Богачи-китайцы пользуются мальчиками не только ради разврата, но и из тщеславия — иметь мальчика на содержании — это особый шик…
Ярмарка в Люличане в текущем году дала много интересного и поучительного.
Начать с того, что вся прилегающая к Люличану местность стала неузнаваемой. Исчезли зловонные и грязные углы и улочки, замененные новопроложенными и замощенными чистыми пространствами. Видимо, что благоустройство Пекина строго обдумано и проводится по твердо составленному плану. С главных улиц почти исчезли назойливые, ужасные китайские нищие в их отвратительных лохмотьях, с воспаленными глазами, изъязвленные, покрытые коростой. Еще год тому назад грязь и зловоние были повсюду. Ужасные нищие бежали за европейцем, окружая его толпой. Одни нищие бежали сзади, другие по бокам, третьи забегали вперед, падали на колени, бились головой о землю, протягивали свои изъязвленные руки, хватались за платье, дышали в лицо отвратительным зловонным дыханием и кричали жалобным голосом: «лао-е, мейо-ши-ма фань» («господин, нечего есть»).
Каждая группа нищих имела свой определенный участок пути и, дойдя до своей границы, сдавала европейца поджидавшей новой группе таких же отвратительных, ужасных нищих. И горе было тому европейцу, который, не выдержав характера, давал нищим серебряную монету. Назойливости тогда не было конца, и нередко нищие доходили до такого возбуждения в своих требованиях, что европейцу приходилось уже отбиваться от них палкой, если таковая была в руках, или спасаться в ближайшую лавку, или прямо-таки бежать без оглядки.
Осматривая ярмарочную торговлю, дивишься еще более той легкости, той приспособленности к европейским новшествам, из которых многие уже сами собой усвоены китайским народом и вошли спокойно в обиход его жизни.
На ярмарке идет, например, бойкая торговля детскими фуражками и шапочками европейского образца. Большинство подростков-детей уже щеголяют в европейского покроя картузиках, но этот европейский покрой переработан китайским вкусом. Картузики и шапочки все яркоцветные с различными украшениями и вышивкой стеклярусом. Немало дают для размышления также и лавки с детскими игрушками, из которых добрая половина представляет подражание европейским образцам со стороны пекинских кустарей.
Продажа европейских игрушек идет бойко: их охотно покупают и молодая мать для своего сынишки, и старая бабушка для своего внука. Большинство европейских игрушек носит технический характер. Это — заводные из жести пароходы, лодки, вагоны, паровозы, велосипеды с ездоками, кареты и коляски с разодетыми европейскими дамами. Видны также в лавках европейские игрушечные ружья, барабаны, сабли.
Рассматривая в одной лавочке эти игрушки, я почувствовал, что кто-то меня трогает за рукав. Смотрю — китаец-продавец. Подводит он меня к особому стеклянному шкафику, и я вижу за стеклом железнодорожный поезд с паровозом впереди, из трубы которого клубами валит дым.
— Хао бу хао? — «хорошо, не хорошо?» — слышу вопрос торговца.
— Хао! — отвечаю я.
Надо было видеть довольную улыбку, которая покрыла лицо торговца, быть может, самого кустаря, сделавшего этот поезд.
— Хао! — повторил он, довольный.
— Хао! — ответила окружившая нас толпа китайцев, столь же общительная и довольная.
Всматриваясь в новую жизнь, которая повсюду в народе мощно прорастает, заглушая обессиленный дряхлый Китай прожитых веков, я прихожу к убежденно, что Китай переработает и усвоит по-своему все то, что возьмет от Европы, оставаясь, однако, все тем же вековым самобытным Китаем. Он не отдаст себя ни под иго Японии, ни под гнет Европы.
Повинуясь неизбежному закону новой жизни, Китай создал для себя свой вооруженный кулак, столь ему необходимый в данное время, чтобы отстоять свою самостоятельность в жизни бок о бок с Европой, но души народной он не вложил в этот кулак, — он сохранил ее для мирного развития своих духовных сил.
Наблюдая днями многотысячную толпу в Люличане, я видел, что главным интересом, как взрослых, так и детей, было не приобретение европейского оружия-игрушек, а покупка пароходов, лодок, экипажей, вагонов.
В игрушке, которая явилась выразителем той или другой духовной склонности, китаец оценил идею, созидающую жизнь, а не разрушающее ее насилие. И думается мне, что европейская мирная игрушка не только понятнее говорит уму и чувству китайца, нежели европейская модель ружья, сабли и пушки, но что эта мирная игрушка вносит в мышление и в чувство китайца облагораживающее влияние, — что эта игрушка вносит в ум китайца сознание, что интересы всего человечества объединяются мирным развитием труда, а разъединяются интересы всего человечества вторжениями народов с ружьями и пушками, разрушающими жизнь и труд, — все равно откуда бы ни шло это вторжение, с Востока или с Запада.
Новогодние праздники китайского народа, кроме уличного шумного веселья, сохраняют еще и тот домашний, симпатичный уклад жизни, который проявляется во многих символических преданиях и обычаях. Новогодние кушанья, приготовляемые в каждой семье, новогодние гадания, новогодние предания и верования, новогодние картины — какой интересный, своеобразный и богатый материал для понимания и изучения народной жизни и народной мысли!
К Новому году специально подготовляется выгон цветущих карликовых деревцев, персика и граната, имеющих значение как символы благополучия и плодородия. Цветущим этим деревцам придается форма или дракона, или мифической птицы феникса.
И в политической жизни Китай быстро идет вперед. Идея политического возрождения Китая покрывает страну сетью многочисленных антидинастических движений, которые, хотя и подавляются силой обученного по-европейски войска, но вызывают во влиятельных либеральных газетах следующие строки: «Подавить мятеж — дело нехитрое, но следует принять при этом в соображение действия правительства, которое в своей собственной стране избивает собственных подданных, как врага на войне. Главная суть должна состоять в том, чтобы у народа был отнят всякий повод к восстанию. Бедному народу, который от нищеты хватается за оружие, должно помочь. Нет необходимости также поднимать оружие и против революционной партии. Если только будет правильное прочное государственное правление и сохранен для народа порядок, то никто не будет желать революции. В пинсянское восстание народ толкнула нужда. Вместо того чтобы прийти народу на помощь, его стали умерщвлять при помощи солдат. Народ держится в настоящее время спокойно, но затаенная злоба остается несомненною. Причина восстания в Хунани и Цзянси заключается в наводнениях последнего года. Более слабые люди изнемогают под бременем голода, более сильные берутся за оружие. Чиновники никакого внимания не обращают на взимание податей. Это вызвало ненависть народа. Малое восстание подавлено в Пинсяне, но за ним последуют большие».
Борьба политических партий, борьба антидинастическая, несомненно, долго еще будет вызывать кровавые смуты, но жизнь повернуть вспять нельзя, проснувшаяся мысль будет расти и охватит весь китайский народ. Для развития народа в Китае делается много.
В народ вносится широко новое просвещение в устраиваемых повсюду школах с учителями, получившими подготовку или в Японии, или в высших китайских школах и университетах. Открытием этих новых школ нанесен смертельный удар старому ветхозаветному строю, когда всякий мог открывать школы, где хотел, и учить грамоте по старым образцам. Ныне от учителя на право обучения требуется диплом, и старозаветные учителя остаются только в глухих деревнях. Школы открываются не только для мальчиков, но и для девочек. Новый строй Китая, затрагивая существенные интересы многочисленного чиновничества, вызывает и долго еще будет вызывать множество недоразумений, недоброжелательств, препятствий, будет и сам в лице своих прогрессистов-представителей делать крупные, но неизбежные ошибки, и за всем тем — новый строй, несмотря на все противодействия, будет крепнуть и развиваться.
Как бы велики ни были смуты в Китае, особенно при стоящем на очереди династическом вопросе, как бы ни были даже кровавы политические перевороты, — обратить вспять двинувшиеся вперед мысль и жизнь Китая никто не в состоянии.
Смуты и антидинастическое движение особенно сильны в южных провинциях, где и народ культурнее, где и патриотизм сильнее, нежели в Северном Китае.
Среди нас, русских, только и разговоров, что о неизбежности войны с Японией. О войне, и притом близкой, говорят и все иностранцы. Особенно уверенно говорят англичане, американцы и немцы… Англичане убежденно говорят, что успех войны заранее обеспечен за японцами, превосходящими русских и вооружением, и численностью, и подвижностью. Немцы говорят нерешительно. Им, видимо, хочется верить в могущество русских, но… слишком им известны язвы русского строя… Мы сами не в розовом свете представляем наше положение, но все же верим, что японцы будут побеждены. Мы разделяем взгляд капитана А. С. Лесненко[5]. «В войне с японцами будет все то же, что бывало у нас во всякой войне, — говорил капитан Лесненко. — „Шешнадцать“ раз нас поколотят японцы, а в семнадцатый мы соберемся, наконец, с силами и раздавим япошек. В первое время, и это всегда так бывало, нас будут бить потому, что, не зная дорог и не зная неприятеля, мы пойдем не по тому пути, по которому следовало бы идти… Потом мы натолкнемся на неприятеля, сильнейшего по численности, потом опоздаем послать вовремя подкрепление, потом перепутаем приказания… Ведь наш Генеральный штаб изучил основательно пути только к получению чинов, орденов, золотого оружия, денежных окладов, но не пути, по которым надо водить войска к победам… Будут нас бить первое время макаки и потому, что у них вооружение всенепременно окажется лучше нашего; окажется лучше нашей и японская артиллерия. Ведь нашим военным агентам, пропускающим сотни тысяч казенных денег на разведки, не усмотреть же из-за гейш за всем, что делается в японских войсках…
У япошек окажется заранее все обдуманным и точно определенным, а у нас генералы будут переругиваться и спорить друг с другом, а потом из зависти друг к другу один из них не пойдет, когда надо, на подмогу, или умышленно опоздает… Вот почему макаки будут нас бить первые „шешнадцать“ раз…
Только что за дело нашим штабным, что будет плакать вся Россия… Они свои крестики получат… Ничего не могу сказать, какие будут российские войска, как покажут себя в бою старые полки из России, — не знаю я русских полков, но могу с уверенностью сказать, что наши сибирские стрелки за себя постоят».
П. М. Лессар озабочен и как-то осунулся. Он за последние дни замкнулся в себе и даже браниться перестал… На все происходящее в миссии, на постройку зданий он махнул, что называется, рукой и заведовать стройкой посланнического дома поручил назначенной им особой строительной комиссии, в которой Моноклев и Лисаки изощряют свое остроумие. Да и по правде сказать, серьезного отношения эта комиссия и не заслуживает, так как на ее обязанность возложено: 1) выбрать цвет, рисунок и цену обоев для оклейки 20 комнат дома посланника; 2) выбрать рисунок и цвет метлахских плиток для замощения полов в вестибюле дома, в ванных комнатах, зимнем саду и уборных; 3) выбрать заграничные фирмы, от которых выписать необходимые материалы для внутренней отделки дома, и т. д. Должно отдать справедливость остроумию Лисаки и Моноклева, занявших все первое заседание комиссии игривыми рассказами «о золоте» и «двуглавом орле».
Общий уровень русской жизни настолько понизился, что Моноклев поднял голову и со справедливой брезгливостью говорил: «Сегодня можно плюнуть в лицо, а завтра поманить этого человека пальцем, и он прибежит на зов, польщенный приглашением». Моноклев так и сделал: он пригласил к себе обедать оклеветанных им полгода тому назад Ивиных, и они пришли…[6]
Среди смутного настроения, в котором живет русское общество, Рудановские заставили снова заговорить о себе: они объявили аукцион своих вещей и домашней обстановки, что указывало на принятое ими намерение покинуть Пекин, в котором сильно-таки русская колония поредела и посерела: из отряда уехали отчисленные в полки симпатичный поручик Крагельский, радушная семья капитана Стемпневского, общительный и образованный полковник Довбор-Мусницкий, на смену которому прибыл игрушечный Федя Солдатик, привезший, впрочем, с собою заранее сшитую генеральскую форму.
Федя Солдатик топорщится и бестолково суетится. Он набрал к себе на службу проходимцев шпионов чуть ли не всех национальностей, которые дурачат его на каждом шагу, то сообщая о готовящейся высадке японцев с контрабандой в Шанхай-Гуане, то указывая на присутствие японцев-разведчиков в Монголии. Федя Солдатик всему верит и организует разведки… В Шанхай-Гуань он посылает следить за японцами К., приказывая ему переодеться в штатское, а в Монголию посылается на разведки Бр.
Поручик К. — это искренний и убежденный строевой офицер, признающий лишь открытого неприятеля, а не шпионство. Отказаться от командировки, однако, нельзя, и спустя две недели К. мне пишет: «Вы представить себе не можете, в какое я поставлен глупое положение. Здесь меня многие знали прежде военным, и теперь узнали меня в штатском одеянии. Японцы следят за мной, как за шпионом. Штатское платье меня ужасно тяготит, я чувствую себя в нем скрывающимся преступником… Французы, у которых я остановился, бывшие очень милыми и радушными в первые дни, видимо стали тяготиться моим столь продолжительным злоупотреблением их гостеприимством. Неудобно же гостить целый месяц, хотя бы и у приятелей… Мое ряженье в штатское платье, не принося никакой пользы, может принести только вред… Все указывают на меня пальцем…»
Вглядываясь в современное положение Китая и взаимоотношения европейцев и китайцев, резко бросается в глаза, как выдвинулись в Китае интересы Америки, Германии, Японии и России. Об Англии я не говорю, она давно и прочно осела и закрепила свои рынки, которых никто у нее не отнимет. Америка и Япония, только что вошедшие в открытые двери Китая, неизбежно являются соперницами в торговле, а Россия и Япония — политическими врагами. Для американцев, как только что вошедших в открытые двери Китая, необходимо закрепить за собою рынки, на которые можно было бы сбывать свои произведения, имеющие уже громадный спрос. Такими рынками для американцев особенно богат нетронутый еще Северный Китай, и будь Маньчжурия открыта для всех народов, то нет никакого сомнения, что всего более утвердятся экономически здесь американцы, немцы и японцы, причем японцы успешно проведут свой план колонизации, как это они сделали в Корее, и захватят в свои руки всю Маньчжурию.
Америка особенно заинтересована в открытых дверях в Маньчжурию, и пройдет немного лет, как американские капиталы, сопутствуемые энергией и трудом американцев, войдут в Китай самостоятельными и влиятельными членами международной конкуренции, твердо оснуют свои торговые фирмы и синдикаты, покроют Китай сетью своих торгово-промышленных учреждений, и голос Америки будет одним из самых влиятельных голосов в международном европейском концерте при решении вопросов Дальнего Востока. Открытые двери служат угрозой Японии, для которой Америка грозный враг. Что касается до повседневных отношений китайского населения в Пекине к европейцам вообще, а к русским в частности, то замечается общее явление, что китайское городское население стало гораздо развязнее и даже нахальнее держать себя с европейцами, а в отношении русских проявляет нередко грубость. Это замечается не на сельском населении, которое не читает японо-китайских газет и не интересуется политикой, а на торговцах, на прислуге, на ремесленниках — на всем том люде, который уже знает европейцев и, читая газеты, интересуется современным положением Китая, проявляет свои симпатии или антипатии. В сношениях с китайцами самым неприятным было для европейца в Пекине путешествие в китайский магазин. Неприятность эта слагалась из нескольких особенностей, присущих только китайской торговле и китайцам-купцам. Китайские магазины мало похожи на европейские, как по внешности, так и по внутреннему порядку. Богатые новые китайские магазины построены уже в два этажа, тогда как старые все в один этаж. Наружный вид магазинов отличается красивою отделкой; повсюду деревянная резьба, часто очень мелкая и изящного рисунка, покрытая позолотой или ярко разрисованная. Длинные вывески в виде черных досок с золотыми названиями лавки спускаются сверху донизу в нескольких местах. На улицу лавки или совершенно открыты, или имеют обычный китайский вход, закрытый циновкой. Внутри пекинские лавки разделяются на две или на три комнаты, убранные довольно чисто. В лавках старых построек темно, а в новых принято во внимание и освещение. Вдоль лавки находится прилавок, за которым стоят многочисленные приказчики. По стенке за прилавком устроены полки, на которых разложен обычный расхожий товар, а также наиболее расхожие сорта шелковой и бумажной материй. В боковые помещения приглашаются более почетные посетители; здесь хозяин лавки предлагает им чай. Простые же покупатели остаются в общей лавке и покупают вещи у приказчиков. В помещении для почетных посетителей на стенах всегда висят вышивки по шелку, картины или похвальные надписи и изречения, на столиках стоят под стеклянными колпаками часы и искусственные цветы, сделанные из коралла и перламутра. Посещение китайского магазина всегда составляет для европеянок целое событие, так как необходим сопровождающий, кто бы знал основательно по-китайски сорта материи и названия цветов и оттенков, и лучше, если спутником будет мужчина, так как китайцы-приказчики далеко не воспитаны в уважении женского пола. Даже китаянки, и те всегда ходят в магазины целыми компаниями или сопровождаемые слугами. Выбор материй чрезвычайно затруднителен: лучшие сорта находятся в складе завернутыми и заклеенными в бумагу, нужно поэтому сказать определенно сорт и цвет. Вот тут-то и начинается мука. Сорт приказчик принесет верно, но цвет для европейца объяснить китайцу чрезвычайно трудно, потому что каждый оттенок имеет свое наименование. Чтобы выбрать приятный голубой цвет, приходится пересмотреть десятки кусков, начиная от фиолетового и густого синего до бледного и зеленоватого. Каждый кусок надо развернуть и унести, а затем принести другой, третий и т. д. На эту доставку, развертывание и отправку уходят утомительные часы времени. В прежние годы китайцы-торговцы были с русскими вежливы, внимательны, предупредительны, а в последнее время в тех же самых лавках приказчики не только не выказывают вежливости, но относятся к русским грубо, не желая даже показывать товар, а хозяин лавки делает вид, что не знает русских покупателей, и оставляет их на руках приказчиков. Все это — мелочи, но они знамение времени и тех недружелюбных отношений, которые имеют в настоящее время место среди китайцев к русским.
Полученные сегодня известия уничтожили последнюю надежду на мирное улаживание недоразумений между Японией и Россией, а среди иностранного общества Пекина уже распространились сведения о разрыве дипломатических сношений, о закрытии в Японии отделений Русско-китайского банка и передаче его капиталов в другие дружественные банки, о выходе японских судов с десантом к берегам Кореи, об отозвании посланников. Отношение в Пекине к совершающимся событиям различное. В то время как европейское общество сильно волнуется, китайское — в лице городского населения, с которым приходится сталкиваться, и в лице чиновничества — хранит глубокое молчание, как будто ничего не случилось. Проявляет себя только китайская пресса, состоящая в большинстве из японцев-издателей, разжигающих ненависть к русским, возбуждающих китайцев постоянными сообщениями о Маньчжурии, особенно о Мукдене, прежней столице маньчжурской династии, передающих о самых возмутительных происшествиях, которых на самом деле быть не могло. Мало того, что постоянным напоминанием о гробницах предков династии, находящихся в русских руках, поддерживается постоянно скрытое недовольство, — еще более возбуждается явная ненависть указаниями на «варварское обращение русских с населением». На русских взводятся обвинения в насилиях, совершаемых над беззащитными женщинами и девицами, в грабежах в домах и на улицах, в захвате китайских казенных учреждений, в устранении китайцев-чиновников и даже в оскорблении могил предков императора тем, что русские будто бы вырубили на кладбище все старинные деревья. Китайское правительство, так же как и китайский народ, хранит глубокое молчание, не высказывая своих сокровенных желаний и обещая наружно строгий нейтралитет. Можно ли верить этому строгому нейтралитету?
Думаю, что можно. Китай стал осторожен. Он испытал неудачу войны с Японией и знает, что войск у него мало. В настоящее время Китай нельзя назвать сильным противником, хотя нельзя им и пренебрегать. Его хорошо вооруженная и порядочно по-европейски обученная армия пока еще не представляет большой ценности, но считаться с нею должно. Это уже не тот сброд в разноцветных куртках, который я встречал восемь лет тому назад на улицах Пекина, ходивший врассыпную, вдвоем носивший свои старозаветные пищали; это не тот сброд, который набирался из уличных подонков и беспризорной нищеты за горсть риса для ежедневного пропитания и для представления оправдательных документов по начальству. Это и не те солдаты, что были четыре года тому назад, с европейскими ружьями, но не умевшие правильно держать в руках эти ружья, с унылым выражением лиц, плохо одетые и полуголодные. Китайские солдаты теперешнего времени, юаншикаевского периода, это, в большинстве, — молодцеватые, хорошо одетые, бодро идущие с ружьем люди. Если в строгом смысле слова юаншикаевских солдат нельзя назвать войском, то во всяком случае их должно признать молодыми солдатами. Только еще сегодня я встретил на пекинской стене три небольших отряда таких молодых солдат, которые хорошим, правильным строем шли, весело отбивая такт. Не знаю, каковы теперь китайцы-офицеры и шагнули ли они так же вперед, как шагнули китайцы-солдаты, но что солдаты-китайцы в настоящее время есть — это не подлежит сомнению.
Каково будет положение европейцев в Пекине во время японо-русской войны? Как будет держать себя китайское правительство?
Китайцы перестают уже бояться европейцев и часто бывают готовы дать сдачи. На днях на одной людной улице, почти в черте европейского Пекина, произошел следующий характерный случай. На офицера-немца в воротах в тесноте движения наехал верхом китаец. Офицер ударил китайца хлыстом, а китаец ответил ему ударом кнута. Офицер, обнажив саблю, погнался за китайцем, ударил его по голове так, что китаец свалился. Обступившая толпа китайцев настолько была ошеломлена этим событием, что и не подумала вступиться за своего собрата. Офицер подозвал к себе на помощь случайно проходившего русского солдата, и они вдвоем приволокли китайца в европейскую часть, откуда уже отправили в участок.
Японское влияние в Китае продолжает быть по-прежнему прочным. Образование китайского юношества окончательно укрепилось в японских руках. Даже учебные пособия печатаются в Японии, а с будущего учебного года уже утверждено открытие в Пекине первоначальной китайской школы, в которую будут приниматься дети младшего возраста; преподавателями будут японцы.
Из Японии распространяются среди китайского населения даже фотографии китайского и японского императоров, вместе снятых. Японцы поступают на китайскую государственную службу в различные китайские учреждения, японцы остаются по-прежнему и военными инструкторами. В японском посольстве в Пекине китайские сановники — постоянные гости, тогда как в других посольствах они только редкие посетители. И за всем тем японцы держат себя в обращении очень просто, проявляя даже чувство расположения к русским, насколько можно судить по следующему факту: когда в немецком охранном отряде была устроена елка и были приглашены гостями по несколько человек солдат от остальных всех отрядов, стоящих в Пекине, то отправлявшимся русским было сделано внушение избегать, по возможности, всякого столкновения с японцами, не заводить с ними ссор. Вечер на елке прошел благополучно, а на другой день, когда русских солдат спрашивали, как держали себя с ними японцы, то получили следующий ответ: «Так что, ваше скаброд, лезли цаловаться».
С того времени, когда эти люди при светлой, мирной, праздничной и братской обстановке христианского праздника «лезли цаловаться», прошел месяц, — и какая поразительная перемена. Эти же люди полезут не целовать, а уничтожать друг друга…
Как громом поразила нас сегодня весть о ночном нападении японцев в Порт-Артуре на наши суда, стоявшие на рейде беспечно, беззаботно… Чаша переполнилась… Война начата, и сразу русские потерпели поражение…
Какой ужас! Какой позор, если окажется хоть капля правды в том, что рассказывают о преступном поведении порт-артурских адмиралов и генералов… Душа болит и негодует, до слез обидно, что так постыдно — позорно клеймят русский народ…
Японцы первые оповестили сегодня о своем нападении в Порт-Артуре на русскую эскадру, расклеив по улицам Пекина и раздавая народу у Ходамыньских ворот листки, напечатанные по-китайски на красной бумаге, — праздничный цвет китайцев. Объявления эти, в буквальном переводе с китайского языка на русский, гласили следующее: «Дунь-Тянь Ши бао (японская газета, издаваемая в Пекине), № 587. Очень важное прибавление. Правления Гуан Сюй 29-й год 12-й луны, 25-го дня. Правления императора Мин Чжи 37-й год 2 месяца 10-е число (Гуан Сюй — имя китайского императора, а Мин Чжи — японского). Великая победа: два русских корабля и один стационер потоплены у Порт-Артура японскими торпедными лодками» (по-китайски — водяным громом).
Другое объявление — был манифест японского правительства о войне. В этом манифесте говорилось, что император японский объявил войну русскому императору, русскому государству и русскому народу.
Китайский народный муравейник разбирает объявления и, не читая, молча уносит их с собою, оставаясь своеобразно молчаливым. Пройдет немало времени, пока китайское население переработает и усвоит русско-японское столкновение и выскажется о нем в пользу той или другой воюющей стороны. Неблагоприятно для нас, живущих в Пекине, лишь то, что все китайские власти следуют политике правительства и стоят всецело на стороне японцев…
Отношение европейцев к открытию военных действий выразилось сильным возбуждением и подъемом духа. Как только японская телеграмма и телеграммы о том же из Тянь-цзиня стали известны в Пекине, европейцы повалили в пекинский международный клуб. Здесь сошлись и друзья России, и враги ее, и люди безразличные. Составлялись группы, то злорадно-веселые, то опечаленные, то сомневающиеся и старающиеся друг друга ободрить. По всем направлениям пересекались восклицания, вопросы, смех, шутки. К каждому входящему обращались все, думая от него услыхать еще какую-нибудь последнюю новость. С разных сторон разносилось: «Слышали? Японцы нанесли русским поражение, потоплено пять судов! — Этого и следовало ожидать. Японцы серьезно готовились к войне. Японцы держат теперь экзамен перед Европой и сдают блестяще.» — «Не рано ли поете хвалебную песнь Японии? Обождите конца.» — «Надо обождать дальнейших известий — японские источники не все чисты.» — «Не Японии тягаться с Россией. Сочувствую русским, представителям белой расы.» — «Сомневаюсь, чтобы сразу погибло пять судов.» — «Хотите пари?» — «У Японии тоже есть друзья, которые горячо желают ей победы». В течение трех часов судили и рядили значение и важность совершающегося события, угадывали имена погибших русских судов и обстоятельства, при которых произошла катастрофа.
Весь день и вечер 28 января мы, русские, находились в самом удрученном настроении духа, так как совершенно не знали, что делается на таком близком от нас расстоянии, и, видя злорадство друзей японцев, переживали тяжелое время. В течение дня 28 января вполне искренно, дружески выражали нам сочувствие и ободряли нас наши знакомые немцы, австрийцы, голландцы. Австрийский командир охранного отряда несколько раз заходил ко мне и сообщал все, что слышал от других, и что, по его мнению, могло быть вымыслом, преувеличением, а что можно было считать правдой. Злорадствовали же и выражали свое сочувствие японцам исключительно англичане-военные и отчасти американцы; сочувствие большинства остальных европейцев было всецело на стороне русских. Многие англичане-невоенные тоже высказывались открыто, что, следуя политике, они, конечно, — на стороне японцев, но сердце и сочувствие их безусловно на стороне русских, равно как и желание победы. Так прошел для нас первый день — день официального объявления войны.
Китайское правительство сильно волнуется и серьезно озабочено совершающимися событиями. Военное ведомство проявляет деятельность, полную энергии. Лучшие из обученных по-европейски войск уже почти все стянулись к Пекину и отправлены частью в Шанхай-Гуань, частью за Великую стену, на границу Маньчжурии.
В настоящее время японцы сильно раздувают сообщения о своих победах, и весьма многие из европейцев склонны думать, что в Пекине могут возникнуть беспорядки, особенно если императрица оставит столицу. Императрица, однако, постаралась успокоить общественное мнение и в изданном манифесте объявляет, что не имеет намерения оставлять Пекин и что Китай в войне между Россией и Японией будет соблюдать строжайший нейтралитет. Всякий, кто будет распространять слухи о выезде императора из столицы и принятии Китаем участия в войне, должен считаться преступником, смутьяном, подвергаться аресту и смертной казни. За точным и строгим исполнением этого декрета предписывается следить всем губернаторам провинций и вице-губернаторам (наместникам) областей.
Среди европейцев в Пекине господствует убеждение, что Китай не выдержит объявленного им нейтралитета и ввяжется в Русско-японскую войну. Убеждение это основывается на том, что Юан Шикай — верный друг японцев и властолюбивый человек, чтобы оставаться без участия в политических интригах, а также и на том, что японская партия слишком прочна и сильна в Пекине. Влияние Юан Шикая и японской партии может заставить подчиниться ее враждебным стремлениям и сочувствующих России приверженцев императрицы.
Томит и гнетет неизвестность о кровавых событиях, которые так нам близки. Подробности боя «Варяга» у Чемульпо мы узнали от иностранцев, которые охотно делятся с нами всеми известиями, получаемыми ими с театра войны, но не хотят верить тому, что мы сами буквально ничего не знаем, что делается у нас…
Все злободневные политические интересы сосредоточены в настоящее время на России и Японии. Маньчжурия и Корея остаются затененными событиями и играют совершенно пассивную роль.
Вообще Корея, ее государственный строй, ее общественная жизнь, ее народ слишком малоизвестны не только в России, но и в Европе. Объясняется это прежде всего тем, что Корея долгое время была слишком удалена и слишком для Европы труднодоступна, а также и тем, что Корея ничего не внесла в жизнь Европы, чтобы заинтересовать ее своим существованием. Тем не менее по впечатлениям, которые я вынес из путешествий по ее городам-портам, страна эта представляет большой интерес. Все, сколько-нибудь близко знакомые с нею, также подтверждают, что корейцы несравненно отзывчивее и по характеру своему симпатичнее японцев и китайцев, что корейский народ, несомненно, принял бы охотно все необходимые реформы, если бы пришло к нему на помощь корейское правительство. Но корейское правительство вместе с корейским чиновничеством невежественно до мозга костей, да еще к тому же последнее развращено взяточничеством и сплочено родовыми связями.
За последние годы явилось в Корею иноземное влияние, которое навязало корейскому правительству ряд реформ и внесло в корейский народ ряд разоряющих страну предприятий, но реформы и предприятия имели в виду не развитие Кореи, не благо народа, а его порабощение. Результатом такого влияния явились для правительства полнейшая расшатанность государственного строя, а для народа — полнейшее обнищание и отчаяние. Хотя в Корее есть правительство и даже есть войско, обученное европейскими инструкторами и носящее европейский мундир, но ни правительство, ни войско не в состоянии дать отпора посягательству со стороны Японии. О корейцах-солдатах сведущие люди хорошо отзываются: корейцы могли бы быть хорошими солдатами, если бы военная служба была организована на новых началах, если бы солдаты набирались из всего народа, а не из многочисленной придворной челяди, мелкого чиновничества и материально обеспеченного городского населения. Попасть в солдаты всегда много охотников, которые и смотрят на военную службу как на выгодное для себя и почетное занятие.
Обученные вначале русскими, а в последние годы японскими инструкторами, корейские солдаты всеми признаются способными к военной службе.
Что ожидает Корею в ближайшем будущем? Корея может стать или русской, или японской, или же останется самостоятельным государством-буфером между Россией и Японией. Вопрос о принадлежности Кореи России или Японии в смысле полного влияния той или другой державы на политическую жизнь страны и полного ее подчинения может быть решен, конечно, только оружием. Если проследим историю Японии в Корее, то увидим, что за свое многовековое пребывание в Корее Япония сумела воспитать к себе и укрепить в корейском народе самую прочную ненависть. Для Японии тем не менее Корея представляет столь же жизненную потребность, как воздух, которым дышит японское население, и добровольно от Кореи Япония никогда не откажется.
Мало того, Япония, предвидя, быть может, борьбу народов Запада с народами Востока и желая отстоять Восток от посягательств Запада, решила начать объединение народов Востока. В Японии образовалось уже несколько лет тому назад общество, которое не только проводит идею союза с Китаем, но направляет эмиграцию во все ближайшие страны, заселяя их колонистами, ремесленниками, торговцами, учителями.
Существующий в Японии «Восточноазиатский культурный союз» имеет многих убежденных последователей и среди китайцев.
Может ли Корея остаться самостоятельной, независимой, став государством-буфером между Россией и Японией? Это было бы возможно, если бы в Корее были проведены действительно необходимые, насущные реформы, для которых необходима до основания ломка старого, сгнившего фундамента и расчистка места для возведения нового здания. Ломка эта должна быть произведена не пришлыми европейцами, навязывающими силой народу и правительству то, что им не нужно, а самим народом при участии своих государственных людей, как сознательных строителей, а не услужливых продажных рабов иностранного влияния. Если среди государственных людей и есть корейцы-патриоты, то в настоящее время вся их заслуга перед страной заключается в той ловкой политической игре и интригах, которыми они натравливают европейских дипломатов одного против другого, ошибочно думая, что этой дипломатией Востока они могут обойти дипломатов Запада, изучивших до тонкости все ходы их дипломатической игры.
В общем в Пекине тихо, но некоторое волнение проявляется среди живущих в Русской православной миссии, расположенной на окраине Пекина. Здесь тревога вызвана усиленной охраной полицейских, которые расставлены вокруг миссии. Эти полицейские посты заставляют китайцев предполагать существующую какую-то опасность. Опасность эта, по мнению китайцев, лежит в японцах, которые во множестве живут в Пекине повсюду и, по убеждению китайцев, могут не только сделать сами нападение на русских, но могут подкупить разбойников-китайцев убивать русских.
Вокруг Пекина расположено до 22 тыс. китайских войск, по-европейски обучаемых японскими офицерами-инструкторами. Тем не менее мнение европейцев в Пекине таково, что Китай вмешается в войну, и мнение это основано не только на силе японской партии и таких деятелей, как На-тун, назначенный министром иностранных дел, но и на отставке принца Су, градоначальника Пекина. Смещение принца Су есть прямое следствие придворных интриг и личной ненависти к принцу, как до некоторой степени усвоившему европейское образование, самостоятельно действующему человеку, заявившему себя добросовестным чиновником и врагом взяточничества.
В Пекине находящиеся охранные отряды, русский и японский, по взаимному соглашению начальников отрядов совершенно разобщены от возможных встреч и возможных уличных столкновений. Солдат того и другого отрядов отпускают в город по очереди в назначенные для каждого отряда дни, а в дни воскресные чередуются. Китайское правительство, исходя, вероятно, из понятия о своем нейтралитете, также приняло в отношении русских и японцев офицеров следующую меру. Предписанием, данным казенной железной дороге от Пекина до Тяньцзиня, оно запретило принимать в поезд едущих в русской и японской военной форме.
Вообще же порядок европейской жизни нисколько не нарушен. Японцы, как и прежде, нигде в европейском обществе не показываются, а русские, как всегда, встречают к себе радушное отношение. Война в общем нисколько не коснулась нашей повседневной жизни, если не считать падения и без того низкого курса нашего рубля. Война для японского населения более ощутительна, так как в Пекин и особенно в Тяньцзинь нахлынуло множество беглецов из Порт-Артура, Инкоу, Харбина и с Маньчжурской железной дороги. Громадное большинство беглецов — люди бедные, жившие на ежедневный заработок и оставшиеся благодаря войне без всяких средств. На помощь к ним в Тяньцзине пришло тотчас же образовавшееся международное женское благотворительное общество, организовавшее выдачу нуждающимся беглецам пособий на отъезд на родину, одежды и пропитания.
Среди русской колонии вдруг упорно заговорили, что Китай склоняется на сторону Японии и нарушит свой нейтралитет. Слухи о скором объявлении войны охватили всех, и многие стали даже укладывать ценные вещи и делать опись своему имуществу, которое придется оставить за выездом в Пекине. Трудно сказать, кто был творцом этих слухов, но П. М. Лессар в высшей степени раздражен этими слухами о замыслах китайцев, равно как и бестолковщиной Феди Солдатика совместно с действиями других военных. «Представляю себе, — говорил П. М. Лессар, — как шумно военные праздновали в Петербурге объявление войны Японии… Какое было оживление в ресторанах и усиленное пренебрежение к штатским… Ведь у нас господа военные свое привилегированное положение высказывают прежде всего нападениями на штатских… Вот и теперь воинственность свою хотят направить на Китай. Очень хотят втянуть его в войну с нами…
Распространяют слухи о намерениях Англии вмешаться в войну, о желании Китая нарушить нейтралитет. Я решительно этому ничему не верю. Я получил верные сведения из Лондона о том, что все слухи о вооружении Англии страшно раздуты. Я не боюсь этих вооружений, так как прежде всего сама Англия и Франция страшно боятся, чтобы не быть вовлеченными в войну. Я боюсь не войны, а дипломатического вмешательства, посредством которого Англия и Америка потребуют себе преимущественных прав в Китае, а Россия будет так ослаблена войной, что отказать в их требованиях будет не в состоянии.
В Китае я тоже уверен. Могу сказать определенно, что не будет ни боксерского движения, ни вмешательства Китая в войну. Все эти слухи раздувают только любители темных дел. Мне крайне неприятно, что слухам этим верят в Петербурге. Я получаю оттуда постоянно телеграммы с запросами относительно настроения китайского правительства. Из Петербурга даже распустили слух, что тамошнее китайское посольство собирается уезжать из Петербурга. Все это пустяки. Для меня ясно одно: вся серьезная китайская пресса, все вице-короли и сам Чжан Чжидун единодушно высказывается: в войне России с Японией Китай должен сдержать свой нейтралитет. Что же касается вообще до союза Китая с Японией, то все китайские министры считают союз своевременным и необходимым. Так думают и все европейцы. Китай и Япония заключат между собою союз».
Этот союз двух желтолицых народов действительно напрашивается сам собою. Это неизбежное будущее.
Два события взволновали и русскую колонию в Пекине, и всю европейскую. Застрелился японский офицер. Мотивы этого самоубийства шли вразрез со взглядами европейцев. Японец-офицер просил разрешения отправить его в действующую армию. Он не хотел оставаться в бездействии в Пекине, когда товарищи идут в бой. Просьба его не была удовлетворена, так как японский охранный отряд, находясь в нейтральном китайском государстве, должен оставаться нейтральным. Отправка же из Китая японских офицеров на войну с Россией была бы нарушением нейтралитета. Японский офицер не признал отказа и застрелился.
Второе событие задевало все европейские отряды, хотя и было прежде всего направлено на русский охранный отряд. Несколько китайцев обратились с жалобой к своим властям на то, что русские солдаты, упражняясь в стрельбе, убили одного ребенка, а нескольких ранили. Жалобу китайцев китайское Министерство иностранных дел препроводило к русским, прося произвести расследование и наказать виновных, а также принять меры, чтобы впредь ни в чем неповинных детей, которые никому не сделали зла, не убивали.
Возможность ранения и даже застрела китайских ребятишек была вполне возможна, так как стрельбище, отведенное для практической стрельбы китайским правительством за Пекином, было вблизи китайских селений. Стрельбищное поле было обнесено валом и было общее для всех европейских отрядов, которые имели каждый свои очередные дни для практической стрельбы. Для расследования жалобы была назначена комиссия из офицеров отряда и китайцев-чиновников. Сделав опрос всех потерпевших и посетив те дома, в которых были потерпевшие, члены комиссии убедились, что дать доказательства смерти чьего-либо ребенка за указанный период времени китайцы не могли, а из представленных на осмотр потерпевших детей только у одного был найден весьма сомнительный рубец на ноге. Самое же главное обстоятельство, удостоверенное расследованием, было то, что в указанный в жалобе день русские стрелки не производили практической стрельбы, а имели занятия у себя дома, практическую же стрельбу производили в этот день американцы и немцы… Таким образом, обвинение русских стрелков было отвергнуто и жалоба признана неосновательной. Залетной пулей, конечно, была возможность ранения любопытных ребятишек, но что обвинение было предъявлено русским, в этом усматривали влияние японцев, пользующихся всеми средствами, чтобы возбудить в китайском населении враждебность к русским.
И в нашем поредевшем отряде некоторые офицеры рвутся из Пекина в действующую армию. Особенно рвется «Конфунций». Он несколько раз уже подавал рапорты о возвращении его в полк, но получал отказы с указанием на невозможность заменить его другим офицером, а когда подал рапорт о разрешении отправиться в действующую армию, то и от посланника П. М. Лессара получил отказ с указанием на те же самые причины, которые были объявлены и японскому офицеру: русский отряд находится в нейтральном государстве и не может участвовать в войне… Каждый день приходил ко мне «Конфунций» делиться своим горем и беседовать о том, что предпринять ему, чтобы уйти из Пекина в действующую армию. Наконец, «Конфунций» как будто успокоился и несколько дней не приходил, а затем пришел и сразу же заговорил:
— Знаете, ведь я три ночи не спал и все обдумывал всесторонне вопрос о том, что мне делать. Я просил отпуск, чтобы отправиться негласно отсюда в свой полк и оттуда отправиться в действующую армию. Мне отказали.
Я ничего не возражаю против причины, которой объяснили мне отказ… Может быть, эта причина основательна. Но для меня лично возможно еще другое толкование. Обо мне могут теперь сказать мои же товарищи так: «Конфунций» просился настоятельно на войну, зная вперед, что ему откажут в его просьбе… В сущности он рад, что ему отказали, но он достиг своего: он всем показал, что искал опасности, что он не мирится, как остальные офицеры, с мирной жизнью, что он не прятался от смерти, он вызывался идти, а другие нет… Вот я и стал обдумывать эту вторую возможность. Я пришел к убеждению, что хотя мне и отказали в разрешении идти на войну, но я все-таки обязан показать всем, что я не трус, что я не фанфарон. Но как этого достигнуть?
Первое, что мне подсказывал внутренний голос, это застрелиться, как сделал японский офицер. Я бы тогда доказал наглядно своей смертью, что я не трус.
Когда я решал, что надо застрелиться, заговорил во мне другой голос. «Стреляться — глупо, — говорил этот другой голос. — Это самоубийство будет доказательством не личного мужества, а слабости воли и неустойчивости характера перед первой же неудачей. Все скажут, что я застрелился, подражая японскому офицеру…
Надо бороться с препятствиями, надо искать другие пути, чтобы миновать препятствия, а не падать духом», — говорил второй голос. — Я признал его правым и нашел выход из своего, казалось, безвыходного положения: я тотчас же ночью написал письмо к генералу Фоку, который меня знает лично. Я откровенно все ему изложил и просил вызвать меня к себе из Пекина. На случай, если бы генерал Фок оставил мою просьбу без ответа, я решил дезертировать. Явлюсь к главнокомандующему армией, все ему расскажу, и не сомневаюсь, что меня отправят в действующую армию…
Хоть изредка отдыхаешь душою, видя искренность «Конфунция». Но зато как нудно посещать строительную комиссию…
Слезы и смех чередуются в жизни человека, как ненастье и солнце в жизни природы. То получаем доводящие до ужаса и душевной боли известия с войны, то является светлый проблеск надежды или какой-либо неожиданный трагикомический эпизод.
В числе офицеров, находившихся в Инкоу, был милейший фон X., большой балагур и большой любитель поесть. Всегда он имел из Тяньцзиня всевозможные яства и пития. Когда началась Русско-японская война и Китай объявил нейтралитет, то по железной дороге от Шанхай-Гуаня и до Инкоу был организован досмотр перевозимых вещей с целью преследования военной контрабанды, могущей быть доставляемой русским или японцам. Главный досмотр вещей производился на станции Шанхай-Гуань. Китайское правительство поручило производить этот досмотр англичанам, находящимся на китайской железнодорожной службе. Выбор англичанина оказался, однако, очень неудачным вследствие или его враждебного чувства к русским, или вследствие его тупоумия… Этот страж контрабанды придирался ко всему, что провозили русские из Китая в Маньчжурию. Придрался он к одному банковскому служащему, который был переведен из Пекина в Инкоу на службу и, не желая продавать свою верховую лошадь, взял ее с собой. Англичанин признал лошадь военной контрабандой и не хотел ее пропустить. Ничего не оставалось делать, как вывести лошадь из вагона, оседлать ее и верхом проехать до следующей станции, где опять поставить в вагон следующего поезда и доставить до места. Придрался англичанин к одной семье с детьми, совершавшей переезд в Маньчжурию из Пекина, потребовав, чтобы они удалили из вагона две корзинки со съестными дорожными припасами, так как в поезде есть вагон-буфет, из которого можно в пути получать необходимую пищу и для взрослых, и для детей. С этим-то англичанином вышло и у фон X. столкновение из-за провоза пасхальных запасов. Барон фон X. закупил в Тяньцзине для себя и по поручению своих знакомых несколько ящиков всевозможных яств и питий. В Шанхай-Гуане на вопрос англичанина о содержимом в ящиках фон X. подробно все рассказал, но англичанин молча выслушал перечисление вкусного содержимого и попросил вскрыть ящики.
Вскипел фон X., негодуя, что ему, русскому офицеру, англичанин не верит… Зачем же спрашивал… Пусть бы смотрел все… Вскрыть свои ящики фон X. отказался, а англичанин задерживал поезд. Кончилось тем, что фон X. пригласил почтового русского чиновника, жившего в Шанхай-Гуане, и подарил ему все пасхальные запасы, а сам уехал.
Среди нашей хмурой жизни вдруг выдался праздничный день. Все повеселели и поздравляли друг друга. Получили известие о назначении начальником эскадры адмирала Макарова. Встречаясь, все говорили друг другу: «Теперь наши дела улучшатся. Теперь не будет места растерянности наших порт-артурских властей. Адмирал Макаров лично храбр, умен, сам входит во всякую мелочь и сам все хочет знать. Он возьмет себе на помощь людей, а не кукол, умеющих гнуть спину. Адмирал Макаров не станет интриговать на получение звания наместника. Наместнику он предоставит право посылать телеграммы и сохранять свой престиж вплоть до наступления своевременной болезни. Себе адмирал Макаров возьмет только труд и борьбу с врагом».
Прибежал сегодня ко мне рано утром перепуганный слуга Лисаки[7] и звал скорее идти. Когда я вошел в спальню, то нашел Лисаки лежащим на кровати со свесившейся головой и залитым кровью лицом. Лисаки стрелялся, но подавал признаки жизни. Я обмыл ему лицо, очистил сгустки крови и определил, что Лисаки направлял выстрел себе в ухо, но рука дрожала, и пуля пошла по направлению от уха сверху вниз внутрь и застряла в верхней челюсти. Стрелял Лисаки из карманного револьвера Франкота, который тут же валялся на полу у кровати.
Какой ужасный вид представлял Лисаки… Полупьяный, с мутными бесцветными выпуклыми глазами, затрудненной, гнусавой речью, окровавленный. Когда он пришел в себя, то первое, что он сказал:
— Господи, Боже мой, какую я глупость сделал!
— Что за фантазия вам пришла стреляться? — спросил я, радуясь, что Лисаки заговорил.
— Вчера я вернулся домой часа в три, — страшно гнусавил Лисаки. Начинало светать, и по небу разливались розовые волны света. Вот я и вспомнил, что надо посмотреть сперва, как появится на своей колеснице Феб златокудрый, а затем с первым ярким лучом надо устраниться от «отца лжи». С этим намерением я положил около себя на столике револьвер, закурил сигару да и заснул.
Было уже совсем светло, когда я проснулся. Стало мне страшно досадно, что я проспал колесницу златокудрого Феба. Я хотел непременно поспешить за ним и сделать так, как хотел сделать…
— Кто? — переспросил я, не расслышав произнесенного Лисаки слова.
— Кто? Вы не помните! — Дмитрий Карамазов, который всю ночь прокутил со своей красавицей Грушенькой, а затем с приходом златокудрого Феба хотел себя уничтожить… Так хотел сделать и я…
Лисаки поместили во французский международный госпиталь. К попытке на самоубийство русское общество отнеслось с обидным равнодушием… Весь интерес был только в событии, всколыхнувшем русскую жизнь. Интересовались только знать, как отнесется к этому событию П. М. Лессар, выражавший сильное недовольство за последнее время поведением Лисаки. По счастью, ранение Лисаки оказалось для жизни неопасным, так что приятель Лисаки, Лукин, остался даже недоволен.
— Барин, и застрелиться-то не сумел, — сказал он презрительно, когда узнал о безопасности ранения.
Первые дни пребывания в госпитале Лисаки сильно беспокоили галлюцинации. То казалось ему, что зеркало и картины, висевшие на стене, спускались со стены и гуляли по комнате, то видел он в углу комнаты своей голову Иоанна Крестителя, то видел, как в дверь входили в комнату слоны в серых пиджаках, садились на диване против кровати и любовались им…
Более, чем судьбой Лисаки, русская колония интересовалась торжеством освящения новопостроенного русского консульства в Тяньцзине. Н. В. Лаптев приурочил это торжество к первому дню Пасхи и пригласил к себе на розговенье своих знакомых из Пекина. П. М. Лессар высказал свое недовольство предполагаемым торжеством, находя, что не время праздновать новоселье при несчастных событиях Русско-японской войны. Многие из приглашенных вследствие такого отзыва П. М. Лессара не только не поехали на новоселье к Н. В. Лаптеву, но даже назвали и самое торжество открытия консульства в своем собственном здании торжеством открытия ресторана «Звездочка».
В эти же дни посетил Пекин проездом из Сеула в Шанхай наш посланник в Корее А. И. Павлов. Он имел озабоченно-таинственный вид, так как направлялся в Шанхай организовать военную контрабанду. Было интересно слышать мнение о японцах этого дипломата. «Японцы — это дети-азиаты, способные, легко все перенимающие у взрослых, т. е. у европейцев, но сами что-нибудь создать самостоятельное, без указки учителя-европейца, не могущие». Ох, так ли это… Не быть бы японцам в учителях наших русских дипломатов…
Какой ужас! Да, это правда: погиб адмирал Макаров и «Петропавловск». Сегодня третий день, как мы знаем об этом несчастье, и все еще не хотим верить… В первый же день никто из русских и не верил, все считали эту весть злой выдумкой англичан и американцев, а выдумок уже было немало. В местной английской газете англичане уже два раза выгнали русских из Порт-Артура и сдали крепость японцам, два раза сожгли Порт-Артур, взяли Инкоу и железную дорогу. Отчего им не взорвать «Петропавловска», среди бела дня наскочившего на свою же мину. Пришлось, однако, убедиться, что действительно судьба послала на испытание России скорбные дни. Многие из русских пытались объяснить это несчастье особо изобретенными японцами плавучими минами, которые несло течением по направлению в порт. Наше горе вызвало радость и ликование у японцев в Пекине. Они устроили военную прогулку с музыкой по улицам, расклеили объявления на стенах о гибели «Петропавловска» и адмирала Макарова. На китайцев наша потеря произвела гнетущее впечатление.
Да, должно существовать возмездие, и оно существует… Русско-японская война — это и есть возмездие, ниспосланное на русский народ… Чаша терпения переполнилась. Зло и беззаконие, кровь и слезы, стоны истязуемых детей и вопли матерей и отцов, попрание законов божеских и человеческих — все вопияло к источнику справедливости… Мне отмщение и аз воздам…
Посетил П. М. Лессара. Он подавлен, угнетен. «Да, несчастливо идет война для нас, — заговорил он. — Погиб Макаров… Говорят, что Макарова можно заменить адмиралом Скрыдловым. Вот такого человека, как Макаров, такого спокойного, энергичного, знающего, обо всем думающего, во все сам входящего, Скрыдловым заменить нельзя…
Об адмирале Скрыдлове я могу сказать много хорошего: он сумеет ободрить моряков, дух которых подавлен теперь до последней степени, он сумеет поддержать их мужество в борьбе — это правда. В настоящее время этого немало, это большая заслуга, но заменить адмирала Макарова Скрыдлов не может…
О несчастье, постигшем „Петропавловск“, говорят, что это была японская мина, на которую наскочил броненосец. Говорят, что японцам удалось ночью пробраться и поставить мину на фарватер, после чего они и стали вызывать Макарова, стали завлекать его, а когда он пошел вперед, то по данному сигналу вся японская эскадра, следовавшая за ними, направилась ему навстречу. Макаров не хотел принять бой, вернулся назад и наскочил на мину.
Другие думают, что это была русская мина, которую после трех бурных дней сорвало с места и течением нанесло на „Петропавловск“.
Та ли, другая ли мина, не это важно, а важно то, что у нас везде недосмотр… Фарватер необходимо постоянно проверять, надо постоянно следить за минами, мины нельзя оставлять без надзора, зная, что мины подвижны.
Жалеют, что вместе с Макаровым погибло 800 человек. Все эти плачи и сожаления о погибших людях — все это одно лицемерие… Людей нечего жалеть… Люди должны умирать и умирают каждую секунду…
Должно жалеть не 800 человек, что погибли, а должно жалеть, что погиб один Макаров… Смерть только Макарова одного ободрит и обрадует японцев, а не гибель тысячи солдат.
Война — дело жестокое. Наша ли мина, японская ли мина погубила Макарова — не это важно, а важна удача японцев, важен тот духовный вред, который нанесли японцы русским, важно, что они выбили из строя такого человека, как Макаров… Война началась для нас сразу несчастливо… С первого же нападения японцы выбили у нас треть эскадры. В России все кричат, что это нечестно, что японцы напали на русскую эскадру, не объявив войны, что японцы нанесли русским предательский удар… Все эти крики, по моему мнению, одно сплошное лицемерие, а правда заключается в том, что русские в Порт-Артуре проспали японцев, не заметили японцев… Я не могу обвинять японцев за ночное нападение… Японцы прервали с русскими дипломатические сношения… Японцы предупредили русскую дипломатию, что примут меры, какие признают для себя нужными. Чего еще?
В Петербурге, быть может, ожидали, что японцы пришлют разодетых герольдов, чтобы обменяться, как обмениваются дама и кавалер в котильоне, бумажными мечами?..
Времена герольдов давно прошли. Ныне послы совершенно не нужны. Я не виню японцев за ночное нападение на Артур, а в криках о их варварстве вижу только лицемерие. Ведь если бы сделали такое нападение на японцев русские, то мы бы все восхищались и сказали: „вот молодцы“. А сделали это японцы, мы обвиняем их.
Со стороны японцев я считаю два нечестных поступка против России. Первый — это их министр в письме графу Ламздорфу сообщил, что перерыв дипломатических сношений будет краткий. Этим указанием японский министр давал повод думать, что Япония хочет избежать войны, тогда как война у Японии была решена. Это обман со стороны японцев. Второй нечестный их поступок — это захват коммерческих судов до начала войны.
Коммерческие суда у всех наций до формального объявления войны считаются неприкосновенными. Японцы нарушили это правило, захватив суда до нападения на Артур. Я уверен, что по окончании войны, при расчете, стоимость захваченных коммерческих судов будет вычтена с японцев. Во всем остальном японцы поступали правильно и обдуманно.
С таким же правом, как за ночное нападение на Порт-Артур, можно обвинять японцев и теперь, что они пробрались ночью на рейд и вероломно поставили мины, на которые нарвался адмирал Макаров… Не японцев надо винить, а русских: зачем проспали, зачем не заметили!..
Не кричать в настоящее время об японцах надо — это кричат лживые патриоты, — а надо каждому русскому работать, трудиться, проявлять всю свою энергию. Я презираю тех русских, которые теперь танцуют и пьянствуют в ресторане „Звездочка“. Не время теперь гулять, танцевать, развлекаться. Надо себя теперь держать строго, держать с особенным достоинством. Надо показать японцам и всем иностранцам, что русские сознательно относятся к испытанию, постигшему их родину. Не время теперь развлекаться… Я всегда был в очень хороших отношениях с японским посланником Ушида, но я ему теперь руки не подам. Я не могу заставить себя подать руку». Я спросил мнения П. М. Лессара о возможном ходе военных действий на суше, на что он ответил, что на суше в настоящее время не может быть скоро серьезного дела, так как придется ожидать, чтобы японцы подошли к нам ближе…
— Какая гнусная вереница патриотов «шапками закиданских» припоминается мне, — заговорил после некоторого молчания П. М. Лессар. — Все это герои двойных и тройных прогонов, подъемных, фуражных, суточных, двойных и тройных окладов жалованья, — все это искатели возможности пристроиться в штабе главнокомандующего и в разных штабах вообще, чтобы нахватать крестиков — отличий… Как ненавидел этих патриотов покойный Скобелев!
Помню, в бытность мою в Бухаре, я имел с ним разговор об этих патриотах, и вот его подлинные слова: "При назначении меня главнокомандующим многие завидовали мне, называли меня счастливцем. Я по простоте душевной думал, что они завидуют моему возвышению, моим военным успехам, наконец, завидуют тому славному делу, совершить которое выпало на мою долю… Но каково же было мое разочарование, когда вслед за возгласами удивления и зависти я услыхал: «Ведь у вас теперь пуд овса стоит 35 рублей!»
Вот такие точно патриоты и теперь губят Россию, губят то значение и положение, которое она приобрела в Китае и на Дальнем Востоке с такою трудностью.
Правда, одна горькая правда лежит в словах П. М. Лессара. Все «шапками-закиданские» патриоты, как ядовитые гады, воззрились на свою безответную добычу, на «серую скотинку», на солдатское брюхо, на солдатские ноги, на солдатское тело… на все исполинское тело русского народа…
Прав П. М. Лессар, который своим умом, своим трезвым и честным отношением к делу, несомненно, служит России, но какой же результат его службы? Где то благо для России, которое вытекало бы из его умной и честной службы? Где плоды его труда, его ума, его служебного опыта?
«Конфунций» пришел ко мне сияющий. Его письмо к генералу Фоку имело успех: получено предписание отправить «Конфунция» в полк, а самому «Конфунцию» прислано извещение о прикомандировании его к отряду генерала Мищенко. Сегодня же «Конфунций» уезжает… Что бы ни ждало его на кровавом поле, «Конфунций» счастлив…
Из Маньчжурии приходят вести все мрачней и мрачней… Шайки хунхузов, организованные японскими офицерами, пытаются взрывать мосты, производят крушения поездов…
В отношениях к нам европейцев в Пекине хотя и соблюдается полнейшая корректность, но так и сквозит в этой предупредительной любезности и скрытое сожаление, и явное злорадство… Самочувствие наше отравлено, и стараешься избегать общения с иностранцами, — так на душе и больно, и стыдно, и бессильная кипит злоба… Боишься, чтобы перед чуждыми, равнодушными к нашему русскому горю людьми не раскрыть тех язв, которыми, как проказой, покрыта русская жизнь… Один только ставший полуиностранцем из духовного звания Моноклев живет в иностранном обществе… Даже китайцы перестали верить в наше не только морское могущество, но и в силу наших сухопутных войск…
Большинство русской колонии стало совершенно безразлично и, махнув на все рукой, погрузилось в карты и пьянство… Иностранцы же все более и более волнуются при получаемых известиях с войны…
Тяжелая, кошмарная русская жизнь… Японцы нас повсюду бьют, мы везде перед ними отступаем… Повсюду обнаруживается гниль и разложение. Прибывший в отряд новый офицер рассказал, что Порт-Артур совершенно не подготовлен для продолжительной осады, а гарнизон уже и теперь переутомляется постоянными командировками в ночные дозоры и одиночные посты по берегу Голубиной бухты. К этому присоединяется еще усиленное фронтовое учение, длительные маневры, ложные тревоги… Все это изводит и солдат, и офицеров… Между тем на умственное развитие солдат, на ознакомление их с характером и тактикой японцев не обращается никакого внимания… Во всем проявляется крайнее невежество. Бывший, например, дозор из 14 стрелков в Голубиной бухте набрел на выброшенную морем на берег мину. Подняли стрелки мину и понесли к начальству, не зная, как с нею обращаться… Устав, решили отдохнуть, и так бросили мину на землю, что последовал взрыв, и все 14 стрелков были найдены убитыми…
В темных красках обрисовал прибывший офицер и чиновничий Порт-Артур, представляющий собою невозможную клоаку. Вражда, зависть, клевета, произвол сплели такое гнездо ос, которые жалят друг друга… В Артуре образовалось пять главных партий: наместника адмирала Алексеева, генерала Стесселя, генерала Смирнова, адмирала Старка и инженера Сахарова.
Враждует между собою и военный, и гражданский Порт-Артур, а японцы торжествуют… Впрочем, везде все одно и то же… и в пекинском чиновничьем болоте та же гниль…
Прикомандированные из Токио к миссии два секретаря, имея каждый «связи» в Петербурге, добились уже перевода. Все это страшно раздражало П. М. Лессара, единственного постоянного работника, не имеющего помощников, а прибывшие кн. ** и *** только и глядели, как бы удрать. Присланный же из Петербурга барон Пьедестал был вполне невменяемое, дипломатическое дитя…
«Теперь такая масса работы, — жаловался П. М. Лессар, — а князь оставляет Пекин… Впрочем, по-видимому, он и сам устыдился своих действий. Он пришел ко мне сегодня и сообщил, что может остаться еще шесть недель. „Нет, — сказал я ему, — Вы мне не нужны, и если немедленно не уедете, а останетесь, то я вынужден буду написать о Вас в Петербург, что Вы здесь остались не потому, что хотите работать, а потому, что Вам нравится Пекин“… Ведь князь мне прямо заявил, что он нужен здесь для иностранцев, так как он находит, что нам неловко порвать в настоящее время с иностранцами сношения… Ведь князь на другой день гибели Макарова танцевал на балу у англичан… Я один, совершенно один… Работать некому… И кого мне присылают из Петербурга? — помолчав немного, снова заговорил П. М. — Прислали князя, но ведь он мне не для дела, а для развлечений иностранцев. Прислали ***, но он повертел только хвостом и благодаря протекции своей бабушки в Петербурге через две недели отсюда уехал…
Прислали фон барона, но ведь это во всех делах круглый невежда…
Я отлично понимаю интригу, которую ведет князь. Он снюхался с Р-м и Моноклевым.
Р-кий вдруг, ни с того ни с сего, прислал мне сегодня утром письмо, в котором пишет, что узнал о моей болезни, желает меня видеть и будет рад помочь мне, обещая быть вообще мне полезным. В заключении письма спрашивает, когда может меня посетить.
Я очень вежливо ему ответил, что здоровье мое, как всегда, и даже в настоящее время я себя чувствую значительно лучше. Буду рад видеть Р-го в часы, назначенные для посещений.
На этот ответ получаю от Р-го второе письмо, в котором он пишет, что, узнав из моего письма об улучшении моего здоровья, он может меня не навещать… Ведь вот эти замечательные письма лежат у меня на столе, — показал П. М. Лессар рукой на пресс-папье, под которым лежали два конверта… — Ведь вся эта распущенность, все эти дрязги, вся эта мерзость поддерживается здесь такими негодяями, как Моноклев…
Их планы для меня ясны: князь уедет и в отправление обязанностей секретаря вступит Р-ий, который по своей болезни, однако, будет не в состоянии работать; следовательно, не будет другого исхода, как призвать Моноклева. Я все это отлично понимаю…»
Боже, какая ядовитая паутина опутала всю русскую жизнь!..
Сегодня принесли телеграмму, которая гласила: «17 апр. С 9 час. утра до 5 час. дня японцы бомбардировали Тюренченскую позицию из 24 полевых 12» и ста 20" орудий против восьми орудий второй батареи шестой бригады и выпустили до двух тысяч снарядов. Наши орудия целы, поврежден один ящик…" С каким нетерпением искали мы в некоторых газетах подробностей описания боя под Ялу и на Тюренченских позициях, и что же? Несмотря на геройство нашего 12-го Сибирского стрелкового полка, наши войска были сломлены численным превосходством японцев и оставили неприятелю орудия и весь обоз… Первое время мы верили русской телеграмме и считали ложью сообщения английских газет… Верили настолько, что наш военный агент, полковник Огородников, поместил даже опровержение в тех же газетах известий о нашем поражении, говоря, что никакого боя не было, а была с нашей стороны лишь рекогносцировка аванпостов… «Как могли русские оставить 28 орудий, — спрашивал полковник Огородников, — когда у нас орудий всего было восемь?» Газета «The China Times», поместившая подробное описание перехода японских войск через Ялу и описание боя под Тюренченом, поместила опровержение полковника Огородникова и жестоко высмеяла его в своем ответе. «Полковник Огородников, как храбрый офицер, владеет, конечно, лучше мечом, нежели пером, — так отвечала „The China Times“. — Известный историк Sir Edw Creasy говорит, что не числом убитых и раненых в битве создается решительное историческое значение боя, а влиянием исхода боя на дух противника…
Русский военный агент заявляет, что японцы безусловно вели стрельбу от 10 до 5 часов и что они перешли реку с большими силами, нежели то было нужно. Не лучше ли, во всяком случае, сделать переход с большими силами, нежели сделать его с маленькими?
Артиллерийский огонь японцев не был столь бесцелен, как порицающая его критика. Факт большого значения этого боя остается: японцы перешли реку, и притом перешли победоносно. На вопрос полковника Огородникова относительно взятия 28 орудий „The China Times“ отвечает: это — не дело газеты находить причину, почему японцы овладели 28 орудиями русских. Несомненно, объяснить это событие публике лежит на обязанности самого полковника Огородникова или же на обязанности его коллег…»
Какая жгучая краска стыда покрывала лицо, когда читали мы в газете и письмо полковника О., и ответ ему английской газеты!..
После боя на Ялу усиленно стали распускаться слухи, что в Порт-Артуре появились у нас подводные лодки, что эскадра наша начнет теперь смелее действовать против японцев… Ничему мы не верили, все считали ложью… Жутко, тяжело жилось среди иностранного общества не одним нам, все же имеющим возможность отдыхать и на культурной жизни европейского общества, и на литературе, и на возможности хотя временно уйти из гнетущего обихода, но жизнь шла еще тяжелее для людей низшего положения. Куда уйдет служащий в конторе почтальон, низший служащий в банке, куда уйдет, наконец, заброшенный в чуждую ему страну солдат?.. Чувство тоски одинаково сильно проявляется и у интеллигента, и у простеца… Даже среди интеллигентных людей это чувство тоски становится иногда настолько сильным, что заставляет посылать по начальству телеграмму, прося «немедленно дать отпуск во избежание дурного конца», и даже наиболее слабых людей заставляет прибегать к самоубийству. Мне приходилось наблюдать среди невольных поселенцев в Китае много разнообразных нервных расстройств, причина которых лежала именно в чуждых духу русского человека местных бытовых условиях, в местных климатических особенностях; особенно тяжела духовная жизнь людей малокультурных, предоставленных самим себе в своих думах и чувствах; правда, они и помогают сами себе в своей тоске… У русского солдата есть русская песня; у каждого почти солдата сундучок оклеен известными ему уже давно картинками. Но замкнутость казарменной жизни создает много тяжелого, нежелательного вообще, а в частности замкнутость военного сословия создает такую своеобразную рознь, которая настоятельно требует подробного освещения, изучения и исправления.
Русский человек при своем, несомненно, от природы добром сердце страшно невежествен и несамодеятелен; отсюда — пьянство, карты и разврат; отсюда большинство русских в совершенстве изучило и знает все публичные дома с китаянками, американками, еврейками и японками, но это же большинство не прочитало ни одной серьезной книжки о Дальнем Востоке, — ни о Китае, ни о Японии, ни о Корее. С глубокой благодарностью относишься поэтому к каждому из тех русских, кто хоть на время объединяет нас, внося искорку света в темное наше прозябание в Китае…
Получил сегодня первое письмо с пути от «Конфунция», а также получены очень запоздавшие письма из Порт-Артура. «Конфунций» пишет: «Состояние духа хорошее не только среди офицеров, но и среди нижних чинов. Всюду и везде видишь веселые лица, которым жить или умереть — безразлично. В Ташичао на вокзале собралось в буфете человек 70 офицеров. — О войне никто не говорит, как будто ее нет. Встречаясь друг с другом, только вспоминают былые времена, живут одними воспоминаниями. Живут, правда, тесно, но дружно. Терпят лишения, но делятся по-братски. В Инкоу встретили меня товарищи и повели к себе. Их жило восемь человек в маленькой комнатке. Вся мебель состояла из чемоданов и ящиков, но нашлось место уложить и меня.
Не стану говорить про старых офицеров, которые прошли огонь и воду, и медные трубы, а скажу про молодых, только что выпущенных из училищ: такое хладнокровие и такое спокойствие видно на их лицах, когда они говорят о смерти… Сейчас идем к Фыньхуанчену. Дух стрелков удивительный, идут себе беззаботно, песни поют, а вчера был сильный бой, который длился с утра до вечера. Говорят, что один полк сильно пострадал. Сегодня по дороге встретили транспорты раненых. При встрече стало тихо. В одной из повозок жалобно стонали. Некоторые стрелки поснимали фуражки. Но только прошли транспорты, — и всякое уныние или думы о смерти как рукой сняло. Идем по местности, которой нельзя не восхищаться, но нет времени описывать, да и неудобно, сидя на земле, писать на чурбашке. Лишений много уже и теперь приходится испытывать. Приехав в Ляо-ян, стал искать себе лошадь, но нигде не нашел; купил клячу за 250 руб., которая по дороге издохла. Иду пока пешком с батальоном. Вчера (18 апреля) была такая пурга, промерзли так, что зуб на зуб не попадал.
Дня через два буду в Фыньхуанчене. Путешествую по чудной местности и каждую минуту вспоминаю вас, закуривая трубочку, — папирос нет. Водки не пью, да ее и не достать. Рассказывают, что в буфете последняя бутылка водки продавалась с аукциона и пошла за 80 руб. Есть нечего; сижу на рисе и на чаечке. Консервов нет, доставка очень трудная».
Человек предполагает, а Бог располагает. «Конфунций» не дошел до Фыньхуанчена, так как после боя при Тюренчене было решено всем войскам отступить к Ляояну, а Фыньхуанчен отдать японцам без боя.
Письмо из Порт-Артура было доставлено сперва в Чифу, а из Чифу уже шло почтой. Из письма видно, что Порт-Артур имеет возможность сношений. В письме говорится, что «в Порт-Артуре пока все благополучно. Голодать не приходится. Мясо пока есть, хлеб и рис тоже. Японцы не беспокоят, но готовятся к нападению на Артур. Рабочие в Цзиньчжоу получают в день по доллару, и, кроме того, делают для них еще японцы угощение: дают свинину. Китайцы очень довольны. Слышал еще, что японцы усердно истребляют хунхузов и каждого китайца, одетого в черное, отправляют на тот свет, подозревая в нем хунхуза.
„Хун-ху-цзы“ — понятие сложное. В его состав входят в настоящее время массы, достигающие десятков тысяч грабителей, которые со всего Китая в ожидании поживы и грабежа собрались в Маньчжурию и располагаются шайками у городов и селений. Эти грабители — всякий сброд и подонки китайского населения, составлявшие главную массу боксеров в 1900 г. и беспощадно истребляемые, как русскими, так и китайцами и, вероятно, японцами. В состав хунхузов входят и постоянные китайские разбойники, издавна „залегавшие“ все торговые пути, грабившие караваны или бравшие выкуп и облагавшие данью все китайские селения. Эти разбойники всегда были распространены в Китае и всегда были хорошо вооружены. Возможно, что разбойники, составляющие отдельные шайки, также истребляются японцами. Но в настоящее время существуют, несомненно, летучие конные отряды, которые служат японцам, постоянно беспокоя русские сторожевые посты и угрожая железной дороге; это — организованные японцами летучие отряды, среди которых, несомненно, есть китайские солдаты и японские унтер-офицеры и даже офицеры. Мы называем эти летучие отряды тоже „хунхузами“, но это — не хунхузы, а легкие японо-китайские летучие отряды на службе японцев. Насколько верен слух, ручаться не могу, но в настоящее время японцы будто бы организуют в Маньчжурии против русских более серьезного врага из тех же хунхузов, которые поступят под начальство прибывших четырех авантюристов-американцев.
С пленными нашими японцы обращаются хорошо. Капитан Г., раненный в бою у Цзиньчжоу, находится в плену у японцев и дал знать, что к ним относятся хорошо».
Из Мукдена писали от 26 апреля об открытии госпиталя на 70 человек, хотя госпиталь рассчитан на 250, да нет помещений. «Сестры кое-как поместились в двух „цзянях“ (комнатах) по 10 и 5 сестер. Докторам и студентам пока еще нет помещения, почему живут все еще в Русско-китайском банке. Просили еще соседнюю часть храма; цзян-цзюнь, кажется, устроит. Слухи в Мукдене тревожные. Русско-китайский банк укладывает свои вещи и бумаги, чтобы быть готовым к выезду в Харбин. В городе китайское население боится хунхузов, а их здесь много. Было несколько грабежей. Часто бывает слышна продолжительная перестрелка. Раз наши сестры были перепуганы ночью, оделись и ждали японцев, а это стреляли хунхузы. У цзян-цзюня в распоряжении для охраны города всего 600 солдат. В Мукдене издается русско-китайская газета, имеющая своим назначением давать китайскому населению действительную картину положения вещей и предостерегать их от принятия на веру самых нелепых слухов, обильно распространяемых. Все сведения о войне переводятся на китайский язык для помещения в газете двумя студентами Восточного института из Владивостока. Неделю тому назад путь от Харбина до Мукдена два раза пробовали взрывать, подкладывали пироксилиновые шашки, но мало причиняли вреда. 27 апреля привезли 258 раненых. Из них поместили 125 в Евгеньевскую общину, часть — в Фушуньскую больницу, часть — во Владимирскую общину, которая расположилась в палатках на станции».
В письме из Тюренчена, написанном еще до несчастного для нас боя, автор письма, военный врач, дает интересное описание последних дней в Порт-Артуре перед началом войны.
"Война как с неба свалилась, — пишет он. — В Артуре не допускали мысли о войне, были все убеждены, что конфликт уладится дипломатическим путем… Приготовлений собственно никаких не было. Волновались, разговаривали о войне так же, как и каждую весну волновались. К таким разговорам привыкли и к воинственным порывам «япошек» относились с усмешкой. Даже когда японцы стали усиленно распродавать свои товары и закрывать лавки, то и тут отнеслись очень легко: «Ну, что ж? Вот случай накупить по дешевой цене японских вещиц». Автор письма вместе с полком вышел из Артура за несколько дней до бомбардировки и 23 января был с 11-м полком в Хайчене, а 2 февраля полк выступил на Ялу. «Наш полк шел первым, — говорит автор письма, — по убийственным дорогам, по горам с громадными перевалами; шел днем; бывало, шел и ночью, в скверную погоду. Полк шел, когда еще ничего не было устроено, — ни этапов, ни продовольствия. У нас в полку главный недостаток в сахаре и табаке. Был в Шахедзы маркитант, драл за все неимоверно, до 80 к. фунт сахара; вместо коньяка давал какой-то китайский ханшиш, за 8 рублей бутылка; но теперь маркитанта нет; полк довольствуется своими средствами… Особенно тяжелы стоянки на одном месте. Тюренчен, деревня на Ялу; в 12 верстах вверх от Шахедзы, против корейского Ычжу. Мы охраняем переправу. Между нами и Ычжу — пять верст; отделяемся рекой Ялу и Эйхо. Ычжу, как весь тот берег, занят японцами. Наши передовые посты находятся в 400 шагах от неприятельской заставы. Наша дивизия и наш 12-й полк, в частности, находится в передовой линии. Ычжу занят японцами с 21 марта, и с этого дня почти ежедневно идут у нас перестрелки; в одной из них погиб Демидович, начальник пешей команды охотников. Он был на острове между Эйхо и Ялу в самом тесном соприкосновении с неприятелем. 25 марта, ночью, он уничтожил отряд японцев в сто человек, хотевших устроить ему засаду и переправившихся через рукав Ялу на остров. 30 марта на заре сам погиб. Более всего досадно то, что и тело его досталось в руки японцев вместе с телами двух охотников: не успели унести. Несшие Демидовича были убиты и тотчас подобраны переправившимися через рукав японцами. Наша команда была всего 16 человек, из которых четверо убито, двое ранено. Это были первые убитые и раненые в нашем полку. В настоящее время переживаем очень напряженное состояние. На том берегу заметна усиленная деятельность японцев и, по-видимому, заготовка мостов. Только что получено известие, без всяких пока подробностей, что вчера (8 апреля) на Ялу, ниже Шахедзы, где стоит охотничья команда 11-го полка, было сражение, в котором тяжело ранен командир Змеицын, помощник его, 15 охотников и трое убито. У японцев — тоже большие потери. До сего времени японцы проявили страшную медлительность, но зато укрепили в Корее чуть ли не каждый пройденный шаг. В Тюренчене претерпеваем массу лишений самых насущных. Сидишь в грязи, валяешься на канах[8]».
Пасмурно, душно… Один из тех дней, когда тянет бежать из Пекина без оглядки… Приносили для прочтения официальное предложение принять участие в пожертвовании на Красный Крест, а также и на сооружение нового флота… В беседе относительно обязательности жертвовать выяснилось, что можно жертвовать по желанию на что-нибудь одно. П. М. Лессар пожертвовал единовременно тысячу рублей на Красный Крест и сказал при этом, что, жертвуя на Красный Крест, он убежден, что хоть одна рюмка портвейна дойдет до раненого или больного солдата…
В последнее время стали опять усиленно распространяться слухи, что наши военные деятели во что бы то ни стало хотят втянуть Китай в войну с Россией. Встретил я Федю Солдатика и спрашиваю его, желательна ли теперь для России еще война с Китаем.
— Это было бы счастье для нас. Надо делать все, чтобы Китай нарушил нейтралитет, чтобы втянуть его в войну…
— Зачем же надо втягивать Китай в войну?
— Китайцев мы быстро разобьем, — отвечал самоуверенно Федя Солдатик… — С Китая ведь мы можем что-нибудь взять… Отхватим у Китая Монголию, а возможно, что и Маньчжурия останется за нами… С японцев же нам взять будет нечего…
О, простота, только не святая!..
П. М. Лессар возмущен стремлениями военных вызывающе действовать на Китай. «Я получил от генерала Ф. из Маньчжурии сообщение, в котором генерал Ф. пишет, что китайцы готовят восстание против русских в области Ляоян — Инкоу, — говорил мне П. М. Лессар. — Я лично ездил вследствие этого к князю Нину, и он самым решительным образом опроверг все сообщения генерала Ф. и заверил, что Китай не намерен ввязываться в Русско-японскую войну. После свидания с князем Ци-ном ко мне приехал министр иностранных дел Лиэн Фан, который заявил, что имеет приказание от имени императрицы объявить, что Китай будет и впредь соблюдать нейтралитет. Я твердо теперь убежден, что Китай сохранит свой нейтралитет. Все, что пишет Ф., это вымысел и глупости… Утверждение генерала, что китайское население готовит восстание, имеет особенную подкладку, которую я отлично понимаю… Разные мерзавцы из армии все берут, все отнимают от китайского населения и ничего не платят… Вполне понятно, что население не может быть довольным, когда у него все берут даром. Пусть платят за все, что берут, и неприятности тогда не будет… Еще за большие поставки эти господа кое-что платят, а разные мелочи, я положительно это знаю, забирают силой и ничего не платят… Китаец и сам сыт горстью риса, и семья его сыта, а если у него отнимут и эту горсть риса, то, конечно, он будет недоволен, он не может относиться иначе, как с ненавистью, к грабителям… Нет, я убежден, что Китай теперь сдержит свое слово, хотя положение наше отвратительное. Теперь уже можно с уверенностью сказать, что мы проиграем войну и что вся вина в этом должна пасть на адмирала Алексеева, Линевича и Куропаткина за их постоянную рознь и вражду… Японцы пользуются этой враждой и бьют нас».
В пекинской жизни настало оживление: приехал прусский принц Адальберт, китайская императрица прислала приглашение осмотреть ее портрет и приглашение на посещение в Летнем дворце, а иностранное общество готовится к весенним скачкам.
Принц Адальберт, третий сын императора Вильгельма, имеет от роду 20 лет, состоит лейтенантом в 1-м гвардейском пехотном полку и сублейтенантом в германском флоте. Принц производит самое хорошее впечатление, как своей наружностью — рослый, цветущего здоровья, — так и простотой обращения. В ожидании прибытия принца на станции выстроились части от всех охранных европейских отрядов. Немецкий отряд был полностью при знамени и оркестре музыки. Прибытие на платформу принца было встречено немецким оркестром, игравшим «встречу». Обходя фронт отрядов и поравнявшись с русскими, принц отчетливо произнес: «Здорово, ребята!», на что последовал ответ: «Здравия желаем, Ваше Королевское Высочество!» При обходе китайского отряда китайские трубачи играли «встречу». Принца Адальберта сопровождали германский посланник и члены посольства. По отбытии принца отряды построились к выходу, и тут русские и японцы очутились рядом и пошли вместе, сперва русские, а за ними японцы…
За время пребывания принца Адальберта в Пекине был дан в немецком посольстве обед для дипломатов и завтрак для начальников охранных отрядов. На завтраке обращало внимание, что принц разговаривал только с немецкими офицерами и русским военным агентом.
Китайская императрица продолжает по-прежнему выказывать внимание к европейцам в Пекине. Портрет императрицы, который писала с натуры американка miss Carls, окончен, и сперва получили приглашение европейские дамы осмотреть портрет во дворце, а затем и все состоящие при посольствах и охранных отрядах чиновники получили приглашение осмотреть портрет в помещении, нарочно для него приготовленном, в Вай-у-бу (Министерстве иностранных дел). Для зрительной залы один из дворов министерства был забран стеклянными рамами сверху, а снизу закрыт синего цвета китайскою материей. Портрет императрицы представляет холст до 2½ аршин длины и около 2 ширины, вставленный в роскошную резную широкую раму из драгоценного китайского красного дерева, доставленную с юга Китая. Императрица сидит в кресле, на ней — желтое шелковое одеяние; вся грудь увешана нитями крупного жемчуга. Прическа маньчжурская, с цветами. Все детали, цветы, одежда вырисованы безукоризненно, но императрице на портрете нельзя дать более 35—40 лет, а ей исполняется в ноябре этого года 70!.. Лицу императрицы художница придала выражение по указаниям китайской школы, т. е. в портрете есть все, кроме правды и жизни.
Весенние скачки прошли, как всегда, оживленно. На этот раз, как дополнение к скачкам, было много японских офицеров, которые вызвали своим появлением чуть ли не первый раз среди европейского общества большой интерес. Японских офицеров-кавалеристов было пятеро. Одетые в черного сукна венгерки, черные шаровары с красными лампасами и высокие сапоги, японцы очень напоминали наших казаков-бурят, и, будь у них монгольские низкорослые лошади, а не высокие австралийские, — молодцеватый и смелый вид японцев только бы выиграл.
На приеме в Летнем императорском дворце японское посольство явилось самым многочисленным, сопровождаемое своими офицерами, из которых некоторые имели на себе китайские ордена. Прием в Летнем дворце был обычным приглашением со стороны императрицы, в котором она выразила желание, чтобы представители различных европейских государств провели несколько часов на даче, «погуляли и отдохнули». Некоторая особенность приема со стороны императрицы для дам выразилась на этот раз в необычайной сдержанности. Императрица очень мало беседовала с дамами, мало была с ними и даже не вышла во время завтрака, чтобы посидеть за столом вместе с супругами посланников. Императрица выглядела очень утомленной и значительно осунувшейся.
Что касается до отношений китайцев к русским, то по-прежнему отношения остаются вполне корректными, и китайское правительство продолжает утверждать, что нейтралитет не будет им нарушен, несмотря на успехи японцев. Войска же китайские продолжают деятельно по-прежнему обучаться японцами и по-прежнему также есть многие из убежденных в том, что русским придется в непродолжительном времени оставить Китай, так как Китаю хотя и невыгодно вмешаться открыто в войну, но ему безусловно теперь будет выгодно предъявить к России свои требования, которые в случае отказа он будет в состоянии отстоять силой оружия. Другими словами, не Китай объявит войну, но его заставят воевать. Существует и еще одно предположение, гласящее, что императрица и правительство искренно желают сохранения нейтралитета, но Юан Шикай, генерал Ma Юкун, командующий Маньчжурской армией, стоящей в тылу русских, и многие другие приверженцы военной партии самолично начнут войну, не обращая внимания на личные желания императрицы и министров, которые совершенно бессильны что-либо предпринять против Юан Шикая, Ma Юкуна и Ко. Все предположения основываются на фактах, и каждое имеет за себя много вероятия, почему и должно быть готовым на возможность вмешательства Китая. Подготовкой к войне объясняют и корректное, доходящее во всем до уступок русским, отношение Китая, но, дескать, все уступки делаются с ведома Японии, вместе с уступками идет и спешное, лихорадочное усиление, обучение и вооружение китайских армий, постройка новых арсеналов и значительно усилившееся движение хунхузов в Маньчжурии против русских, ибо хунхузы подкрепляются отрядами генерала Ma Юкуна. Сторонниками войны считают и влиятельных вице-королей Чжан Чжидуна и Вей Хуандао. Последний еще недавно вошел с ходатайством о необходимости постройки нового арсенала в провинции Хунань. Вице-король Вей Хуандао, несомненно, энергичный военный деятель. Он в последнее время оборудовал три горные батареи, которые имеют быть отправлены в северную (Маньчжурскую) армию.
Хотя военная деятельность в Китае в настоящее время поглощает все заботы правительства, но все же мы имеем в общественной китайской жизни проявления и умственного движения вперед. К таковым проявлениям должно быть отнесено только что обнародованное во всеобщее сведение постановление тяньцзинского магистрата относительно бинтования ног китаянками. В этом постановлении дословно говорится следующее: «Со времени обнародования в 1901 г. эдикта императрицы все высшие сановники постоянно обращались к народу всех классов, указывая на вредный обычай бинтования ног. На эти оповещения приходится между тем слышать, что есть заранее помолвленные девушки, которые сами, по совету старших своих членов семьи, и желали бы перестать бинтовать свои ноги, но этому противятся их будущие мужья и члены мужниной семьи. Если такая малая льгота не может быть насильственно предписана и столь жестокий обычай сохраняется теми, которые им дорожат, то как могут реформы и цивилизация распространяться по стране? Женщина должна следовать советам своего отца и брата, пока она не замужем, а после замужества она обязана повиноваться своему мужу. Если эти люди не допускают свободы женщины в ее собственных ногах, то как могут они рассчитывать на то, чтобы их считали просвещенными людьми? Слабость Китая порождается медлительностью, и с забинтованными ногами ни одна женщина не может работать надлежащим образом, делаясь в конце концов в короткое время ленивой. Многие женщины с забинтованными ногами служат этому доказательством. Один из древних мудрецов сказал, что благополучие семьи в широкой степени находится в зависимости от силы ее хозяйки, но хозяйка с забинтованными ногами не может быть так энергична и крепка, как имеющая ноги, данные ей природой. Таким образом, мы настоятельно просим всех мужчин дать свободу ногам их женщин. Мы вместе с этим оповещаем, что если бы которая из обрученных девушек пожелала освободить свои ноги от бинтования, то не должно ей в этом препятствовать. Кроме того, во всей истории Китая нет ни одного случая, чтобы женщина, получившая известность, имела забинтованные ноги. Все да повинуются этому оповещению».
Почин правительственных учреждений и старания христианских миссионеров, несомненно, окажут действие на значительное уменьшение уродования ног китаянок и со временем повлекут уничтожение этого дикого обычая.
Наконец и в Пекине нашелся патриот россиянин, который возревновал о русских интересах на Дальнем Востоке и задумал вступить в борьбу с японским влиянием, начав издавать русскую газету на китайском языке… Как японские газеты подрывают в китайцах доверие к России, так русская газета должна разрушить обаяние японцев и послужить противовесом японскому влиянию на Китай… На издание русской газеты потребовалась субсидия. Никто из русских в Пекине не верил ни в жизненность этой газеты, ни в то, что эта газета будет иметь благоприятное влияние на общественное китайское мнение… Ведь, чтобы проводить русское влияние в Китае, для этого прежде всего нужны большие деньги и серьезно образованные русские люди, да еще свободно владеющие литературным китайским языком. У издателя не было ни первого, ни второго. Он задумал сделать покушение с негодными средствами, и, очевидно, его патриотическая афера не могла иметь успеха. Издатель *** завербовал в сотрудники учителей русско-китайской школы, которые переводили русские статьи на китайский язык, а китайцы-учителя исправляли слог и отделывали стиль. В итоге получались ученические работы, исправленные учителем, но неинтересные и часто непонятные для читателя-китайца… Китайцам-учителям платилось жалованье, а учителям русско-китайской школы выхлопотали — одному причисление к министерству со званием чиновника особых поручений VII класса, а другому — орден Св. Станислава… Издание газеты было обставлено таинственностью, и только за несколько дней до выхода первого номера на пекинских улицах появились расклеенные объявления, гласившие о появлении в Пекине в скором времени новой газеты на китайском языке, под названием «Яньдубао», что означает «Пекинская газета», по древнему названию Пекина «Яньду». Объявление гласило так: «Сим сообщается для сведения публики, что основанная нами редакция будет издавать газету, выходящую ежедневно. Вид и формат ее обыкновенный. Кроме высочайших указов и придворных сведений, известные литераторы будут помещать свои рассуждения в прозе и поэзии для вящего услаждения публики. Что касается настоящего положения дел на Дальнем Востоке, то ввиду того, что почтенные читатели очень заинтересованы этим, мы уже просили русских военных властей и заручились их согласием о доставке по телеграфу своевременно всех сведений о ходе военных действий. Все более или менее важные заграничные телеграммы будут сообщаться вполне верные. В Маньчжурии, различных провинциях Китая, в столицах иностранных государств имеются специальные надежные корреспонденты. Все сведения будут просматриваться редакцией и печататься по ее выбору. Основная идея газеты — служение политико-экономическим интересам…»
Приехал из Мукдена капитан, барон фон X., состоящий при Главном штабе, исполняющий обязанности переводчика с китайского и иностранных языков, а также и обязанности военного цензора всех сообщений, идущих с театра военных действий. С каким жаром набросились мы на него, желая узнать о нашем положении в Маньчжурии и обо всем, что делается в армии и в Главной квартире!
«Вы спрашиваете, что делается в армии и в нашем Главном штабе? Делается одна дрянь, — отвечал он. — Среди начальства царит страшная неурядица. Никто никого не слушает, каждый критикует друг друга и делает по-своему. Во всем ужасный беспорядок… Истинного начальника нет… Куропаткин не признает Алексеева, Линевич не признает Куропаткина… Одним словом, совершается что-то ужасное…
Возьмите, например, бой при Цзиньчжоу. Ведь какую отдали японцам чудную позицию! Ведь это ключ к Порт-Артуру с суши! А почему отдали?
Полковник Третьяков защищал позицию с одним полком и просил дать ему на Цзиньчжоу еще три полка, так как с одним полком он не в силах отстоять эту важную позицию. Третьякову отказали, и после упорного боя Цзиньчжоу взят… От 5-го полка стрелков, как известил штаб, осталось всего 300 человек стрелков и пятеро офицеров».
Пятый полк был нам знаком по боксерскому году и был близок, так как русский охранный отряд в Пекине состоял из роты этого полка. Мы знали большинство офицеров, которые или жили в Пекине, или бывали здесь, временно приезжая в Пекин.
Цзиньчжоуский бой, в котором 5-й полк один принял жестокий удар врага, больно отозвался в нашем сердце. Вскоре мы получили и письмо от одного из участников боя, которое сообщало о понесенных полком утратах.
«Цзиньчжоускую позицию защищал с одним 5-м Восточно-Сибирским полком и 2-й ротой 14-го полка полковник Третьяков. Сражение началось с четырех часов утра и продолжалось до семи часов вечера. Неприятель состоял из двух дивизий пехоты с 120 орудиями. Позицию приказано было очистить, почему полк и отступил. Убиты в полку подполковник Радецкий, капитан Солярский, штабс-капитан Маккавеев, поручик Крагельский, подпоручики Басов и Станкевич. Ранен подполковник Сейфулин, ранены и взяты в плен подполковник Белозор и капитан Гамзяков, умерший от ран, как выяснилось впоследствии.
С цзиньчжоуской позиции полк отступил в Артур, где героев встретил генерал Стессель и расцеловал полковника Третьякова. Полку дан был лишь восьмидневный отдых в Артуре, после чего полк послан вновь занять позиции около Порт-Артура на Волчьих горах».
Получив это краткое извещение, пекинский охранный отряд в посольской церкви отслужил по павшим своим товарищам братскую панихиду. Чуткие к славе своего полка, офицеры и солдаты охранного отряда всеми силами души рвутся с самого начала войны на соединение со своим родным полком, гордятся его геройской выдержкой, и для них, вынужденных обстоятельствами оставаться в мирной обстановке бездействия, тяжело быть в Пекине, когда товарищи гибнут в бою, добывая себе славу.
В бою пали подполковник Радецкий и штабс-капитан Маккавеев, только перед войной переведенные в 5-й полк.
Капитан Солярский — старый офицер, хороший служака, любимый своими товарищами. На Востоке он был лет 13, участвовал в Русско-турецкой войне и в китайской войне 1900 г.
Поручик Иосиф Викентьевич Крагельский, молодой человек 26—27 лет. Образованный, скромный, в высшей степени сдержанный при первом знакомстве, по мере сближения покойный Крагельский все более и более проявлял добрые качества своего ума и сердца. Среди близких ему людей это был общительный, веселый и остроумный собеседник. Товарищи и солдаты любили покойного. Для солдат он всегда устраивал солдатские спектакли.
Происхождением из царства Польского, И. В. Крагельский проявлял лучшие черты польской народности, почему пользовался одинаково любовью со стороны русской колонии и своих полковых товарищей. Из Пекина И. В. был отозван в полк в 1903 г., где принял начальство над конной охотничьей командой.
В конце 1903 г. он поехал в отпуск, имея намерение жениться, но вследствие мобилизации пробыл недолго в отпуску и должен был вернуться в полк. По привычкам своим покойный был также очень скромный человек: он не только ничего не пил, но даже не курил.
Поручик Борис Павлович Басов, 24 лет, уроженец Петербурга, окончил курс в одном из московских корпусов и московское Александровское училище в 1898 г. Выпущенный из училища прямо в 5-й стрелковый полк, он застал полк еще в Ново-Киевском. В 1900 г. вместе с полком принимал участие в китайской войне, по окончании которой и оставался с полком в Цзиньчжоу.
Покойный Басов был общим любимцем в полку. Образованный, развитой, жизнерадостный, он был беззаботен и добродушен, как ребенок. В отношении себя до крайности беспечный, он жил всегда только для других. Всегда и везде он был душой общества, любил солдат и обращался с ними прекрасно. Энергичный, деятельный, общительный, покойный нес обязанности полкового адъютанта, был хозяином военного собрания и отдавался всей душой заботам о доставлении товарищам всех жизненных удобств.
Хозяйственную часть он довел до совершенства; это особенно ценилось во время маневров, когда офицерам приходится обычно переносить много лишений. Кто знает, что такое пересохшее горло, истомленное тело, измотавшиеся руки, ноги, тот поймет, что значит во время стоянки получить и стакан горячего чая, и рюмку водки, и горячую, хорошо приготовленную пищу…
Покойный был талантливый художник и замечательный танцор. Он прекрасно рисовал, имел несколько альбомов собственных рисунков, увлекался собиранием «открыток», из которых также имел альбом. «Русская пляска» Басова была неизменным украшением каждого танцевального вечера в собрании. Своей «Русской» Басов приводил всех в восторг.
Покойный оставил старуху-мать, которая живет, как говорят, в Петербурге. Для родных дорого всякое воспоминание о близком человеке, особенно дорога каждая память о сыне для матери.
Хотя всем офицерам было предложено веши свои заранее свезти для хранения в Порт-Артур, но Басов, который, кроме альбомов, других ценных вещей не имел, не пожелал их отвезти в Артур, а оставил при себе на позиции. Вещи эти попали в руки японцев, равно как и другое имущество, которое осталось в Цзиньчжоу в офицерских помещениях. Японское правительство заявляло, что будут вестись списки всем вещам, которые попадут в руки японцев, и вещи эти будут возвращаться по требованию родных. Быть может, и вещи покойного Басова остались целы…
Подпоручик Болеслав Петрович Станкевич — тоже совсем еще юный офицер, только три года тому назад был выпущен прямо в 5-й стрелковый полк. По окончании одного из московских корпусов и московского Александровского училища — Станкевич прибыл в Тяньцзинь, где застал уже оккупацию Китая. Сперва он был с отрядом в Шанхай-Гуане, а затем с полком в Цзиньчжоу.
Станкевич был тоже, как Басов, любим в полку; это был такой же прекрасный, веселый, жизнерадостный товарищ и хороший офицер, талантливый художник и любил рисовать. И после него, вероятно, остались вещи, которые дороги, как воспоминание, родителям покойного.
Первые дни все мы считали и подполковника Белозора в числе убитых в бою при Цзиньчжоу, и только впоследствии выяснилось, что он был ранен в ногу и взят в плен. Ю. Ю. Белозор — один из любимых старших офицеров полка, оставивший по себе в Пекине прекрасные воспоминания. В 5-м полку Ю. Ю. пробыл более шести лет, причем сперва командовал первой ротой. В 1900 г. он принимал участие в китайской войне, за которую получил ордена: Анны, Станислава 2-й ст., Владимира — все с мечами и бантами. По уходе 5-го полка в Цзиньчжоу Ю. Ю. был оставлен в Пекине с ротой, а в 1901 г. произведен в подполковники. С повышением в чине он должен был оставить Пекин и назначен был в 24-й стрелковый полк, но при первой же возможности снова перешел в свой 5-й полк. Командование ротой он передал в Пекине капитану Лесненко.
Ю. Ю. был принят в пекинском обществе с большим радушием, чему много способствовали не только его прекрасный характер, но и знание нескольких иностранных языков.
Горе оставшихся в живых, товарищей погибших, было искренно… "Редкостный был товарищ Басов, — говорили в пекинском отряде о погибшем… — Приходишь, бывало, во время маневров на стоянку, измученный; валишься в изнеможении, куда попало, не разбирая: лужа — так лужа, грязь — так грязь; а он, вместо отдыха, сейчас же в двуколку и марш в Артур за продовольствием для офицерского собрания. До Артура — 47 верст. Без отдыха всю ночь проездит, а наутро он уже вернулся в лагерь, и все офицеры имеют в собрании свежую провизию и ни в чем не терпят недостатка. Последнюю рубашку готов был снять с себя и отдать другим.
Отныне Цзиньчжоу неразрывно связан с именем 5-го Восточно-Сибирского полка, который и жил здесь, и умирал, оставив по себе добрую славу.
Местность Цзиньчжоу вообще живописная, но очень холмистая и гористая, с крутыми обрывами, перерезанная многочисленными долинами, по которым повсюду разбросаны китайские фанзы земледельческого населения. Город Цзиньчжоу в шести верстах от позиций имел мало значения для жизни полка, тяготевшего к Порт-Артуру, в котором находили удовлетворение все хозяйственные потребности полкового населения. Больше имела значения в жизни 5-го полка станция Цзиньчжоу, на которую часто приезжали офицеры встречать или провожать своих знакомых. На станции часто устраивались пикники.
Позиции Цзиньчжоу, на которых располагался 5-й полк, занимали небольшой ряд холмов, с построенными на них восемью временными бараками, служившими для помещения стрелков, офицерского собрания, жилища офицеров, цейхгаузов и проч. На возвышенных местах находились укрепления, форты, посты, караулы, заставы, спускавшиеся вплоть до бухты Керр и захватывавшие город Цзиньчжоу. Много офицеров было семейных. Жилось хотя тесно, но дружно. Все полковое общество собиралось вместе два раза в неделю в собрание, где играла музыка. Молодежь танцевала, другие играли в карты или проводили время в буфете. Семейная тесная жизнь была прервана неожиданно вслед за нападением японцев на Артур 26 января. Всем офицерским семьям было предложено оставить Цзиньчжоу и отправиться в Россию. Жизнь сразу изменилась и перешла на холостую ногу. Началась усиленная работа по возведению фортов и укреплений. Офицерам пришлось стесниться и жить втроем-вчетвером в одной маленькой комнате…
Получил письмо «Конфунция» с позиций. «Вы спрашиваете, почему мы голодаем, — да причина очень простая: сегодня мы здесь, а завтра уже нас не найти, поэтому продовольствие не доставляется. Живем, чем Бог послал, но живем хорошо, ничто не смущает, по крайней мере, мой дух. Сейчас сижу, а перед моими глазами целые тысячи казаков, которые завтра, может, падут под пулями, — завтра мы ждем боя… Японцы наступают, и уже в 8 верстах. Все ждем с нетерпением. Теперь каждый день идут перестрелки, но это пустяки. В общем я даже доволен ими. Охотников на опасные предприятия очень много, так что приходится соблюдать черед. Живем мы жизнью настоящего, не заботясь о будущем и только вспоминая прошедшее, да и то только, что было хорошо. Меня радует эта жизнь; сегодня — здесь, завтра — там. Сегодня ловят тебя японцы, а ты с разъездом покажешь им хвост, — и тягу. Убьешь одного, другого, приедешь голодный, холодный; товарищи все радуются, что вернулся жив, и, чем Бог послал, накормят и лучшее место, чистое, дадут спать… Вот сейчас принесли раненых из разъезда. Стонут… Ходил с ними К-в. Ходили с ним семь человек, возвратился с четырьмя, да и то один умирает. Попал в засаду… У меня есть Софронов, лихой казак, который всюду и везде следует за мною. Как только останавливаемся, так сейчас, расседлавши коня, начинает готовить еду: смешает муку с водой в жарит лепешки или рис варит».
Да, раскололась надвое наша жизнь: всеми помыслами ума и сердца уносишься последовательно сперва на ближайшую кровавую ниву, на которой уже обильно льется теперь русская кровь, а затем — на далекие родные поля, которые поливаются также обильно теперь горькими слезами. Помыслами живешь весь там, а здесь все стало особенно чуждо и тягостно…
В Пекине начинают собираться в достаточном количестве и определенном значении сведения о положении дел в Маньчжурии. Сведения эти получаются и от проезжающих через Пекин лично, и через письма. И те, и другие определенно говорят одно и то же: «Мы не готовы к войне», но и ныне, как бывало прежде, крепка вера, что все тягости войны вынесет на своих широких плечах русский народ.
Представители европейских колоний в Пекине относятся к русским вообще дружески. Общее убеждение европейцев то, что Япония не в силах будет выдержать тягости войны дольше шести месяцев. В английских колониях, особенно в Австралии, по сообщению беспристрастных немецких газет, сочувствие англичан также лежит на стороне русских. Относительно китайцев сказать что-либо определенное трудно. Эти непонятные люди более чем когда-либо молчаливы, но и более чем когда-либо любезны с русскими. Китайское правительство питает по-прежнему симпатии к японцам, но стало выражать их более осторожно. Оно, по-видимому, имеет представление о плане японцев, по крайней мере надеется, что японцы придут в Маньчжурию и займут Мукден. Эта надежда подтверждается сообщением китайского посланника в Токио, который, как передают газеты, просил японское Военное министерство охранить императорские дворцы и гробницы в Мукдене от разорения японских солдат. Союз с Японией остается по-прежнему среди китайцев популярным, и китайцы-эмигранты из Америки прислали в Вай-у-бу (Министерство иностранных дел) значительную сумму денег, которая должна идти на усиление китайского флота и армии. Китайские войска по-прежнему все стягиваются к границам Маньчжурии. Прибыл недавно отряд в 2000 из Вучана. Немецкая газета сообщает, что отряд хорошо обмундирован, имеет бодрый вид. Китайское правительство, более чем вероятно, останется действительно нейтральным, и если Юан Шикай и генерал Ma оказывают негласную помощь японцам, то только тем, что китайские войска не преследуют хунхузов, которые собрались значительными шайками в Маньчжурии.
В настоящее время очень тревожное настроение господствует в Инкоу, около которого собрались значительные силы хунхузов. Грабители ожидали только того момента, когда русские войска оставят этот город, чтобы предать разграблению имущество европейцев.
Из событий чисто китайской жизни выдающимися были: болезнь принца Цина и отправка портрета императрицы на выставку в Сент-Луис. Болезнь принца Цина рассматривали в Пекине как характерное явление китайской жизни. Болезни предшествовало следующее событие. Один из цензоров подал доклад императрице, что принц Цин отстаивает интересы мира и нейтралитет Китая в Русско-японской войне не потому, чтобы в этом были интересы государства, а потому, что он получил громадную сумму денег, которую и положил на хранение в английский Гонконг-Шанхайский банк в Пекине. Доклад цензора вызвал следствие, по которому, однако, против князя Цина никаких улик не было найдено, а правление Гонконг-Шанхайского банка на запрос китайского правительства о денежных вкладах принца Цина отказалось дать какие-то ни было сведения, ссылаясь на свои правила. Таким образом, цензор не только ничего не достиг, но был обвинен сам в легкомысленном отношении и подвергнут смещению на низшую чиновничью должность. Принц Цин от огорчения заболел, но в настоящее время уже вступил в отправление своих обязанностей.
История с портретом императрицы наделала большой переполох в китайском чиновничьем мире. Портрет, который был написан американской художницей miss Caries, перед тем как быть отправленным в Америку на выставку в Сент-Луис, был выставлен в Министерстве иностранных дел для осмотра членами посольств. Портрет из дворца был доставлен в американское посольство и отсюда в ящике на плечах кули (чернорабочих) был перенесен в министерство, где постановкой его заведовала сама художница. Вот переноска ящика с портретом на плечах кули и вызвала в императрице страшное негодование. Императрица увидала в этом больше, чем невнимание, и, как ходили рассказы, выразилась своим приближенным в таком смысле, что она еще не умерла, а ее несли в ящике, словно умершую в гробу. Вследствие этого императрица приказала главному директору железных дорог построить такой ящик, который бы мог быть помещен в вагон железной дороги, а до станции от министерства проложить по улицам рельсы, что и было исполнено. В Тяньцзине портрет был встречен со всеми почестями вице-королем и мандаринами. Из Тяньцзиня портрет отправлен в Шанхай, где также была официальная встреча, и здесь окончательно установлен на пароход для отправки в Америку.
Художница miss Caries вознаграждена за писание портрета по-царски: императрица, как говорят, уплатила за работу 20 тыс. лан и, кроме того, постановила выдавать художнице ежемесячно пожизненную пенсию в 200 долларов. Портрет очень понравился императрице. По примеру принца Цина императрица пожелала также снять с себя фотографию, для чего был приглашен во дворец японец-фотограф, который и снял с императрицы первую фотографию, но под условием, что ни один снимок не будет выдан в публику и негатив будет отдан императрице.
Весна текущего года в Пекине отличается обилием дождей и свежестью. Первый жаркий день в Пекине был 21 мая, когда R° показывал в тени утром 18°, днем 23°, и вечером 23°, а на солнце в полдень доходил до 35°. Благодаря дождям имеются надежды на прекрасный урожай. Дожди перепадают равномерно и два раза сопровождались грозами. Ввиду такой свежей весны надо думать, что и в Маньчжурии нашим войскам не так тяжко, как было бы во время жаров. До сих пор нет ни комаров, ни москитов, которые всегда являются ужасными мучителями европейцев.
Русская жизнь вообще полна пустяками, но те пустяки, которые вносит под видом серьезного дела бросающийся во все стороны Федя Солдатик, указывают уже на полное отсутствие даже всякого смысла. К поискам доказательств желаний китайского правительства нарушить нейтралитет был привлечен и Н. И. Хомбоев… Пользуясь его знакомством в китайских «сферах», ему было поручено узнать о настроении при китайском дворе в отношении русских… Н. И. Хомбоеву удалось пригласить нескольких китайцев и одного молодого китайца-князя, гуна, прикосновенного ко двору, на завтрак в китайский ресторан. Завтрак был роскошен и объемлющ яствами и питиями. Молодой князь был в высшей степени сдержан вначале, но по мере наполнения желудка питиями китайская воспитанность исчезала, а когда из ресторана перешли в отдельные кабинеты, то молодой князь обратился в необузданного дикаря. Он стал прыгать, бегать по комнате, показывать приемы китайской борьбы, стреляние из лука, хватать гостей и вступать с ними в борьбу. Показав все свое образование китайского воина, князь утомился, разделся донага и улегся на стол. Так и не удалось поймать настроения в китайских придворных сферах: переусердствовали…
На почве поисков японцев в восточной Монголии произошел тоже курьез… Возвратился с поисков японцев командированный в Монголию Бр. и вместе с ним Р. Оба они случайно встретились у монгольского князя, к которому Р. приехал из Харбина, а Бр. из Пекина, причем съехались они одновременно. Монгольский князь, чтобы не быть в неловком положении, под благовидным предлогом не принял ни того, ни другого, но приказал отвести им обоим одно помещение. Р. и Бр, раньше не знали друг друга и, очутившись вместе в одном помещении, прежде всего заподозрили друг друга в шпионстве для японцев. С первого же знакомства, представившись один — шведом-инженером, производящим разведки на золото во владениях князя, а другой — англичанином-комиссионером, закупающим монгольскую шерсть для английской фирмы, Р. и Бр. начали нащупывать друг друга, заговаривая по-английски, по-немецки, по-французски. Бр. прекрасно владел всеми этими языками, тогда как Р. — швед — владел очень плохо. Убедившись, что оба они дурачат друг друга, Бр. заговорил по-русски… Объяснилось тогда, что оба они — гончие по одному следу. Нигде японцев в восточной Монголии они не встречали.
Газета с русским направлением, или «квасная лавочка», как ее прозвали, работает слабо. Никто из людей способных не желает принимать участия в газете. Китайцы также ее не читают.
Сегодня с поездом неожиданно для всех уехали из Пекина Рудановские. Ни к кому не зашли они проститься, никто их не провожал. Жутко было видеть, как одиноко, бледный, сгорбившись, проходил к выходу из ворот миссии Р-ий… Невольно чудилось, что следом за ним по пятам движется что-то зловещее.
Заехал в Пекин на несколько дней проездом из Порт-Артура в Шанхай П-ий. И он положение в Артуре обрисовал мрачными красками. Артур не выдержит осады и должен будет сдаться. От самого начала осады все официальные донесения были ложны, ложны эти донесения и теперь… Придуманная новая авантюра — втянуть китайцев в войну с Россией, тоже не из удачных… Напрасно сам полковник Б. ездит из Гирина по Маньчжурии с этою целью. Ничего нельзя ожидать хорошего от его поездок, да и самому ему несдобровать среди враждебно настроенного населения.
Получено официальное извещение, что, оставивши службу в Русско-китайском банке в Пекине, Д. М. П-ев назначен директором Восточного института во Владивостоке. Заранее можно сказать, что это переодевание и перелицовка с банковского деятеля под педагога принесет только вред и институту, и самому Д. М. П-ву, который лучшие годы своей жизни отдал работе в банке, совершенно отстал от преподавательской деятельности и порвал всякую связь с учащейся молодежью. Нельзя обращаться так легкомысленно с высшими учебными заведениями, отдавая их во власть людям, как отдавались в былые времена воеводства в кормление.
Китайское правительство в настоящее время делает все, чтобы заставить верить в искренность своего нейтралитета. В только что обнародованном императорском декрете снова предписывается всем наместникам (вице-королям) и губернаторам неустанно следить за их подчиненными. «Мы особенно приказываем еще раз иметь самое неослабное наблюдение за границами провинций и особенно за теми местностями, где есть иностранные концессии, открытые порты, частная европейская собственность и церкви. Если появятся какие-либо шайки разбойников, власти должны казнить их без замедления. Что касается столицы, то она требует особого внимания. Мы приказываем начальникам войск, главным их помощникам, всем властям Пекина и всем цензорам столицы иметь особую заботу о городе и его населении, чтобы население и купечество были спокойны. Власти должны охранять посольства и церкви». Внутри Китая по-прежнему далеко не все благополучно, и правительство применяет строгие меры против своих недобросовестных чиновников. В императорском декрете, изданном в ответ на доклад нанкинского вице-короля Гуй Хуантао, говорится следующее: «Мы знаем, что командующий войсками в Юннани обязан заниматься военным обучением, но он мало обращает на это внимания. Все его солдаты ленивы, слабы и бесполезны. Вице-король Гуй Хуантао посылал своих офицеров инспектировать войска и узнал от них, что командующий войсками Чао Чуэнфо — большой лжец, так как солдат недоставало в большом количестве. Что касается до их обучения, то они были несведущи и недисциплинированны. Этот командующий войсками столь небрежен, столь неблагодарен, что достоин нашего гнева. Если мы уволим его в отставку, то это не будет достаточным наказанием. Немедленно отрешаем его от должности и предписываем отправить его в ссылку на работы, чтобы он искупил свои вины. Утверждаем также доклад вице-короля о капитане Чан Каосань и полковнике Цан Кинэн, которые воруют деньги, назначенные для прокормления солдат. Удаляем их в отставку без права поступления на службу». Характерная картина для бытовой государственной китайской жизни, трудно поддающейся новым веяниям и твердо себя отстаивающей!
Из провинции Шаньси, соседней с Пекином, доходят слухи о продолжающемся антидинастическом и антиевропейском движении, а монголы, прибывающие из восточной Монголии, продолжают указывать на японцев, которые в значительном количестве находятся в разных местностях на разведках, входя в сношения с монголами и стараясь привлечь их на свою сторону. Если внутренние дела Китая не блестящи, то финансовое его положение еще более тяжело, а усиленная военная деятельность потребовала значительного увеличения средств на военные нужды и продовольствие солдат. Декрет, обнародованный императором 25 января, с характерной для китайского правительства откровенностью признает тяжелое положение. «В настоящее время, — говорится в декрете, — империя слаба. Воры и мятежники разоряют провинции: мы полагаем, что необходимо обучать солдат защищать народ и государство. Мы уже обнародовали декрет по сему предмету, предписав распустить в провинциях старых солдат и набрать новых, которых должно обучать по-европейски. Мы уже поручили принцу Цину, равно как и другим высшим сановникам, основать в Пекине военное министерство. Несмотря на важность этой реформы, трудно найти необходимые средства на содержание войск. Мы знаем очень хорошо, что все средства, идущие на содержание солдат, взяты силой с народа, но народ беден, и мы должны заняться улучшением его судьбы. Мы приказали увеличить пошлины только на табак и вино, употребляемые единственно богатыми. Пошлины эти предназначены на содержание солдат. Мы предписали также президенту Министерства финансов уменьшить содержание двора. Это уже сделано. Трон постоянно думает о несчастном народе, не будучи в состоянии ни есть, ни спать, и мы, следуя примеру императрицы, показываем сами народу пример экономии. Издержки двора теперь стали гораздо меньше, нежели прежде. Будет отдано новое предписание еще уменьшить издержки, чтобы иметь большую возможность отдавать деньги солдатам. Мы предписали Министерству общественных работ прекратить работы, которые не представляют насущной потребности, и деньги обратить на содержание солдат. Чиновники и купцы, которые внесут нам денежные вклады, получат отличия. Что касается до пошлин, которые направлены на обложение богатых, то чиновники, взимающие их, должны показать себя достойными доверия императора. Если встретятся дурные чиновники или влиятельные люди, которые теснят народ, то высшие сановники должны их наказать. Одним словом, мы хотим отменить все лишние расходы и защищать народ; высшие мандарины должны нам помогать в этом. Быть по сему».
Китайское правительство прилагает все свои старания бороться с вековым злом своего государственного строя и достигает некоторых успехов в тех провинциях, в которых состоят наместниками энергичные, добросовестные правители. Стремление к образованию и просвещению продолжает развиваться, и доклады высших сановников о необходимости посылать молодых китайцев для образования в Европу подаются постоянно. Как знамение времени, заслуживает внимания доклад начальника городского правления в Пекине, в котором этот сановник просит императрицу послать сыновей высших сановников для образования в Европу и указывает не на Японию, как это было в моде до сих пор, а на Англию и Германию. В Англии молодые люди должны изучить морское дело, а в Германии — военное. Срок заграничного пребывания он предлагает назначить пятилетний, после чего посланные в Европу должны вернуться в Китай. Предлагает также пекинский сановник и другую полезную меру: «сыновья знатных людей должны входить в общение да народом, чтобы узнавать его нужды». Но одного пожелания, как говорит жизнь, еще недостаточно: сыновья «знатных людей» не особенно охочи бывают изучать народные нужды…
Доходят также через прибывающих в Пекин монголов известия, что японцы стараются сблизиться с монгольским населением, выбирая для этого прежде всего монголов, охотников и делая им подарки в виде хороших ружей и амуниции. Делается это под видом ознакомления с монгольскими старыми самодельными ружьями, которые и вымениваются на новые.
Для европейцев жизнь в Пекине становится затруднительна вследствие дороговизны; цены на многие предметы не только удвоились, но даже утроились. На дороговизну; жалуются и китайцы, так как и им приходится теперь уплачивать налоги на все припасы, которые вносятся в Пекин; через ворота, а так как чиновники, взимающие налоги, не отличаются особой честностью, то и взимают налоги со всего, не исключая даже сельских произведений и пищевых продуктов, которые обложению не подлежат.
Китайское правительство готовится к чествованию 70-летия дня рождения императрицы. В правительственной газете обнародован декрет императора, в котором говорится следующее:
«Мы знаем, что Ее Величество, вдовствующая императрица, вполне добродетельна и вполне благоразумна; она святее всех правительниц других династий. Императрица находится в добрых отношениях со всеми чужеземными государствами, и она очень сведуща в делах правления. В течение 40 лет она царствовала и выказала большую деятельность. Она достойна жить долгое время. Народ радуется, что имеет возможность поздравить императрицу с ее праздником. Но наша святейшая императрица исполнена скромности; она говорит, что не заслуживает стольких похвал. Императрица приказала президентам Министерства церемоний разыскать, как в старину благодетельствали народ по случаю юбилея. По этому поводу мы приказываем: 1) гробницы императоров всех династий, село Конфуция, пять священных гор и четыре великие реки должны послужить местом принесения жертвоприношений особыми чиновниками; 2) если между гробницами императоров, все равно какой династии, найдется разрушенная, то провинциальные чиновники должны об этом нам донести, а гробницу исправить; 3) местные жандармы должны исправить пагоды и храмы в горах, на морях или на реках; они должны донести нам о дурном состоянии поврежденных зданий, чтобы мы могли засвидетельствовать уважение духам, которым эти здания посвящены; 4) местные мандарины должны восстановить дороги и колодцы, которые заброшены или находятся в неисправности; 5) все принцы и принцессы крови, равно как княжны и жены великих монгольских вождей, пользуются правом нашей благосклонности; 6) да получат от нас дары и жены мандаринов, имеющие возраст свыше 60 лет». Затем следует несколько пунктов в императорском декрете, в которых говорится, что дары должны быть оказаны всем чиновникам (производство в следующую степень, награждения, льготы по образованию их сыновей в придворном училище и льготы по службе). Затем пункт 13-й декрета говорит: «Мы прощаем всех гражданских и военных чиновников, наказанных разжалованием, лишением почестей или другим наказанием, разрешая им явиться поздравить императрицу… Для ученых мы прибавляем число вакансий, увеличивая для больших провинций на 30, для средних — на 20 и для малых — на 10. 17) Принадлежащие к восьми знаменам, а также монголы и китайцы, имеющие возраст 70, 80 и 90 лет, получают особые привилегии в силу своего возраста. Если среди них найдется в возрасте 100 лет, то таковые получают деньги, и мы соорудим им триумфальную арку. 18) Имеющие 80 лет и более получат два куска шелка, два куска материи, мерку риса и 10 ф. мяса. Имеющие 90 лет получат вдвое, а имеющие 100 лет получат деньги и разрешение воздвигнуть себе триумфальную арку. 20) Мы подадим милостыню бедным женщинам и вдовам солдат восьми знамен. 21) Местные мандарины должны озаботиться хорошим помещением и питанием для больных, вдовцов, вдов, сирот и бедных. 22) Мы прощаем всех обвиняемых, находящихся в тюрьмах, кроме мятежников против династии, кроме поднявших руку на своих родителей, на своего мужа или покровителя и кроме обвиненных в военной измене. Это поистине дурные люди и непрощаемые. Вот доказательство доброты нашей матери императрицы. Мы, император Китая, обнародываем этот декрет, да знает об этом весь мир».
Доходят ужасные вести о наших раненых в Маньчжурии. Русско-японская война только началась, но конца ее предвидеть нельзя. Можно сказать только одно, что война эта будет жестока и длительна, если не положат ей конца какие-либо особые силы. Наши войска действуют во враждебной нам стране, ибо, — не будем себя обманывать, — китайцы не проявят к нам дружественных чувств. В Маньчжурии устройство и обзаведение госпиталей будет делом страшно трудным; больным и раненым предстоит много невзгод и потому еще, что Маньчжурия — страна некультурная, малонаселенная, удаленная от России, сообщения с которой будут очень затруднительны. Многим и многим раненым и больным предстоит оставаться долгое время в госпиталях именно в Маньчжурии. Вот им-то и должно прийти на помощь эвакуирование (выселение) раненых и больных в ближайшие культурные пункты, где больным мог бы быть дан уход и сердечная забота. В Пекине и его окрестностях возможно было бы устроить добровольную общину, которая взяла бы на себя уход за больными и ранеными.
В Пекине есть не только европейская культурная колония, есть больницы, но есть и многочисленное русское общество, которое выделит из себя сестер и братьев для ухода за своими больными и ранеными. Из Маньчжурии можно было бы часть больных эвакуировать в Пекин. Сообщение до Тяньцзиня под флагом Красного Креста морем, а от Тяньцзиня до Пекина 3 часа по железной дороге. Средства будут… Люди, которые отдадут свою живую душу живому делу любви и сострадания, уходу за больными и ранеными, явятся. Препятствием к осуществлению этого дела любви могут послужить только дипломатические формальности, из-за которых, увы, много гибло и гибнет у нас добрых, истинно хороших людей и хороших начинаний.
Неужели призыв открыть лечебницу-приют в Пекине и его окрестностях для больных и раненых русских, которые могут быть выселены из госпиталей Маньчжурии, не нашел бы себе сочувствия и отзвука в России? Затрат на помещения для больных делать не придется. В Пекине, в северном его углу, ограниченная городской стеной, расположилась Православная духовная миссия, владеющая громадным участком земли и имеющая большое количество свободных, вновь построенных, никем не занятых помещений, которые так и просятся сами оказать помощь больным и раненым, приняв их в свои чистые, новые стены. Местность, где расположена духовная миссия, не только обширная, не застроенная, но чистая, с прекрасным воздухом, совершенно дачная. Не может быть сомнения в том, чтобы духовная русская миссия отказала дать больным и раненым свои свободные помещения. Может послужить препятствием разве то неопределенное положение, в котором держится Китай. Он ведь может быть втянут в войну, и тогда все русские, возможно, должны будут выехать из Пекина. Но если бы это и случилось, то останутся другие, дружески расположенные европейцы, а забота о больных и раненых — это международная обязанность.
Лето началось прекрасное. Жаркие дни прерываются краткими дождями с грозой, понижающими температуру от 25° R в тени с утра до 20—19° R к вечеру, а наутро следующего дня освежающими воздух, прибивающими пыль и дающими чудную свежесть зелени и чистоту древесной листве. По китайскому календарю надо ожидать дождливого лета, так как в циклический знак этого года входит иероглиф воды. Лето текущего года напоминает мне лето 1896 г., когда было так же много дождей и гроз, но дожди не вызывали чрезмерных наводнений, хотя временно, на несколько дней и прерывали сообщение Пекина с «загородом», делая дороги непроездными. Каждый ливень, каждый дождливый период обращают мысль в настоящее время в Маньчжурию, где сбираются наши войска. Особенно страшит приближающийся период дождей, «фу-тянь», который начинается с конце июня и длится шесть недель, составляя самое тягостное, нездоровое время не только для европейцев, но и для туземного населения. Правда, год на год не походит, редко бывакй: чрезмерно дождливые фу-тяни, когда тропические ливней идут чуть не ежедневно, а всего чаще бывают фу-тяни средние и легкие, т. е. два-три дня ливня, когда нет ни прохода, ни проезда, прерываются многими днями прекрасной погоды. Но и такой средний фу-тянь в Маньчжурии будет тяжел по своим климатическим особенностям, к которым мы не привыкли. Не столько страшит сырость, не столько «пар» постоянный днем и ночью, когда температура стоит на одном градусе 24—25° R, насыщенный этим паром воздух, которым так тяжело дышать, не столько даже страшит скученность и вынужденная бездеятельность многотысячных войск, сколько страшит та загрязненная и пропитанная болезнетворными зародышами почва, на которой по неотложной необходимости должны располагаться наши войска. Влажная теплота дает лучшие условия для пышного роста всяких заразных начал на загрязненной почве, а таковая в Китае повсюду, а особенно в таких городах, как Инкоу, Ляо-ян, Харбин. Месяцы июнь-июль в Китае — это время холеры, повальных желудочно-кишечных заболеваний, дизентерии, малярии, тифов. Если и в обычное спокойное время этот период лета считается в народе опасным для здоровья человека и у китайцев посвящается пять дней празднованию вредных пяти животных и ядовитых насекомых (тигр, жаба, ящерица, скорпион и стоножка) и вывешиваются над воротами и окнами домов заклинания и пучки трав, имеющих свойство отгонять от жилищ вредное влияние злых демонов, то как велики должны быть заботы об охранении здоровья расположенных в Маньчжурии войск!
В Маньчжурии будут, конечно, приняты все возможные меры к ограждению здоровья войск, к возможно лучшему санитарному их размещению, так что эпидемии не найдут доступа к войскам; но кроме этого, желательно, чтобы были приняты меры к поддержанию хорошего расположения духа, бодрости и веселости, отогнанию уныния и тоски, которые захватывают в Китае почти без исключения всех европейцев во время летнего периода.
В войсках, энергия которых подавляется разочарованием и неудачами, тяжелые климатические условия, несомненно, вызовут повышения заболеваний нервными и душевными болезнями… Как бы следовало предупреждать эти заболевания!
Какой пестрый калейдоскоп представляет собою русская жизнь в Пекине! В отряд приехала молоденькая, хорошенькая, с голубыми томными глазками и томным голоском офицерша… В одинокую жизнь молодежи вдруг ворвалась мощная волна власти женщины… И стар, и млад окружили ухаживаниями прибывшую. «Сладчайший» напевал ей «о счастье быть в лучах лунного света» (прибывшая — блондинка), о счастье наслаждаться «цветком роскошного сада»… Другие хотя не напевали, но наперерыв целовали ей ручки и умильно смотрели в ее томные глазки… Шумная и беспорядочная жизнь молодежи перешла с улицы в стены отряда. Шумные сборища в ее квартире начинались с вечера и продолжались до утра… О сборищах в ее квартире говорили не только все русские, но заговорили иностранцы, — такой дикой и несообразной казалась им русская жизнь по ночам. Иностранное общество недоумевало, почему одни только русские живут так дико по ночам, а из оставшихся офицеров в отряде негодовал капитан Лесненко, находивший ночные оргии в стенах русского пекинского отряда недопустимыми… Офицерша с томными голубыми глазками выделила из жизни русской колонии своеобразную часть ее жизни и объединила ее около себя. Она внесла еще больший разлад и в без того достаточно безыдейную русскую жизнь, в которую вносится столько позора и озлобления…
«Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно»… Стрелки охранного отряда, несомненно, проникнуты большим интересом к совершающимся так близко от них военным событиям. Чтобы удовлетворить этому интересу, ротный командир отряда назначил чтение статьи из «Разведчика» о Тюренченском бое. Читать взялся сам командир. Вся рота была собрана слушать чтение. На лицах стрелков видно общее одушевление, все в приподнятом настроении.
Пришел командир и сказал: «Я прочту вам, стрелки, о Тюренченском бое. Слышите: Тю-рен-чен-ский бой, запомните».
«Петров, — обращается командир к одному из стрелков, — повтори, о чем я буду читать».
Петров встает, краснеет, конфузится и тяжело выговаривает: «Туланченский бой, ваше-скородие».
"Эх, ты, «Туланченский». Сам-то ты — "Туланченский… "Тю-рен-ченский — повтори ".
Заставив несколько раз повторить неудобовыговариваемое слово, ротный начал чтение.
Стрелки слушали чтение, затаив дыхание; глаза у них блестели, «тупорылых тварей» более не было, а сидели все оживотворенные люди.
Вдруг ротный остановился. Обвел взглядом всех слушателей и спросил: «Стрелки, кто у нас главнокомандующий?»
Словно кто обухом ударил, — так ошеломил этот вопрос всю ушедшую за чтением в бой аудиторию. Все сразу смутились, ни у кого нет ответа, общее молчание.
«Ну, неужто никто не знает, как зовут нашего главнокомандующего действующей армией?» — недовольным уже тоном переспросил ротный.
В ответ все то же смущенное молчание.
«Иванов, скажи ты, как зовут нашего главнокомандующего?»
Иванов поднимается и застывает, бледный, смущенный.
«Не знаешь?» — зло уже спрашивает ротный.
«Никак нет», — робко, виновато отвечает Иванов.
«Поставить его под ружье!» — приказывает ротный.
«Петров, кто у нас главнокомандующий?» — следует дальнейший опрос.
Поднимается Петров, испуганно смотрит в лицо ротного и молчит.
«Не знаешь?»
«Никак нет».
«Под ружье!»
«Сидоров, Панфилов, Черных, Яворский!» — вызывает ротный, но вызываемые молчат, и слышится только приказание ротного: «Под ружье, не в очередь дневальными!»
Лицо ротного мрачно, бледно. Он более уже не вызывает отдельно по фамилиям стрелков, а обращается ко всем: «Не стрелки вы, а свинопасы. Не читать вам надо, а надо заставить свиные хлева чистить!»
После этого ротный уткнулся в журнал и забурчал что-то недовольным голосом, чего нельзя было расслышать.
Рота замерла. На лицах слушателей легла тень страдания и тоски. Стрелки боятся дышать, а дышать так трудно. В воздухе жара и духота; в комнате тесно. Лица у всех красные, пот льет ручьями, скатываясь по лицу капля за каплей и производя мучительное щекотание. Стрелки моргают, ежатся, чтобы сбросить капли пота, но пошевельнуться, чтобы вытереть его с лица, боятся.
Вместе с потом мучат и назойливые мухи, летающие роями и, не обращая внимания на муки стрелков, садящиеся им при невозмутимой тишине на лбы, щеки, уши, носы.
Один из стрелков не выдерживает и хлопает себя по щеке, чтобы согнать назойливую муху.
Мертвая тишина прерывается вдруг звуком шлепка. Ротный останавливает свое бурчание, обводит всех сердитым взглядом и спрашивает:
«Кто шумит?»
«Я, ваше-скородие», — раздается жалобный голос.
«Чего ты?»
«Муха», — уныло произносит стрелок.
«Му-ха, — передразнивает его ротный. — Что ты, потерпеть не мог? Что, муха бы съела тебя? Поставить под ружье».
Так печально закончилось начавшееся при общем одушевлении чтение…
Неиссякаема русская жизнь, высылая все новых и новых выходцев… Думалось, что уже всех перевидал, а оказывается, что нет… Приехал в Пекин из Мукдена некий Л-в, назвавший себя уполномоченным Красного Креста. Это был видный, с изящными манерами, но уже лет под 50, мужчина, владеющий прекрасно французским языком и множеством драгоценных перстней на пальцах. Одет Л-в был по последнему модному журналу. О цели своего посещения Пекина он сообщил как о командировке что-то купить в Пекине для госпиталей Красного Креста в Маньчжурии, взять от военных какие-то шатры для больных и раненых, приобрести какие-то перевязочные средства… Повертелся Л-в в Пекине дня три, накупил духов и косметики, посетил веселые дома и исчез…
Распространились слухи о боях между русскими и японцами и на море, и на суше. Говорят, что адмирал Скрыдлов напал на японскую эскадру у острова Цусима и что артурская эскадра пробивается на соединение; говорят, что армия генерала Куропаткина ведет бой в разных местах, отбрасывая японцев; говорят при этом, что война должна быть окончена к октябрю. Да, желание общее, чтобы война закончилась как можно скорее, но как начало войны не зависело от общего желания, так еще менее может от этого зависеть ее конец. Сколько горя и слез, сколько еще предстоит смертей, мучений! Какое множество опять раненых, как тяжела для них доставка с полей битв в госпитали и санитарные поезда! До сего времени вопрос о быстром снятии раненых с поля битвы не имеет разрешения, а посему многие гибнут под ногами движущихся войск, гибнут от невозможности своевременно сделать перевязку, так как не хватает достаточно рук, которые вынесли бы всех павших из боя. Раненые в боях на Ялу, под Тюренченом, кто мог, шел сам, кого несли китайцы на руках, кого везли на китайских телегах. Но китайская телега — это орудие пытки для передвижения и здоровых, а не только что раненых и больных. По ужасным дорогам, по выбитым глубоким колеям трясется из стороны в сторону тяжелый деревянный помост, укрепленный на оси с двумя колесами. Эта двухколесная китайская телега громоздка, трясуча; да и таких телег не всегда можно достать. Необходим специально оборудованный санитарный обоз, который служил бы спасению раненых, доставляя их по гористой местности, по равнинной, по холмистой, смешанной и болотистой. Как велики страдания раненых, доставленных в госпитали на китайских арбах или в полковых двуколках, когда нет приспособленных для этого повозок, может служить доказательством факт, переданный мне участниками войны с китайцами в 1900 г. Под Хунчуном был ранен в обе ноги офицер и, отправленный в полковой двуколке, погиб в страшных мучениях только от способа такой отправки. Какое доброе дело, какой громадный шаг вперед был бы сделан, если бы теперь, пока еще не поздно, были снаряжены боевые санитарные обозы для возможно быстрого снятия раненых с поля битв и для доставки их, возможно бережно, в госпиталя! В Маньчжурии придется отступить от привычного шаблона и типа повозок, а необходимо, сообразно местным условиям, принять во внимание организацию носильщиков-китайцев, тип носилок ручных, носилок, которые можно ставить на особые колесные подставки, на которые было бы столь же удобно ставить носилки, как и снимать. Подвижной состав такого обоза, приноровившийся к местности, не только уменьшит страдания, но спасет много жизней.
Что раненые остаются иногда забытыми не только на полях битв, но и вынесенные из боя, этому я видел пример в 1900 г. После штурма ворот Пекина ко мне был японцами доставлен раненный в ноги стрелок. Он рассказал, что его вынесли из боя и положили в первую по дороге пустую китайскую хату, сделали перевязку и потом забыли о нем. Так пролежал он целую ночь, а наутро услыхал шум от проходящего войска. Он стал кричать, звать на помощь; оказалось, что шли японцы, которые услыхали крики, вошли в хату, взяли нашего раненого, наложили свежую повязку и доставили его в Пекин. Если таковые случаи возможны в малом бою, то насколько увеличивается количественно возможность оставления раненых неубранными на полях больших битв, какова была битва под Тюренченом и каковых битв следует еще многих ожидать в ближайшем будущем! Думается, что боевые отряды Красного Креста, выносящие раненых из боя и разыскивающие раненых на поле битвы по окончании боя, должны составить особый отдел деятельности Красного Креста, и эти отряды, предназначенные для уборки раненых, не должны быть считаемы военнопленными, хотя бы и оставались по окончании боя во власти неприятеля. По окончании уборки раненых боевые санитары возвращаются к своим войскам.
С театра военных действий я получил маленькое письмецо от милого «Конфунция». «Как только я приехал, — пишет он от 25 мая, — так меня сейчас же в разъезд. Разъезды должны держаться на таком расстоянии, чтобы не выпускать из вида японцев. Другой раз приходится и по двое суток выдерживать разъезд. Нужно удивляться только выносливости казачьих лошадей, на которых приходится лазать по горам… Эти маленькие лошадки карабкаются по таким кручам, что, кажется, человек не может пройти… Опишу, как я первый раз увидал японцев. Нас послали всего шесть офицерских разъездов. Приказано было пробраться в Улласы и узнать, сколько там японцев. Стали мы переходить высокий хребет, на который поднимались около полутора часов. Когда мы забрались на вершину, нас заметили и стали стрелять. Мы спустились вниз и решили, что кто-нибудь из нас ночью пойдет с двумя казаками. Пришлось идти мне. Только мы поднялись на хребет, как услыхали, что зафыркали лошади, и увидали невдалеке от нас японскую заставу в 50 человек. Положение наше было не из завидных: вправо — отвесная скала, а влево — японские часовые. Просидели мы, не шевелясь, часа полтора. На наше счастье спустился густой туман, благодаря которому мы проползли и прошли до Улласы. Здесь увидали, как на наших глазах уходили японские войска».
Изредка доходят в Пекин вести о деятельности некоторых общин Красного Креста. Так, из письма одной сестры милосердия из Мукдена мы знаем, что все бывшие раненые после Тюренченского боя уже вышли из лазарета и в нем осталось только три раненых офицера и несколько солдат, а всего 18 человек. В письме говорится, что возникла мысль лечить при госпитале даром китайцев, но еще для этого не подготовлено помещение. Приходят все-таки лечиться несколько тут же живущих китаянок. Сестры общины очень довольны своим положением: «Встаем в 7½. От 8 до 9-ти — чай, — дают кофе и чай с молоком, яйца, белый хлеб и масло, когда оно было в продаже. В час — обед из трех блюд и чай, в 4 часа — чай с булкой, в 7½ — ужин и чай. До обеда, часов в 11, можно закусить. Здесь тихо, мирно и никаких известий до вчерашней битвы у Вафангоу. Еще не жарко, было всего три-четыре жарких дня. Вчера было даже свежо вечером, сегодня — тоже; дожди идут небольшие. Город строго охраняется, и у каждых ворот, внешних и внутренних стен, солдаты спрашивают у русских только пропуск комиссара и из-за неграмотности солдат часто не пропускают, говоря, что пропуск недействителен. Красный Крест имеет свободный пропуск, нося на рукаве повязку с Красным Крестом. По воскресеньям у нас играет оркестр наместника, но гостей у нас не бывает, между тем как в фу-шуньской больнице у сестер по понедельникам на музыку собирается много гостей; угощают чаем, квасом, мороженым, печеньем. Одним словом, сестры живут хорошо. Там сестры — все интеллигентные и молодые, а наши простые и немолодые. По воскресеньям ездим для отдыха на императорские могилы». В письме от 5 июля сообщаются некоторые подробности боя у Вафангоу. «Вчера к вечеру привезли нам 220 раненых под Вафангоу. Много слабых и много, которые могут ходить. Один солдат рассказывал, что их окружили и что даже пришлось камнями бросать в японцев. Один из офицеров рассказывал, что японцы зашли в тыл и начали стрелять. Русские подумали, что это — свои, по ошибке, и подняли на штыки свои фуражки, а японцы подумали, что русские дают знак, что сдаются. Японцы стали подходить, а русские, увидя, что это японцы, стали отстреливаться. Японцы пустили тогда в ход пулеметы и многих уложили, многих взяли в плен. Японцы с ранеными обращаются хорошо. О ходе боя офицер сказал, что первые в наступление пошли японцы и наши сначала их побили. Когда японцы начали отступать, тогда наши пошли в наступление и наткнулись на японцев, которые были за горами хорошо расположены».
Не хотелось бы верить многому из того, что рассказывают, но нельзя не верить, — слишком уж от рассказов веет русским духом, слишком все проникнуто пьянством и развратом…
Особенно много рассказывают о главной квартире Главного штаба… Много дурного приходится слышать и о сестрах, — в семье ведь не без урода…
Говорят, что Куропаткин отправил один отряд сестер из Ляояна обратно в Петербург, рассказывают о дуэли и драках офицеров из-за «сестриц», рассказывают, как один из «высокопоставленных» в костюме сестрицы Красного Креста пробирался к сестрам в помещение… Рассказывают, наконец, такие происшествия, которые нигде невозможны, но в России — все возможно…
В Пекин доставлены китайскими властями двое русских солдат, переданных им в Шанхай-Гуане японцами. Переданные солдаты были признаны дезертирами и посажены под арест, дабы отдать их под суд… Сами о себе солдаты рассказали довольно интересные подробности. Один из них говорил, что после боя под Ляояном он отбился от своих и, чтобы не попасть японцам, спрятался в гаолян. Когда бой прекратился, он вышел, но, не зная, где русские, он пошел наугад по гаоляновым полям, питаясь зерном, и дошел до китайской деревни. «Китайцы меня не обидели, — говорил стрелок, — накормили, дали переночевать и указали дорогу дальше, предупредив, что близко стоят японцы. Я спрашивал, где русские, но где стоят русские, китайцы не могли сказать, а указали только дорогу в свое китайское царство. Я пошел по указанной дороге и встретил японцев. Японцы взяли меня и отвели к своему начальнику. Японский офицер заговорил по-русски, расспросил меня, кто я, какого полка, откуда, как шел. Я все ему рассказал, как было. Японский офицер спросил меня, не бежал ли я со службы. Я сказал, что не бежал. „Если ты, — говорит он мне, — убежал со службы, потому что у вас в русском войске трудно служить: у вас, говорит, в войске солдат бьют, то переходи на службу к нам, я тебя, говорит, возьму служить в японское войско, у нас солдат не бьют“. Я говорю, что не могу перейти служить в японское войско, так как, говорю, принимал присягу служить русскому царю в русском войске, а прошу, говорю, отправьте меня к русским, так как сам я дороги не знаю». Японский офицер выслушал меня, похлопал ласково по плечу и сказал: «Ты — хороший солдат, не надо изменять своей присяге. Только отправить тебя к русским я не могу, не могу тебя оставить и у себя, как пленного, потому что мы находимся в китайском государстве. Я тебя должен по закону передать китайскому начальству, а оно уж тебя отправит к русским».
У японцев я пробыл три дня. Обращались со мной японцы хорошо, хорошо кормили, угощали папиросами. Живут они между собой дружно. Все расспрашивали меня о войне, говорили, что они победят русских. На третий день пришли китайские солдаты. Японский офицер позвал меня в сказал: «Вот, я передаю тебя китайцам, а они отправят тебя к твоему начальству». Пошел я с китайцами. Пришли мы на станцию. Сели в поезд и приехали сюда. Китайцы и доставили меня в охранный отряд к русским". Таков бесхитростный и правдивый рассказ зашедшего в Китай солдата, которого хотят обвинить в дезертирстве и будут держать при отряде, пока не представится случай отправить в Россию.
Другой солдат пришел сам, значительно раньше первого. Это был крайне болезненный, нервный, истощенный человек. Он откровенно сознался, что бежал с поста, будучи не в силах переносить тягостей службы и постоянно жестокого с собой обращения фельдфебеля. Этот несчастный беглец страшно томился и тосковал особенно после того, как ему объявили, что он будет судим за дезертирство в военное время, за что следует наказание смертной казнью.
Под влиянием этого объявления несчастный сделался мрачен… Наконец вчера, когда его товарищ по заключению спал, он сделал из рубахи петлю и повесился. В этот момент, когда несчастный повис, проснулся другой арестованный, крикнул часовому, а сам не растерялся и бросился вынуть из петли повесившегося.
Событие это вызвало в отряде страшное волнение и ускорило отправление обоих обвиняемых для суда в Харбин.
Судьба обоих печальна: того, который сознался в побеге, конечно, расстреляют, хотя нет никакого сомнения, он человек больной и ненормальный. Весь он какой-то недоразвитый, прямо-таки придурковатый. Того, который объясняет свой побег тем, что заблудился, отстав от своей части после боя, могут расстрелять, могут признать и невиновным. Все будет зависеть от того, как посмотрит на его рассказ суд, — поверит его рассказу или не поверит.
Для того, который покушался на самоубийство, было бы, конечно, лучше, если бы ему удалось покончить с собой, но зато для отряда было бы хуже: часовой пошел бы под суд, почему не досмотрел, чем заняты арестанты, а военному начальству нагорело бы за недосмотр. А виноват ли часовой, что арестанты размещены в двух комнатах, одна от другой разделенных перегородкой? Часовой мог видеть через окно только одного арестанта, но не мог видеть через перегородку, что делает другой. Но об этом суд бы не спросил, а начальство не сказало бы, что оно не имело для арестантов специального арестантского отделения. Ведь у нас так во всем. Начальство занято лишь писанием строгих приказов и наблюдением за пустяками и мелочами…
Началось настоящее лето, которое открыли 9 июня своим криком первые цикады — жо-эрр — «жаркие».
В Пекине все спокойно; китайское правительство проявляет свою обычную деятельность и проводит в настоящее время вопрос о реформе своего денежного обращения в стране и переходе с серебряной на золотую валюту. Ради этой цели приезжал в Пекин известный финансист-американец, который имел совещание с китайскими министрами и затем отправился по всем главным торговым центрам.
В китайской государственной и общественной жизни обновление, хотя и скачками, но продолжается. Одним из крупных событий дня следует признать, что Китай окончательно принял учреждение Красного Креста и Женевскую конвенцию. Императрица не только выразила свое сочувствие целям Красного Креста, но и пожертвовала из своих средств в фонд учреждения 20 тыс. лан. Среди министров возникла мысль о пересмотре китайских уголовных законов и согласовании их по возможности с европейскими. Неизбежность этой реформы признается китайским правительством, ибо, примкнув к европейской цивилизации, Китай уже не может продолжать применять к преступникам казни рассечения на части, забивания палками, отрубания рук, ног.
Новая организация государственной жизни неизбежно ведет за собою новые применения и в военном ведомстве. Таковым новшеством для китайской армии является организация в войсках врачебной службы. В Сычуане предположено открыть новую медицинскую школу, в которой преподаватели-иностранцы будут подготовлять военных врачей для полков. Каждый полк посылает от себя в эту школу 10 студентов, которые, пройдя курс военной медицины, займут места полковых китайских врачей.
Среди китайцев начинают интересоваться приближающимся юбилеем императрицы Цзи Си, и чем ближе подходит время торжеств 70-летия дня рождения китайской императрицы, тем более начинает проявляться в китайском обществе нервность ожидания возможных случайностей. Этой нервности много содействует самый возраст императрицы, а также и ее недомогание, утомленность, видимая непосильность справляться единолично со всеми тягостями современного политического положения дел, имеющих и для Китая громадное значение. Императрица уже допускает императора к участию в делах и многие вопросы правления передает в его руки, что еще более подтверждает слухи о желании и решении императрицы после празднеств исполнившегося ее 70-летия уйти на покой, передав правление государством в руки императора. Эти слухи имеют за себя много вероятия и потому, что до сего дня императрица не выбрала наследника престола, и еще потому, что у китайцев 70-летие считается не только самым почетным и почтенным возрастом, но и возрастом, после которого следует оставлять уже служебную деятельность и уходить на покой. С таким нетерпением ожидаемое 70-летие императрицы вызывает немало также догадок о возможных внутренних и дворцовых переворотах. Если император снова возьмет в свои руки правление государством, то, судя по прежней его привязанности к прогрессистам и главе их, Кан Ювею, надо ожидать, что партия прогрессистов станет во главе остальных, чего никогда не допустят Юан Шикай, Ma Юкун, Натун и другие современные могущественные деятели, стоящие во главе партии императрицы, но не императора. Отсюда обстоятельства могут так сложиться, что дворцовый переворот станет неизбежным. Юан Шикай слишком честолюбив, хитер и умен, чтобы отказаться от политических интриг. При дворе интриги в настоящее время достигли высокой степени. Интригам можно приписать и время от времени расходящиеся слухи, что императрица чувствует себя небезопасной в своем пекинском дворце и намерена оставить столицу и удалиться на юг. В местную китайскую печать проникают время от времени слухи, указывающие, что партия, ныне стоящая у трона, старается закрепить за собою влияние на дела, несмотря на могущие быть перемены. Так, в одной из китайских газет сообщается, что Юан Шикай, маньчжурский князь Юн Чин и некоторые другие члены Государственного совета представили императрице докладную записку, в которой просят об учреждении особого правительствующего совета, составленного из вице-королей (наместников) и губернаторов провинций. Наместники и губернаторы для участия в совете вызываются на один год. Цель совета — выработать для всей Китайской империи одну общую правительственную систему. Опасаясь, чтобы докладной записке врагами ее не было придано иное толкование и даже обвинение в посягательстве на верховные права императора, просители оставляют место президента совета принцу крови при двух назначаемых от трона представителях. Тем не менее докладная записка, по слухам, вызвала при дворе недовольство и даже повлекла будто бы немилость для Юан Шикая, которому приписали желание ограничить власть императора и ввести подобие парламента.
В южных провинциях Китая волнения снова усилились, и убийство народом многих бельгийских миссионеров-католиков нисколько не успокоило населения. Из Сватоу и Кантона сообщают также об усилении разбойников, которые снова организованными и хорошо вооруженными отрядами держат в страхе население и чиновников. В провинции Гуандун эти разбойничьи шайки объединились под начальством знаменитого своего предводителя Лан Куансы, против которого посланы правительственные войска. Из Маньчжурии доходят слухи об усиленной организации хунхузов, предводимых японцами, в большую армию. Так, в местности Синминтин — конечный пункт Китайской железной дороги, отстоящий от Мукдена в 80 верстах, — появилась армия хунхузов в 10 тыс. человек. Постоянно подтверждаются также слухи, что в черте расположения русских войск к Маньчжурии повсюду есть японцы-шпионы, которые ходят под видом переодетых китайцев, рабочих, торговцев, даже мелких подрядчиков, поставляющих множество необходимых для войск предметов, выведывающих и узнающих наше расположение и передающих сведения своим путем прекрасно организованной разведочной службы. Множество нищих, переодетых китайцами, шатаются по деревням. В Инкоу, как только его оставили русские и вошли японские войска, тотчас же объявился, как сообщает «The China Times», японский полковник, живший все время неузнанным.
Совершающиеся за последние дни события в Маньчжурии и Порт-Артуре заставляют нас жить лихорадочною жизнью, что еще более увеличивается рассказами многих лиц, прибывших в Пекин из Инкоу и Порт-Артура. События развертываются теперь быстро, а мы вот уже две недели, как отрезаны от Маньчжурии и не получаем почты. Теперь почта будет ходить в Пекин по-прежнему через Кяхту и Монголию, как это было до постройки Сибирской и Восточно-Китайской железных дорог. Последнее письмо я получил от «Конфунция» из отряда генерала Мищенко этим старым путем. В письме своем «Конфунций» говорит, что санитарное дело в отряде Мищенко хорошо поставлено. «Раньше, до 1 июля, у нас не было ни летучих отрядов, ни госпиталей, да и трудно было бы ездить при нас; мы, как птицы божьи, летаем. Нужно сказать, что доктора у нас замечательные: под пулями перевязывают раненых и вообще не щадят себя. Наш отряд отдает им должную любовь за их заботы. Они заботятся и о пище раненых. А то — какая у нас пища: кусок мяса, как подошва, рис и лепешки, о которых я уже писал. Переноска раненых была на носилках. В каждой сотне — четверо носилок, на них кладут раненых и заставляют нести китайцев; за это платят большие деньги. С каждым раненым отправляли фельдшера. Теперь у нас появился летучий отряд Красного Креста, который работает, надо отдать справедливость, очень хорошо. У них всегда найдутся для раненых и консервы, и хлеб, и сахар; сейчас есть и коньяк. Во время боя они летают туда, где больше раненых». Обширным полем, но полем несуразным, нелепым, представляется мне русская жизнь… Все перепутано, перемешано на нем: рытвины, косогоры, сыпучие пески и площадки плодородной земли с источниками чистой здоровой воды. Буйно разрастается бурьян, рассыпаются пески, заглушая и засоряя плодородные земли. Едва успевают малочисленные работники отстоять чистоту земли от надвигающихся на нее со всех сторон сорных трав, а бурьян могуч, цепок, плодовит. Вот Федя Солдатик, как сыпучий песок, сушит и ничего не дает. Бросает зря направо и налево огромные деньги, но в этом его дурачат американцы, евреи, японцы, которых он берет на службу шпионами. Нанимает он несколько квартир и в каждой принимает таинственных посетителей, которые то приносят ему расположение японских войск, а оно, окажется, было правильным ровно неделю тому назад, а в данное время в этой местности нет ни одного японца, то сам он забудет в вагоне портфель с секретными документами и, спустя несколько дней, выкупает этот портфель у американских сыщиков. И в то же время сам Федя Солдатик любуется собой и восхищается своей деятельностью. Если заговоришь с ним о нашем положении, то услышишь такую речь:
«Вы себе и представить не можете, где, при какой обстановке, с какими людьми мне приходится встречаться. Иной раз бываешь в такой трущобе, что и не надеешься живым выйти. Убьют и никто не узнает, где убили. Японцы следят за каждым моим шагом. Рикши все подкуплены и сообщают японцам о каждом моем движении; подкуплены мои китайцы-слуги, и ходят за мной по пятам японские шпионы». А каковы другие люди, в руках которых находится судьба солдата, можно видеть из слов того же Феди Солдатика, сказанных об одном молодом офицере: «Он обкрадывает солдат. Я ему поставил ультиматум, если в течение месяца он сам не уйдет, я его отдам под суд. Я бы давно это сделал, да не хочу губить его карьеры — ведь он только жить начинает».
Цепок и чиновничий бурьян… Ведь эта бытовая чиновничья плесень пронизывает русскую жизнь и отравляет каждого, соприкасающегося с ней. Ведь как прав в этом отношении П. М. Лессар, ставивший к позорному столбу разных Моноклевых!
«Вы себе представить не можете, что за гадость, что за мерзость приходится здесь переживать, — говорил П. М. — У меня такая масса дела, такая масса неприятностей и объяснений по поводу китайского нейтралитета и по поводу нашей несчастной войны, что вовсе нет времени и охоты заниматься дрязгами г. Моноклева. А ничего не поделаешь, приходится.
Моноклев, видите ли, не сошелся во лжи с г. Аиловым; теперь это так смешно раскрывается. Теперь лгут они оба, и оба лгут невпопад, выдавая друг друга. Дело в том, что когда весной был здесь Аилов, то Моноклев условился с ним, чтобы Аилов вызвал Моноклева при первой же возможности в Шанхай. Основой оставления службы эти господа ставят всегда семейные обстоятельства! Так и здесь — основой выезда Моноклева из Пекина в Шанхай служит то обстоятельство, что „климат Пекина невозможен для здоровья супруги Моноклева“. Так сам он говорил мне, прося дать ему отпуск. Получаю я письмо от Аилова, который просит отпустить к нему в Шанхай Моноклева и сообщает, что он, Аилов, тоже задумал издавать в Шанхае для китайцев и иностранцев патриотическую газету. Заведование газетой он хочет поручить Моноклеву. Теперь ведь везде пошла мода на издания газет с русским направлением и проявлением патриотических чувств. Теперь, вероятно, хотят начать побеждать японцев газетами. В начале войны были все молебны, потом иконы, а теперь пошли газеты… В начале войны японцы — в нас миной, а мы в них — ………, а теперь уже каждый раз, как нас разобьют японцы, мы начинаем издавать новую патриотическую газету.
Ведь газеты уже издаются в Харбине, Пекине, теперь будет газета в Шанхае, а Федя Солдатик хлопочет издавать газету в Тяньцзине.
Нет, хороша будет газета, хорошо будет направление, которое будет проводить Моноклев…
Но Моноклев попал в глупое положение. Узнав, что Аилов желает засадить его в Шанхае за работу в газете, чего сам Моноклев вовсе не желает, последний отказывается ехать в Шанхай. Его супруге вдруг стало лучше, здоровье ее поправляется, и Моноклев решил на лето поехать на дачу к морю в Петайхо… Я несказанно буду рад, когда Моноклев уедет к морю поправлять свое и своей супруги здоровье… Ведь этот господин наплел такую гадость, что я вот принужден отписываться… Вот какая лежит у меня переписка с князем О., — показал П. М. Лессар рукой на груду исписанных листов бумаги. — Это целый фельетон из нравов пекинских обывателей.
Началось с того, что Моноклев сообщил графу К-ни в письме мои непочтительные отзывы относительно чересчур уж любезного обращения графа с разными газетчиками и интервьюерами. Я нисколько не скрываю своего мнения и говорю открыто, что граф К-ни, который направо и налево вещает журналистам и репортерам свое политическое profession de foi, поступает неправильно. Ни один посланник этого не делает…
Я считаю себя вправе критиковать действия каждого общественного деятеля.
В разговоре с Моноклевым я высказал мой взгляд на действия графа, а г. Моноклев взял да и отписал графу весь мой разговор. Граф на меня оскорбился и послал жалобу князю О. в Петербург, а я получил от князя письмо, в котором он просит меня выяснить, в чем все дело.
Чтобы узнать, в чем дело, я пригласил к себе Моноклева и спросил, что он писал графу. Моноклев ответил, что, любя и уважая графа, он не мог спокойно перенести моих слов осуждения. Ему было так больно, так обидно, что он все, что я говорил, передал в письме графу. Я подтвердил Моноклеву еще раз мой взгляд на пределы пользования печатью и сношениями с репортерами, назвав при этом действия Моноклева сплетней. Вот и возникла громадная переписка между мною и князем О. по жалобе графа К-ни. И этими дрязгами занимаются наши деятели в Петербурге!..
Я все это отписываю князю О. в Петербург очень подробно, извиняясь, что отнимаю у него на пустяки деловое время, надеясь лишь на то, что чтение этого фельетона вполне уже удовлетворит князя».
Из других типов, которые дает русская жизнь, небезынтересны — бывший иеромонах Пимен и — современный Б-в.
Бывший иеромонах Пимен, в мире С., в университете был юноша экзальтированный и увлекающийся. Еще студентом он увлекался идеей служить Богу и человеку. По окончании университета он принял монашество и был назначен миссионером в Китай. Как велика была идейность его монашеского служения, можно видеть из случая, о котором он сам рассказывал своему другу, Н. В. Лаптеву. «Возвращался я один раз из Александро-Невской лавры домой в митрополичьей карете. Весь путь по Невскому был полон народа, который, видя митрополичью карету и в ней монаха, думал, что едет митрополит, и народ останавливался, кланялся. Сердце мое трепетало от духовного волнения. Слезы, близкие к рыданиям, теснили мне грудь, и с пламенной молитвой я благословлял народ. Это был самый светлый момент из всей моей монашеской жизни», — говорил Пимен. «Мог ли выработаться из Пимена действительно монах-аскет, не знаю. Думаю, что нет. Думаю, что, рано или поздно, Пимен снова бы вернул к себе жизнь, хотя бы он и не попал сразу в шумную жизнь, как это случилось с ним в Китае. В Пекине он попал в обстановку, вредную для монаха, и прожил иноком всего один год, а потом увлекся гувернанткой».
Бороться со своим чувством он не захотел, почему оставил монашество и женился на гувернантке.
— Я могу рассказать один эпизод из встречи моей с о. Пименом в Калгане, — отозвался Н. Н. Шулынгин. — Это было в 1894 г. Русская колония была тогда в Калгане многочисленна, человек до сорока. Вся колония была чисто коммерческая, деловая; жила только отправкой чаев и соревнованием между уполномоченными фирм. Все интересы сводились к тому, чтобы как можно скорее и прежде других отправить чай из Калгана на Ургу и дальше в Россию через Кяхту. Отправка чаев была злобой дня. За время отправки все волновались, нервничали. Успешность и скорость отправки чаев зависели исключительно от того, кому из доверенных удавалось скорее залучить ямщика-монгола, чтобы навьючить на его верблюдов ящики чая и пустить караван в путь.
Ввиду такой спешки и соревнования за сезон отправки чаев, т. е. с сентября-октября и по январь месяц, вся русская колония, т. е. доверенные фирм и служащие, ссорились и грызлись друг с другом из-за ямщика, обвиняя один другого несоблюдением очереди, в заманивании ямщика недобросовестными средствами…
За время отправки чаев русские в Калгане избегали даже встречаться друг с другом. Но как только отправка чаев оканчивалась, — все успокаивались, мирились друг с другом и дружно жили вместе вплоть до новой отправки чаев, т. е. до осени. Тогда начиналось снова все старое.
Из всех русских один только Б-в не уживался в мире. С ним постоянно были у нас нелады. Враждебные отношения калганцев к Б. не смолкали даже в религиозных вопросах. Церкви в Калгане в то время не было, и богослужение совершалось в домовой церкви у Коковина-Басова, когда приезжал иеромонах из Пекинской духовной миссии. Кроме общей для всех прихожан Калгана домовой церкви у Коковина, отправлялась служба по личной просьбе и в других домах. Случилось раз, что иеромонах, не предупредив прихожан, стал служить в доме Б., что и вызвало резкий разлад среди калганцев, не желавших идти в дом Б. Общая молитва стала невозможной, и калганское общество разделилось на враждующие партии.
В разгар этой вражды приехал в Калган, направляясь в Пекин в духовную миссию, неожиданно иеромонах Пимен. В Калгане о. Пимен со всеми ознакомился, произвел на всех прекрасное впечатление и первую обедню отслужил по-прежнему в доме Коковина, куда и собрались все калганцы. Следующую обедню Б-в просил о. Пимена отслужить у него в доме. О. Пимен согласился. По окончании обедни в церкви Коковина о. Пимен вышел на амвон и, обращаясь к прихожанам, сказал, что следующую обедню он будет служить в доме Б. и просит прийти на божественную службу всех прихожан церкви.
— Батюшка! Мы давно уже порвали всякие сношения с Б. и не ходим к нему, — отвечали прихожане.
— Я знаю вашу рознь, — отвечал о. Пимен, — но я прошу… Не докончив фразы, о. Пимен вошел в алтарь и вышел оттуда с крестом в руках и, став на амвон перед прихожанами на колени, поклонился в землю и, подняв крест, сказал: «Именем Христа Распятого прошу вас всех прийти на божественную службу в дом Б-ва».
Все до того были потрясены этим обращением и просьбою о. Пимена, что первое время молчали, но потом бросились поднимать его с колен, целовали у него крест в руках, целовали его руки, целовали его одежду, плакали… Сам о. Пимен стоял бледный, дрожащий, обнимал всех и плакал.
На следующую службу все русские до единого в первый раз пришли на молитву в дом Б.
Но уехал о. Пимен и враждебные отношения снова возобновились.
Личность Б. русски-своеобразна. Из крестьян или мещан Вятской губ., он приехал в Китай разведчиком от одной фирмы по отправке чаев и поселился в Калгане. В это время в Тяньцзине скончался представитель чайной фирмы Молчанова-Печатнова, Белоголовый. Хотя семья у Белоголового была большая, но никто из семьи продолжать чайное дело не пожелал, и, таким образом, заместителем умершего Белоголового явился в Тяньцзинь Б. Неуживчивый, с неприятным характером, но «мужик умный и оборотливый», Б. скоро осмотрелся и, помимо чайного дела, вошел в компанию с одним немцем, покупая в Монголии монгольскую шерсть и отправляя ее через Тяньцзинь в Гамбург. Шерстяное дело давало хорошие барыши, и Б. стал богат. Но миллионером он стал после боксерского 1900 г., принесшего ему, как и многим другим, помнящим 11-ю заповедь — «не зевай», — обогащение.
В боксерский год обогащались в Китае и за счет китайских правительственных арсеналов и казначейства, забирая слитки серебра, запасы китайских денег, вывозя из арсеналов медь, из казенных копей каменный уголь, и за счет бежавшего населения, завладевая его землей, а затем сдавая ее по высоким ценам в аренду под притоны разврата и опиума, под квартиры для рабочего люда.
Японцы вытесняют нас шаг за шагом из южной Маньчжурии… Давно уже было ясно, что надо отдать японцам Инкоу, а сегодня это совершившийся факт, о котором рассказал подробности приехавший из Инкоу Гр., исполнявший в этом городе обязанности русского губернатора. Гр. рассказал, какой переживался европейцами ужас в промежуток тех нескольких часов, когда русские войска оставили Инкоу, а японские еще не вошли. Как только стало известно, что русские отдают Инкоу без боя японцам, все иностранцы заперли свои дома и многие забаррикадировались, опасаясь нападения и грабежа китайской черни. Действительно, это был захватывающий момент. Китайская чернь густой массой заполнила Инкоу и, как только русские войска ушли, так тотчас же началась неописуемая вакханалия китайского уличного сброда. Как саранча, облепили китайцы все покинутые русскими дома и казармы. Грабили все, что было оставлено за невозможностью унести, выламывали двери, окна, срывали полы, срывали обои со стен и все тащили в свои фанзы. Это было нашествие, в буквальном смысле слова, нашествие дикой озверелой орды.
Этот разнузданный грабеж китайской черни продолжался в течение шести часов, пока не показались передовые японские разъезды.
Тогда вся уже масса китайского сброда мгновенно схлынула. Японцы входили в Инкоу медленно, небольшими отрядами, видимо, опасаясь засад и не доверяя, что русские могли добросовестно оставить Инкоу. Первое, что сделали японцы, заняв Инкоу, это поставили двух вооруженных часовых с японскими флагами у ворот дома, где находился русский губернатор Гр.
В доме губернатора шла в это время спешка: укладывали наскоро вещи, прятали дела. Пока шел грабеж в оставленных русскими улицах, к дому Гр. собралась огромная толпа китайцев, наблюдавшая с великим любопытством, что делается в доме, и ожидавшая, как будет уходить русский начальник… Когда показался Гр., то по толпе пронесся говор: «Вот идет русский губернатор»; толпа впилась глазами в Гр. и в глубоком молчании пропустила его… Было ли довольно китайское население, что русских заменили японцы, сказать трудно, но иностранцы не скрывали своей радости, что пришел конец русскому владычеству.
Русско-японская война на населении Пекина отразилась очень мало, и во всех окрестностях на далеком расстоянии народ повсюду относится к русским хорошо. Сельское население даже мало знает о войне. Что касается чиновничества, то оно, как всегда, молчаливо и вежливо. Тон китайской и даже японо-китайской прессы стал неизмеримо спокойнее, причем приходится отметить факт, что и китайская пресса значительно улучшилась по содержанию и стала знакомить читателей не только с текущими событиями войны, помещая часто сведения раньше, нежели они появляются в местной английской печати. Китайские газеты стали помещать также и телеграммы, иллюстрируя все выдающиеся события и выдающихся деятелей очень приличными и похожими фотографиями. Китайское правительство продолжает утверждать, что сохранит нейтралитет, но войска китайские по-прежнему обучаются японскими инструкторами и пополняют армию генерала Ma. Среди европейцев начинает создаваться мнение, что китайское правительство спокойно выждет результатов войны и предъявит свои требования России в удобное для себя время, когда сможет в случае недоразумений рискнуть поддержать свои требования и оружием, надеясь на Японию и своих друзей.
К европейцам китайцы относятся миролюбиво, но сами европейцы нередко своими неразумными действиями вызывают к себе враждебное отношение китайцев. Не обходится иногда и без крупных неприятностей… Вот что произошло на днях с французами и итальянцами.
Командир французского охранного отряда в сопровождении слуги отправился верхом осматривать Пекин и взял с собою фотографический аппарат. Проезжая местностью близ Шуньдимыньских ворот, где открывается несколько красивых видов, французский командир пожелал сделать фотографический снимок и, воображая, что его знания китайского языка достаточно, обратился к одному из китайцев-домохозяев с просьбой разрешить влезть на крышу, чтобы сделать снимок. Думая, что китаец понял и разрешил, иностранный командир полез на крышу и приготовился фотографировать. Но китаец ровно ничего не понял и страшно испугался, что иностранный военный полез на крышу как раз над помещением женщин. Для китайца могла быть понятна только одна цель со стороны европейца — проникнуть внутрь женского помещения, почему оставалось только одно — просить зашиты против насилия. Китаец так и сделал. Испуганный, он побежал звать на помощь народ и полицию в лице солдат, которые стоят на посту у ворот. Явились пятеро полицейских и, понимая поступок иностранца только как насилие, потребовали немедленно сойти с крыши. О подробностях происшедшего столкновения я умалчиваю, но окончилось оно тем, что иностранный командир отправился за помощью, которая явилась в лице двух вооруженных кавалеристов, обнаживших сабли и начавших разгонять собравшиеся толпы народа. Народ, конечно, разбежался, но унес с собою враждебное настроение против европейцев, а иностранный командир принес жалобу и потребовал извинения за нанесенное оскорбление. Извиняться приезжали и китайский министр, и китайский военный начальник.
Спрашивается: кто же виноват в этом столкновении? Случай этот закончился наружно мирно, но внутри народной души кипит жажда мщения за нанесенную, хотя и неумышленно, обиду, явившуюся вследствие недоразумения и легкомысленного поведения. Вообще нужно признать, что излишнее, а главное — часто грубое любопытство много приносит вреда европейцам в Китае. Другой случай, еще более неприятный, имел место между солдатами-итальянцами и китайцами. Итальянцы-солдаты занимались на своем гласисе (плацу), выходящем на большую общую улицу, по которой происходит свободно движение и китайцев наравне с европейцами. Проходившие два китайских солдата остановились посмотреть, как обучаются на своем плацу европейцы. Полицейскому-итальянцу это не понравилось, и он стал гнать солдат, что оскорбило китайцев, заявивших, что они — солдаты и с ними должно обращаться вежливо. Тогда итальянец одного из солдат ударил палкой; на это другой китаец-солдат снял свой ременный пояс и ударил итальянца. Увидавшие это матросы бросились с ружьями на помощь своему полицейскому, а солдаты-китайцы побежали к своим казармам, находящимся невдалеке от места происшествия. Итальянцы погнались за китайцами в казармы. О дальнейшем могу сказать только одно, что возбуждение среди китайцев-солдат против итальянцев, но в сущности против европейцев, очень велико. И поручиться опять-таки нельзя, что при малейшем поводе это враждебное настроение не проявится очень резко.
Несмотря на гонения и враждебное отношение китайского населения к миссионерам, миссионерская проповедь все более и более распространяется в Китае, не столько внося свет Христова учения, сколько давая наиболее толковым китайцам из городского населения средства зарабатывать себе хороший кусок хлеба через изучение в миссионерских школах английского, немецкого и французского языков. Благодаря все увеличивающемуся вхождению в Китай немцев увеличивается и немецкая миссионерская деятельность. Существующие в Китае миссии — берлинская, рейнская, базельская, кильская и веймарская — располагали к началу нынешнего года 191 миссионером обоего пола, имели 2672 ученика в своих школах и 15122 последователя лютеранского и протестантского вероисповедания.
В настоящее время влияние западной цивилизации безусловно можно считать упрочившимся, но только не в руках представителей Европы, а в руках японцев, в которых китайское правительство видит своих могущественных друзей и мудрых руководителей в политической жизни. Влияние Японии на Китай прочно установилось не только вследствие родственной духовной связи двух народов желтой расы, но и вследствие строго проведенного японцами образа действия, давшего Китаю школьное образование, учителей, школьные пособия и широко открывшего доступ в свои японские высшие учебные заведения. Японцы создали также в три года китайскую обученную армию, дав Китаю своих инструкторов и открыв двери у себя для высшего военного образования китайцев. Мало того, Япония создала в Китае своеобразную японо-китайскую журналистику, многочисленную по количеству выходящих газет и весьма важную по безусловному влиянию на все образованное китайское население. Одним словом, за три последних года Япония проявила в Китае и решительный образ действий, и строго обдуманную, с умом выполненную программу.
В настоящем западные народы распоряжаются в Китае как у себя дома и давлением на китайское правительство, угрозами своей силы заставляют подчиняться своим требованиям. Печальный случай в Ченчоуфу, в котором были убиты двое миссионеров-англичан, Ловис и Брюс, закончился исполнением требований назначенных англичанами наказаний виновным, несмотря на то, что виновные были уже наказаны китайским правительством. Произведенное об этом происшествии английским консулом следствие устанавливает следующую обстановку события. Ченчоуфу — городок, находящийся в северо-западном углу провинции Хунань, и хотя приставка «фу» указывает, что это город первого разряда, на самом деле — это небольшой городок, состоящий из одной лишь большой улицы с обычными присутственными местами, гражданскими и военными (ямынь). В этом городке пять лет тому назад основалось миссионерское общество для проповеди внутри Китая. Община эта основана, если не ошибаюсь, в сороковых годах в Лондоне и поставила своею задачей нести евангельскую проповедь внутрь языческих стран. Члены этой общины несут свою проповедь апостольским примером, т. е. они идут пешком с посохом в руках из деревни в деревню, минуя города, и проповедуют Евангелие. Способы проповеди, выработанные ими по указанию опыта, весьма интересны. В Китае таких миссионеров человек пять-шесть, и все они давно уже здесь живут и прекрасно владеют языком данной местности… Отправляясь в путь на проповедь, такой миссионер берет с собой сумку с Евангелием на китайском языке, и притом не полными Евангелиями, а только теми местами, которые могут быть поняты народом и легко ему объяснены. Обходя селения, такой миссионер выбирает всегда людные базары и, войдя в толпу, предлагает купить имеющиеся у него книжки. Заинтересованные подходят, смотрят книжки, спрашивают, что он за человек, чем занимается. Миссионер на все вопросы охотно отвечает и объясняет цель своего странствования среди народа, который имеет все данное от Бога, но самого Бога не знает. Начинается беседа о Боге; слушатели заинтересованы; со стороны миссионера нет никаких посягательств на свободу совести слушателей — он только беседует с ними, указывает путь к вечной жизни. Зная отлично все верования китайцев, он пользуется недостатками каждого из учений и сопоставляет ясные и отвечающие сердцу каждого труженика обещания спасения, которое дает Христос. Продав книжки и закончив беседу, миссионер идет дальше и весьма часто заводит действительно дружеские связи среди народа. Такие миссионеры никогда никаких тяжб не затевают, никогда не заводят знакомства с чиновниками и никогда не укрепляют своей власти над приобретенными последователями.
В Ченчоуфу поселились двое миссионеров, Брюс и Ловис, принадлежащие к этой миссии. Когда в июле месяце началась в окрестности города и самом городе холера, то в народе распространились слухи, что миссионеры отравляют воду в колодцах. На улицах были расклеены возмущающие народ против европейцев воззвания. Слухи стали держаться упорно. Миссионеры обратились к уездному начальнику Ван Шаосину с просьбой, чтобы он успокоил народное волнение и защитил миссионеров, объявив несправедливость обвинений. Миссионеры представили и копию с возмутительного воззвания. Начальник обещал, но ничего не исполнил. В начале августа слухи приняли уже определенный характер. Предсказывали смерть миссионерам в течение месяца, почему снова Брюс и Ловис обратились 12 августа к самому уже префекту города Ву Чжичуну, представили копию с воззвания и просили успокоить народ. Он тоже обещал, но ничего не исполнил для успокоения волнения. В это время приехал в Ченчоуфу командированный китайским правительством чиновник — хавкаст (т. е. происходящий от европейца и китаянки) для открытия новых учреждений и привез с собой для этой цели деньги. Представившись по начальству, он подтвердил опасность положения и советовал принять меры к успокоению народа и ограждению миссионеров, но начальник не придал никакого значения его словам. Видя себя совершенно оставленными на произвол народа, миссионеры обратились к военным властям, к командиру расположенного отряда Иен Вулину, который живет в Ченчоуфу давно, пользуется громадным влиянием, но известен как враг европейцев. Военный лагерь находился вблизи миссионерского жилища. По другую сторону реки стоял лагерем другой отряд, под начальством капитана Чин Яоцай, который получил приказание от Иен Вулина не оставлять своего поста. Наконец, на самой реке стоял отряд канонерок под командой Чао Ютиена. При таких обстоятельствах наступил роковой день 15 августа. Проходивший по улице чиновник хавкаст был захвачен толпой, которая набросилась на него как на европейца, и ему едва удалось бежать и укрыться в префектуре, мимо которой бежал народ по направлению жилища миссионеров. Ворвавшись в миссию, толпа набросилась на Брюса и забила его на месте, а Ловис успел бежать к казармам, прося защитить его, но перед ним ворота казарм заперли, и Ловис, оставшись на улице, был убит перед казармой.
После этого события китайские власти проявили свою деятельность, и, хотя миссионерская община не предъявляла никаких требований о наказании, они приказали схватить десяток участников в убийстве и обезглавить, а для погребения убитых выдали два гроба и отвели казенный участок для кладбища. По донесении губернатора в Пекине о происшедшем чиновники за нерадение были наказаны удалением со службы. Английский генеральный консул остался неудовлетворенным и потребовал строгого наказания главных чиновников, а именно: чтобы главный начальник гарнизона, стоящего в Ченчоуфу, которому подчинены казармы, отказавший в защите Ловису, был обезглавлен, чтобы Иен Вулин, известный своим враждебным отношением к европейцам, был обезглавлен; чтобы чиновники Ву и Ван, не принявшие мер для защиты миссионеров, были наказаны в течение пяти лет и навсегда удалены со службы; чтобы полковник Чанг и капитан Чао были навсегда удалены со службы; чтобы с населения и чиновников города было взыскано сто тысяч рублей денежной пени; чтобы в городе Ченчоуфу поставлен был позорный столб, указывающий всегда на совершенное здесь преступление, и чтобы обо всем этом правительством было оповещено в столичной «Пекинской газете».
Четыре английские канонерки пришли и стали на якорь в реке против Ченчоуфу, а английский посланник сэр Эрнест Сатоу не принял приглашения на прием у императора, и один отсутствовал, когда представлялся в Пекине в Летнем дворце весь дипломатический корпус.
После этого был обнародован императорский декрет, который извещал, что вследствие доклада по телеграфу от губернатора Хунаньской провинции Ю Лиениань чиновники, виновные в попустительстве убийства народом миссионеров, были наказаны. Затем декретами, изданными от правительства, предписывалось начальникам округов оказывать покровительство миссионерам, чтобы не нарушались добрые отношения с иностранными правительствами, а местные власти, гражданские и военные, пренебрегая этим, допустили развитие беспорядков. Нет извинения для чиновников. В соглашении с донесением губернатора приказываем: «Лиу Лянпо немедленно обезглавить, Иен Вулина приготовить к обезглавлению». Затем декрет переименовывает наказания всем тем чиновникам, которые указаны в требовании английского консула. Местная английская печать торжествует и восхваляет твердость английского посланника. Впрочем, Лиу Лянгю бежал из-под стражи и скрылся.
Несмотря на воинствующий католицизм, являющийся одним из многих мрачных явлений европейской цивилизации повсюду, а в Китае создавший себе в особенности привилегии ненависти народной, несмотря на многие несимпатичные черты европейского миссионерства в Китае, я далек от того, чтобы считать огульно всех миссионеров и миссионерство явлением вредным. Отдельные личности из миссионеров заслуживают в Китае глубокого уважения, и китайский народ это понимает, и, независимо от верования, он в европейце уважает человека. Такие люди, правда, как исключение, из европейских миссионеров встречаются в Китае.
В отчете американца Nichols’a, совершившего путешествие по южной части провинции Шенси в город Сианфу с агентом христианской общины, чтобы разделить пособие среди населения этой местности, пострадавшей от голода, встречается несколько интересных эпизодов. Он рассказывает, что останавливался по пути в Баотинфу у одного американца, миссионера пресвитерианской общины. Миссионер этот, долго здесь живший, уважаемый человек в городе. Во время боксерского движения он не был в Баотинфу и возвратился по усмирении, найдя всех своих друзей погибшими от руки боксеров. Поселившись на своем старом пепелище, он принес с собою полное всепрощение и любовь к врагам. Дом этого миссионера является в Баотинфу местом, куда охотно собираются китайцы-школьники, китайцы-ученые, чтобы побеседовать о конфуцианстве, буддизме и Библии. Г. Nichols рассказывает, что он был поражен, когда увидел вошедшего в дом миссионера буддистского монаха, совершившего перед хозяином ко-тоу, т. е. положившего земной поклон.
«Это он пришел меня благодарить, — объяснил миссионер. — Я спас ему храм от разорения. Он — добрый человек; я много лет знаком с ним. Дело в том, что немцы, расположившись в Баотинфу, решили уничтожить его храм. Я, из дружбы к этому монаху, пошел к немецкому полковнику и просил храм пощадить. Моя просьба была услышана, и храм стоит и до сего дня. Я сделал, конечно, не более того, что каждый бы сделал для друга, но самое лучшее, что я сделал, это то, что буддистский жрец стал признавать в христианстве особую религию и пожелал меня, чужестранца и миссионера, обратить в буддизм! Он заинтересовался христианством и попросил у меня Новый Завет, желая лично убедиться, в чем заключается прощение врагов. Если, когда Китай обратится ко Христу, — говорит г. Nichols, то это исполнится не пушками Максима, не динамитом и не взысканием вознаграждения, а через таких редких миссионеров, которые составляют надежду христианства».
На дальнейшем пути, мили за две до въезда в город Шоуянг, г. Nichols встретил пеструю толпу солдат, чиновников, слуг, детей, одетых в форменную одежду с красными или белыми на груди и спине кругами. Толпа эта имела предводителя, старика-китайца, препоясанного мечом. При приближении г. Nicliols’a старик этот слез с коня и сообщил, что он прислан местным начальником служить охраной при въезде. Таким образом г. Nichols, будучи центральной фигурой в этом шествии, вступил в город. Толпы народа на улицах глядели на это шествие, высовывались головы из дверей, слышны были приветственные крики. Nichols с юмором говорит об этой встрече, сравнивая ее со встречей фокусников, бродячих актеров. Желая узнать значение этой встречи, он позвал своего спутника Ванга, который сообщил, что в этой местности было сильное антихристианское движение и был убит один из миссионеров-англичан, за что впоследствии был смещен префект города, оставленный в немилости. Население помнит все последствия этих смут, за которые ему пришлось расплачиваться, и потому устроило такую торжественную встречу, чтобы понравиться «американскому князю», чтобы он не написал какой жалобы. Страх, который вселили теперь европейцы, очень велик. И даже префект города спрятался и не хочет показываться; поэтому он и выслал на встречу и для охраны Nichols’a старика, маленького чиновника, который уже довольно пожил на свете, и если бы произошли какие смуты и во время смут и случилось что, то в ответе будет старик, а не мандарин, которого нет в городе.
Узнав правду и получив объяснение устроенной торжественной встречи, г. Nichols послал за китайцем-стариком, и когда тот пришел в комнату, то предложил ему чай, сигару и стал его расспрашивать о положении дел, говоря, что нигде не встречал такого радушного приема, как в этом городке. Старик отвечал на все нерешительно и, наконец, спросил, не миссионер ли г. Nichols. Когда Nichols ответил, что он — не миссионер, и в доказательство показал карточку принца Ци-на, то эффект получился неожиданный: старик-китаец быстро встал, вышел на середину комнаты и сделал земной поклон перед Nichols’ом. «Префект возвратится завтра, — сказал он, вставая. — Если имеете время, то останьтесь, чтобы повидаться с ним».
Г-н Nichols не остался и отправился дальше, провожаемый густой толпой народа, недоумевавшей, — если это не миссионер, то зачем же он приезжал к ним? В Сианфу на улицах встретили Nichols’a такие же густые толпы народа. Вожатый, раздвигая толпу, удовлетворял народное любопытство, указывая на Nichols’a как на «американского князя». Среди китайской толпы Nichols узнал своего приятеля, миссионера Duncan’a, который поселился в Сианфу и пришел встретить прибывшего, о чем заранее уже известил Дункана губернатор. Посмеявшись над обстановкой, среди которой вступал в город Nichols, окруженный конвоем из китайской милиции и одетый в китайскую меховую шубу, китайские сапоги и шапку, Дункан пригласил путника к себе, где в первый раз после столь далекого и тяжелого пути Nichols встретил комфорт европейского жилья до ножа и вилки включительно. Дункан, миссионер британской баптистской общины, поселился здесь уже несколько лет, находится в очень хороших отношениях с китайскими чиновниками, которым он помогает своими знаниями, но действий которых не касается, и любим населением, относившимся до него ко всем первым миссионерам крайне враждебно. Дункан устраивает публичные чтения по астрономии и географии, на которые собирается вся местная интеллигенция, школьники и любознательные люди из народа, ведет прения и дает все разъяснения. Первый миссионер, протестантский врач, поселился здесь 15 лет тому назад, открыл лечебницу и устроил церковку, но скоро был изгнан, а все дело его было разрушено. Население настолько враждебно стало относиться после него к европейцам, что не только никто не решался здесь селиться, но даже никто не рисковал долгое время и показываться.
Дункан появился здесь в качестве путешественника, объезжая в простой китайской телеге вместе с одним из христиан-китайцев эту местность, умел понравиться чиновникам; помог губернатору устроить орошение полей, проведя воду из реки Вейхо, и мало-помалу упрочился. Перед боксерским движением он, однако, вместе с остальными миссионерами оставил эту местность, а теперь снова возвратился. Рассказ Nichols’a, возможно, что и пристрастный в пользу своего приятеля миссионера-баптиста, указывает тем не менее, сколько затрачивают миссионеры энергии, силы воли и характера, когда поселяются среди не желающего их китайского народа, который миссионеры все-таки донимают «не мытьем, так катаньем».
Город Баотинфу, некогда столица Северного Китая, в настоящее время быстро пошел в своем благоустройстве вперед. Главные улицы его уже замощены, предполагается в скором времени электрическое освещение, организована Юан Шикаем новая полиция, открыт университет с преобладанием в числе профессоров японцев, открыто много японо-китайских школ. Вообще японизация Китая делает большие успехи во всех отраслях жизни, а главным образом в военной, воспитательной и торгово-промышленной. В открываемых китайских университетах, но правильнее в японо-китайских высших школах, вместе с китайцами в интернатах при школах помещаются и стипендиаты японцы, которые изучают китайский язык, изучают быт народа и страну, становясь необходимыми пособниками для систематически выполняемого и строго обдуманного плана японо-китайского устроения. Японцы упорно, но верно идут к цели.
Возможно, что Баотинфу будет играть политическую роль, как будущая резиденция правительства. В этом городе уже выстроен новый дворец для китайского императора и богдыханши, и весьма вероятно, что с весны двор переселится на жительство в этот город.
В народной жизни по-прежнему большое зло составляют разбой и грабежи. Вооруженные многочисленные шайки буквально «залегают» на торговых дорогах и грабят китайцев-путников. Особенно страдают китайцы, возвращающиеся с заработков и несущие с собой деньги, добытые на отхожих промыслах. В Чифу было несколько случаев такого вооруженного грабежа прибывших китайцев из Владивостока. Все-таки должно отдать полную справедливость энергии Юан Шикая, который организовал в Тяньцзине исполнительную и смелую полицию. Решительно принимаемыми мерами он не дал развиться разбойничеству в этом быстро растущем и многонаселенном городе. Тяньцзинь в скором времени перегонит Шанхай, а всего лишь в 1858 г. Тяньцзинь открыт для иностранной торговли и в нем поселилось лишь несколько европейцев. Перенеся не мало смут и стихийных бедствий, Тяньцзинь все разрастается, и в будущей истории Китая этот город займет выдающееся положение: он будет стоять на пути всякого движения в Китае, будет ли это политическое движение китайского народа или промышленно-торговое движение Европы в Китай и обратно. Миновать этого города нельзя, что и доказал, с одной стороны, боксерский 1900 г., а с другой — торговое возрождение этого города в настоящем.
Всю ночь лил проливной дождь. Утром потянул ветерок, открылись кусочки голубого неба, проглянуло солнце, зазвенели цикады.
Чистой, яркой зеленью улыбнулась листва деревьев. Но в 11 часов дня опять все небо затянуло хмурыми сизыми тучами и полил дождь. К вечеру опять ясное небо, засеребрилась луна, на горизонте сверкали зарницы. В 6 часов вечера получена телеграмма, что в вагоне в пути из Сингапура застрелился Рудановский. Смерть взяла жизнь. Смерть подняла завесу тайны…
Давно уже было известно в русской колонии о состоявшемся назначении Л. Ф. Давыдова на место Д. М. Позднеева, оставившего Русско-китайский банк. К личности Л. Ф. Д-ва большинство отнеслось сочувственно, считая его самостоятельным и независимым человеком. Действительно, Л. Ф. Д-в, войдя в русскую жизнь, внес в нее своеобразную здоровую рабочую энергию. Прежде всего он выказал непонятную для русских начальников заботливость об упорядочении обстановки жизни своих подчиненных и внес самодеятельность в свое личное благоустройство… «Осмотрел сегодня свою квартиру, — говорил мне Л. Ф. Д-в, — и решил, что я в нее не могу перейти, пока всю не вымою и не вычищу. Такая в квартире оставлена невозможная грязь… Велел нанять куляшек, велел всю мебель вынести во двор, все мыть мылом, щетками и вытирать насухо. Весь день сегодня сам наблюдаю за работой. Нельзя, оказалось, это доверить слугам. Как только я уходил, так слуги-китайцы тотчас же переставали чистить и мыть и вносили мебель снова с грязью в квартиру. Пришлось сызнова велеть вынести во двор и сызнова все велеть мыть и вытирать. Только после второго и третьего мытья я получу возможность войти в комнаты… Мой предшественник был одинокий человек и не обращал особого внимания на чистоту квартиры, а я детство свое провел в большой семье, в которой хозяйство вели женщины. Я с самого раннего детства свыкся с чистотой в доме и не могу жить в разоренном месте. Меня удручает этот безотрадный вид заросшего пустыря, на котором расположен Русско-китайский банк. Я уже все обдумал и решил начать работы по уничтожению этой засоренности. Весь мусор во дворе я велю расчистить и увезти, углубить эту площадь до чистой почвы и заполнить привезенной хорошей землей… Я уже представляю себе, как образуется чистая площадка, которую я прикажу заложить свежим дерном.
Мне говорят, что дерн не примется, трава посохнет, труд будет потрачен напрасно. Я этому не верю. Я прикажу дерн поливать и сам буду следить, чтобы поливка эта исполнялась. Я встаю рано. В пять часов утра я уже на ногах, и мне следить за рабочими ничего не стоит, но в результате я буду всегда иметь перед глазами свежую полянку травы, а не мусором забросанную площадь…
Площадку эту я обсажу деревьями, посажу цветы, и тогда я уверен, что можно будет жить и в Пекине, — иначе одна только пекинская грязь и пыль может довести до отчаяния…
Зачем жить по-свински, когда можно жить по-человечески? Я не могу жить, как живут русские в Пекине и повсюду в Китае, как в дурно обставленной гостинице, считая себя лишь временными постояльцами… Это исключительно русский взгляд на жизнь. Ведь и европейцы могли бы также считать себя временными жильцами, но ведь европейцы прежде всего стараются устроиться в Китае с комфортом, как дома, устраняя по возможности лишения. Отсюда такая резкая разница в настроении духа у европейцев и русских… Русские тяготятся жизнью в Китае, проклинают каждый день здесь своего пребывания, а европейцы находят жизнь в Китае приятной и не стремятся бежать из него… Правда, культурность европейцев неизмеримо выше культурности русских… Ведь многие русские не могут понять, зачем я развожу сад, зачем я очистил от мусора и грязи двор, зачем с пяти часов утра толкусь во дворе и наблюдаю за рабочими. „Зачем вам это? — спрашивают меня, — ведь вы приехали ненадолго“.
„Да, ненадолго, — отвечаю. — Но хоть бы я на один месяц приехал или проживу год-два, я хочу прожить с комфортом, а не в грязном хлеву…“ Многие не понимают этой потребности. Зашел я к банковской молодежи в их столовую после завтрака и остолбенел: на столе вместо скатерти была постлана чья-то рваная простыня, посуда стояла неубранная и разнокалиберная, на тарелках, на блюдцах, на полу — повсюду разбросаны окурки папирос… Везде грязь, неряшество… На другой же день я предложил выдать аванс на покупку столового белья, посуды и просил их завести порядок.
Правда, с китайцами-слугами справляться трудно… Трудно заставить их понять, что всякое требование, во что бы то ни стало, должно быть выполнено… Мне ведь приходится самому следить и за правильной поливкой дерна, и за ежедневной очисткой всех углов двора… И все же, мало-помалу, мое хозяйство налаживается. Китайцы поняли, что я не уступлю их лени».
Смело можно быть уверенным, что, благодаря Л. Ф. Д-ву, и в банковской русской колонии будет зеленеющий травкой лужок, будет тенистая аллея деревьев, которые по справедливости должны быть названы «давыдовским лужком и тополями». Л. Ф. Д-в оказался и знатоком человеческого сердца… Он прямо-таки обворожил и привязал к себе Ивановича с первого же шага… Иванович, служебную трудоспособность которого постоянно замалчивал Д. Д. Покотилов, изнервничался и озлобился, придя к убеждению, что ему без протекции не выбраться из ряда чернорабочих…
Иванович не ожидал встретить в лице Л. Ф. Д-ва справедливого начальника, но при первом же знакомстве, — и об этом Иванович, счастливый, со слезами на глазах, пришел рассказать мне, — произошло следующее объяснение.
Придя в канцелярию к Ивановичу, Л. Ф. Д-в сказал: «Меня назначили сюда, Иванович, помимо моего желания. Я делал все, чтобы избавиться от этого назначения, но вы сами понимаете, что идти наперекор я не мог; я должен был принять это предложение и приехать сюда. Я вам откровенно, Иванович, говорю, что ничего в здешнем деле не знаю и буду учиться под вашим руководством.
Мне в Петербурге на вас указывали как на единственного знающего сотрудника, на которого я могу смело положиться, и я на вас смело полагаюсь. Я прошу вас, Иванович, ведите дело, как вы его вели до сих пор, пока я не войду в его курс и не ознакомлюсь со всеми подробностями».
Русско-китайский банк давно уже нуждался в директоре, который бы упорядочил жизнь и деятельность этого учреждения в Китае. Особенно чувствовалась потребность в энергичном и умном человеке теперь, во время войны, когда необходимо было проявить не одну финансовую деятельность, но и личную инициативу.
Благодаря компрадорам банка (китайцы-посредники между коммерсантами китайцами и банком) не только была организована доставка сведений с театра войны через китайцев, и часто сведения эти получались скорее и вернее официальных, но была организована и доставка военной контрабанды в Порт-Артур. И надо отдать справедливость, эта контрабанда, организованная китайцами-компрадорами, была цельнее и добросовестнее, достигала Порт-Артура чаще, нежели организованная чиновниками.
Дамочка-офицерша Ням-Ням перевернула вверх дном всю жизнь в пекинском охранном отряде. Ночные оргии сперва возмущали капитана Лесненко, но просьбы о тишине не подействовали и заставили его написать резкое письмо мужу дамочки. Началась тогда в отряде настоящая ссора. Поклонники Ням-Ням увидали в письме личное оскорбление мужу Ням-Ням и пошли писать жалобы, доносы по начальству. Назначено было домашнее разбирательство дрязг, закончившееся тем, что капитан Лесненко оставил отряд и уехал в действующую армию. Всколыхнули эти дрязги в отряде русскую колонию, а нас, немногих, потрясли дошедшие вести о морском бое под Порт-Артуром. Решение эскадры прорваться из Порт-Артура не удалось; прорвались и ушли в нейтральные — Чифу, Киаочау, Вейхайвей лишь немногие суда.
Да, простерт над Россией меч бога, отмщающего за беззакония. Все теснее и теснее становится блокада Порт-Артура и все труднее становится прорываться через сторожевую японскую цепь. Охотники, правда, находятся и на китайских шаландах все же проскальзывают мимо японцев.
Проскользнули так и добрались до Пекина двое служащих в Русско-китайском банке в Порт-Артуре. Это были первые очевидцы того, что делается в Порт-Артуре, и они подтвердили, что и в Порт-Артуре делается «дрянь».
"После адмирала Макарова у нас оставалось одно дорогое имя — генерала Кондратенко. С этим именем в сердце еще теплилась надежда на жизнь Порт-Артура, но было и другое имя, которое не предвещало ничего хорошего, это генерал Стессель.
Мы знали генерала Стесселя по боксерскому году, когда он стоял с отрядом близ Тяньцзиня и не хотел идти на освобождение города от боксерских скопищ. Уже тогда, в 1900 г., имя Стесселя не пользовалось у нас уважением. Поэтому удивило нас, но не обрадовало назначение Стесселя начальником обороны Порт-Артура. На наш вопрос, как себя держит Стессель и что это за личность, прибывший М-в отвечал: «Кто такой Стессель? Лучшего определения я не могу подыскать, как сказав, что Стессель — балда… Ловкий крикун, грубый любитель солдатского жаргона, очень недалекий умом и очень далекий от личной храбрости… Артур держится и будет держаться, пока останутся в живых Кондратенко, Смирнов, Фок и инженер Сахаров.
К ним примыкают, конечно, многие другие, менее заметные, но эти четверо держат Стесселя в руках. За последнее время Стессель стал падать духом и заговорил о невозможности отстоять Порт-Артур. Такое настроение духа Стесселя прививалось и другим слабохарактерным людям, так что явился даже вопрос устранить Стесселя от командования, признав его душевнобольным. И это было бы исполнено, если бы не восстал против только один Кондратенко — истинный рыцарь без страха и упрека… Артур держится Кондратенко. Погибнет Кондратенко — погибнет и Артур. Штаб Стесселя таков же, как и сам начальник. Одно время у Стесселя в штабе не было ни одного офицера, который знал бы английский язык. Бывали случаи необходимых переговоров с японцами об уборке и погребении убитых с поля сражения, и тогда Стессель обращался к нам в Русско-китайский банк с просьбой переводчиков. В настоящее время, впрочем, у него есть образованный офицер, знающий прекрасно английский, французский и немецкий языки, это Малченко, бывший на службе у сэра Роберта Гарта в таможне. Малченко, как прапорщик запаса, поехал на войну и после боя при Цзиньчжоу прикомандирован к штабу Стесселя… Положение наше в Артуре ужасно главным образом потому, что начальники отдельных частей на ножах друг с другом. Сухопутные не признают моряков, моряки сухопутных, да еще и между собою вражда — одним словом, Артур и во время войны такой же, каким он был всегда и в мирное время. Продовольствия в Артуре достаточно, вот амуниции маловато…»
День волнения среди миссийских… Получен вексель на жалованье и является вопрос: «где менять?» Узнали, что П. М. Лессар через Альфреда менял свой вексель не в Русско-китайском банке, где давали за фунт стерлингов только 10 долларов 40 центов, а в Гонконг-Шанхайском банке, где меняли по 10 долларов 80 центов. Примеру П. М. Лессара последовали и остальные; это вызвало большое недовольство у Русско-китайского банка, отвечавшего обидчиво о причине такой неравной мены, что Русско-китайский банк не выдумывает сам курса на обмен, а получает курс из Шанхая. Разница в курсе зависит от повышения или понижения курса. Понятно, что английский банк, видя недоверие русского посланника к русскому банку, даст лучший курс даже в убыток себе, чтобы подорвать доверие у самих же русских.
Приехали в Пекин из Петербурга новые чиновники: чета Ихтя и Пустов.
Сегодня в 8 часов утра отправились на аудиенцию в Летний дворец Ваньшаушань к китайской императрице Цзи Си европеянки дамы. Из русских дам были: из миссии А. В. Корсакова, из военных — жена полковника Третьякова с малолетним сыном, жена казачьего офицера князя Кекуатова, из Русско-китайского банка были А. А. Покотилова и М. Н. Кон. На этот раз шествие из миссии направилось к пристани императорского канала. Вот как передала мне А. В. К-ва свои впечатления: "Мерно покачивая вверх и вниз, внесли носильщики мой паланкин в аллею громадных столетних ив, вершины которых сходились сводом в вышине. Вдоль канала, насколько только хватало зрения, видны возделанные поля, все поля, поля… На дальнем горизонте синели горы. Вдруг из-за крутого поворота показались на канале украшенные китайскими флагами шаланды, а на берегу перед храмом толпа китайских чиновников.
Паланкины остановились у ступенек храма. Здесь встретил нас губернатор Пекина г. Такшина и товарищ министра иностранных дел Лиэн Фан, приглашая зайти отдохнуть. По каменным ступенькам поднялись мы к дверям храма, по сторонам которых стояли уродливо-страшные, громадных размеров боги — охранители ворот, заграждающие доступ злым демонам. В первом дворе храма на высокой мачте развевался ярко-желтый с изображением синего дракона флаг. Пройдя первый двор, нас ввели во второй и здесь в обширное помещение в несколько комнат. В главной был накрыт стол и на нем много на блюдах яблок, в вазах цветов; в боковых комнатах были уборные и на табуретке сидел… француз солдат, которому поручено было исполнять обязанность горничной.
Выпитая чашка китайского цветочного чая, в которой плавала засушенная розочка, быстро освежила и ободрила нас, так что мы охотно последовали приглашению г. Такшины садиться в шаланды для следования по каналу во дворец.
Шаланды — большие плоскодонные лодки, имевшие помещение на палубе. Наружные стенки раскрашены цветистыми узорами, а внутри — три комнаты с изящной резьбой по дереву, изображающей мифических птиц, цветы, драконов. Посреди стоял стол с фруктами и печеньями, а вдоль стен стояли скамьи, покрытые шелковыми подушками, а у стола — европейские кресла. Когда все дамы разместились по шаландам, подошел маленький колесный пароход и, взяв шаланды на буксир, потянул их по каналу.
Вся наша ярко-пестрая флотилия, проходя по каналу мимо больших селений, собирала на берега массу любопытных китайцев, относившихся в высшей степени благодушно к редкому для них зрелищу. Пройдя под аркой высокого выгнутого мраморного моста, мы вошли в широкое озеро с низкими берегами, поросшее лотосом. Против нас на солнце переливались золотом крыши дворцов, пагоды храмов, павильонов. На пристани ожидали нас чиновники и нарядно одетые молоденькие «бабочки», помогавшие нам сойти с шаланд и проводившие нас в уборную, где был приготовлен чай и сласти. Спустя короткое время сопутствовавшие нам чиновники предложили направиться к императрице в аудиенц-зал. Аудиенц-зал в Летнем дворце был совершенно схож с таковым же в Зимнем дворце в Пекине. Такая же резьба по дереву, такие же украшения из слоновой кости на стенах, такое же обилие расставленных повсюду вблизи императрицы яблок, изображений из бронзы аистов, мифических зверей и птиц.
Супруги посланников — американского г-жа Конгер и японского г-жа Ушида, сопровождаемые старшиной дипломатического корпуса Конгером, поднялись по ступенькам к трону, и г-жа Конгер на английском языке произнесла приветствие, после которого г. Конгер по списку вызывал по очереди каждую из нас. Мы входили одна за другой на широкую площадку, делали перед императрицей реверанс, а она протягивала каждой из нас руку и произносила, приветливо улыбаясь, английскую фразу: «How do you do?» Несколько ниже императрицы сидел император Гуан Сюй; он с любопытством и с видимым удовольствием смотрел на нас и также подавал каждой из нас свою руку. По окончании представления императрица удалилась, а «бабочки» подхватили нас под руки и провели в столовую, где мы и разместились. Вскоре вошла императрица Цзи Си и села около г-жи Конгер и все время беседовала с нею через переводчицу-миссионерку.
Императрица выглядела очень моложавой, — ни одной резкой морщинки на лице, а ей 69 лет… На ней надета была курма синяя, шелковая, с вытканными разных цветов пионами. Поверх курмы была надета безрукавка из нежно-изумрудного цвета атласа, также вся затканная пионами. На шее — голубая лента, зализанная жемчугом… Прическа на голове укреплена длинными булавками с подвесками из кораллов. На руках были надеты браслеты — один из зеленой яшмы, а другой — из кораллов с жемчужинами, перевитыми золотыми нитями.
После завтрака императрица предложила прогулку по озеру и вышла вместе с г-жами Конгер и Ушида, а мы последовали за ними к пристани; по пути нас встретили сопровождавшие нас драгоманы, для которых, как для мужчин, завтрак был приготовлен в отдельном помещении. Императрица остановилась и, по китайскому обычаю, спросила: «Сыты ли вы?», а затем прибавила, как того требовал китайский обычай: "Завтрак сегодня был очень плохой, вы, наверно, голодны… " Старший из драгоманов, также по китайскому обычаю, благодарил за завтрак. В шаландах мы поплыли по озеру, подходя ко многим разбросанным островкам и любуясь с высоких павильонов и искусственно созданных скал видами на дворцы. В одном из павильонов мы встретили императора. Он держал себя очень просто; с нами со многими заговаривал по-китайски и был доволен, если поддерживали с ним разговор. С любопытством он рассматривал у дам брошки, кольца, браслеты, а у меня обратил внимание на маленькие часы с золотой монограммой наверху крышки. Император взял мои часики в руку, потрогал монограмму, улыбнулся, а затем достал свои часы и, показывая мне, сказал: «И у меня также часы… „ После прогулки по озеру мы простились с императрицей и в том же порядке поплыли обратно в Пекин. Императрица, император и китайские сановники образовали живописную группу и с возвышенной площадки долго смотрели вслед удалявшейся пестрой флотилии“.
Начинают желтеть листья на деревьях, срываемые ветром; носится пыль, замолкают мало-помалу цикады. Вести с войны опять удручающие: японцы все теснее и теснее стягиваются к Артуру и охватывают кольцом южную границу Маньчжурии, разобщая ее с Китаем. Пришло известие, что японцы захватили станцию Китайской железной дороги Синминтин, через которую русские могли еще сообщаться из Пекина с Маньчжурией. Известие о захвате Синминтина привезли Токвы, которые направлялись в Россию и вернулись обратно: иначе попали бы в руки японцев. Занятие японцами Инкоу после Цзинь-чжоу, а особенно занятие Синминтина, всколыхнуло и европейцев, и китайцев. Для всех теперь стало ясно, что японцы уже взяли перевес над русскими на суше и стали фактически господами положения на море. Много прибыло в Тяньцзинь китайцев с семьями из Инкоу и Синминтина, принесших безотрадные вести о растерянности русских и мощи японцев. Китайцы бежали от страха перед японскими захватами и насилиями, побросав все свое имущество. Беглецы вызвали к себе сочувствие и в европейцах, и в китайском правительстве. Европейские дамы в Тяньцзине тотчас же организовали отдел международного общества Красного Креста и приняли горячее участие в судьбе несчастных китайских селений, снабжая их одеждой, пропитанием и помогая в отправке на родину. Китайское правительство в лице Юан Шикая организовало по пути беглецов в Шанхай-Гуане питательный пункт и дальнейшую отправку на родину. По отзывам газет, чиновники Юан Шикая образцово организовали помощь и показали, что честный человек, а таковым все считают Юан Шикая, может иметь и честных исполнителей…
Прислал из Маньчжурии письмо полковник Д., в котором сообщал, что „доблести у солдат и офицеров хоть отбавляй, но зато во всем остальном крупный недостаток“. Блокада Порт-Артура становится так тесна, что многие китайские шаланды, занимающиеся провозом из Артура русских, попадают в руки японцев. Китайцы-контрабандисты тотчас же убиваются японцами, а взятые русские отправляются в плен. Китайцы уже повысили и плату за провоз. Приходится провозимым переживать нередко тяжелые минуты. Одному из офицеров, отправленному из Артура с бумагами, пришлось испытать это. Шаланда, на которой был офицер, шла под видом рыбачьей китайской шаланды. Офицер и его собака лежали в трюме на дне шаланды, закрытые досками и рыболовными снастями. Шаланда попала в цепь японского дозора. Японский офицер и солдат тщательно осмотрели шаланду, несколько раз останавливались над спрятанными под досками и сетями, поднимали сети, стучали в доски…
Спутник офицера — собака — понимала опасность и лежала все время, не шелохнувшись, плотно прижавшись всем телом к телу своего хозяина…
Китайцы готовятся к празднику луны и зайца… На улицах и в лавках уже появились продавцы картин, относящихся к этому празднику, носящему такой симпатичный легендарный облик…
Отдыхаешь душой, когда от гнетущей действительности можешь уйти в мир сказочной, простой и бесхитростной жизни, позабыться в ее поэтических вымыслах, столь непохожих на повседневную суровую правду.
Во всем Китае в течение трех дней народ празднует самый любимый после Нового года праздник — в честь луны, совпадающий с праздником жатвы и наступлением середины осени.
Заяц является самым популярным в числе чествуемых. Его прославлению исключительно почти посвящаются все изображения на народных картинах и детских игрушках.
Праздник луны, приходящийся всегда на полнолуние, есть исключительно праздник женщин и девушек, так как и по существу своему луна есть покровительница женщин. Вместе с женщинами принимают участие в этом празднестве и дети.
Празднество начинается приготовлением жертвенного стола, на котором вместе с обычными жертвенными блюдами видное место занимают плоды, поспевающие осенью; на столе поставлены курильницы, свечи и жертвенные бумажки. Стол приготовляется у входных дверей жилья.
Когда все готово, то ожидают восхода луны, и как только лучи ее осветят землю, тотчас же зажигают курительные свечи, сжигают жертвенные бумажки и все присутствующие повергаются ниц перед жертвенным столом. Во дворе начинается треск ракет и открывается пиршество.
Китайцы нашли себе объяснение уменьшения луны, исчезания ее и нового появления. Признав в солнце властелина неба, они в луне захотели видеть жену этого властелина. По основному своему воззрению на женщину как на существо, зависимое всецело от мужчины, получающее свое имя и благосостояние от мужа, они и луну, признав женою солнца, признали в полной зависимости от ее мужа-солнца. Свой блеск, свой свет она получает от него, но так как часть своей жизни она проводит отдельно, то и получаемые от мужа свет, блеск и сила ее постепенно ослабевают и уничтожаются. Чтобы восстановить снова свои силы и снова получить свет, она, как жена, должна уходить к своему супругу, как источнику света, оставаться у него и получать живительную силу света, чтобы принести его человечеству.
Видимые на луне очертания китайский народ объясняет себе тем, что на луне есть живые существа, есть мужчина и женщина, есть жаба, заяц, и даже с семейством, которое резвится на зеленой травке, есть лес, есть холмы и синие горы.
Как повествуют легенды, на луне живет почтенный старец Юэ Лао (лунный старец), в руках которого находится судьба заключаемых на земле браков. Живя на луне, он соединен с землей посредством особой красной нити, которая никогда не может порваться.
Вглядываясь в светлый диск луны, народ-мечтатель сумел увидеть, что и старец этот весь в жилках, как мрамор, что это все нити, которыми он, как узами, связывает людей. В Китае поэтому в отношении браков держится убеждение, что предопределяются они на луне, а утверждаются небом.
Насколько неизменно предопределение старца, подбирающего брачную пару, видно из следующей легенды. Некто Вей Коу, проходя однажды через город Сунчинг, заметил старика, сидевшего в свете луны и державшего в руках книгу. Вей Коу подошел к старцу и спросил, что написано в его книге. На свой вопрос он получил от старца ответ, что в книге, которую он держит в руках, находятся назначения супружеств для всех людей. После этих слов старец показал Вей Коу красную нить и сказал: „Этою нитью я соединяю вместе стопы мужчины и женщины, — все равно, будут ли они оба происходить из дружеских или враждебных семейств, или из стран чужеземных. Судьба их неизбежно соединит. И я тебе скажу, что дочь женщины, которая в той лавке продает овощи, будет твоей женой“. Вей Коу был очень удивлен словами старца и пошел к лавке, у которой встретил женщину, нянчившую на руках девочку двух лет, очень некрасивую. Вей Коу, желая избежать исполнения предсказания старца, нанял убийцу умертвить ребенка, но разбойнику не удалось совершить убийства, и он оставил только над бровью девочки глубокий порез. Прошло четырнадцать лет, и Вей Коу женился на прелестной молоденькой девушке, у которой над бровью заметил старый рубец, а из ее рассказа узнал происхождение этого рубца и убедился, что это была та девочка, которую он не хотел иметь женой.
В китайской литературе много поэм, в которых влюбленные обращаются к луне, поверяя ей свои сердечные мучения и прося сочувствия у прекрасной царицы ночи. Есть поэмы, восходящие к глубокой древности. Так, в книге од, относимой к VII веку, до Р. X., записана одна из таких жалоб влюбленного. В Индии и до сих пор твердо держится убеждение, что самые счастливые браки те, которые заключаются в лунные периоды. У всех народов существуют также объяснения видимых на луне с земли очертаний и фигур, которые так занимают всегда в детстве каждого впечатлительного ребенка. Китайцы создали целый ряд легенд об этих фигурах. Создав старца, устроителя брака между людьми, легенда создала и женщину, которая устремилась на луну, но была здесь превращена в жабу.
Легенда говорит, что у императора Яо был начальником стрелков Хеу, который творил чудеса своею ловкостью и смелостью.
Однажды мать владыки Востока подарила Хеу траву бессмертия, которую она дарила только своим любимцам, но траву эту похитила жена Хеу и с нею убежала на луну; здесь жена его была превращена в жабу. Живущей на луне жабе китайцы приписывают возраст в три тысячи лет; она очень тяжеловесна, на голове у нее рога, а на шее золоченые полосы.
Что касается существования на луне зайца, то легенда о нем, по всей вероятности, занесена в Китай буддистами. Легенда говорит, что некогда жили дружно вместе лисица, обезьяна и заяц. Властелин неба Шахра превратился в старца и предстал на земле перед тремя друзьями, прося пищи. Все животные отправились тотчас же на поиски, и лисица в пасти своей принесла рыбу, обезьяна принесла сорванные ею плоды, один заяц ничего не мог найти. Сознав свое бессилие и слабость, заяц до такой степени огорчился, что бросился в огонь, принося самого себя в жертву для пропитания старца. Шахра вынул обгорелого зайца из огня и, будучи глубоко потрясен преданностью этого кроткого животного, поместил его изображение в диск луны, чтобы все народы видели изображение и подвиг зайца и говорили о нем. В силу этих легенд в Пекине один день праздника всецело посвящается зайцу. Повсюду в лавочках и на улицах продаются картины, изображающие ряд легендарных событий, в центре которых помещен заяц; кроме картин, красуются и разнообразные изображения зайца из глины, как игрушки для детей.
Верование народа, что на луне растут деревья и травы, восстановляющие здоровье и дающие жизнь, послужило на пользу даосам и китайцам буддистам. Они прежде всего воспользовались этим верованием и укрепляли его в народе, пользуясь в то же время народным суеверием и создавая различные целебные напитки и омовения из лунной воды. Они говорили, что дерево на луне так громадно, что тень от его ветвей покрывает лунный диск и что если навести на луну нефритовое зеркало и, установив в нем отражение луны, поливать это отражение по зеркалу водой, то получится целебная лунная вода, исцеляющая болезни. С течением времени и само целебное дерево с луны жрецы перевели на землю и указали на дерево квассию, поставив его во главе всех медицинских растений на земле. Квассийное дерево как нельзя более оправдывает приписываемую ему славу. Свежесть листвы, аромат цветов, запах и вкус коры, а также и целебная сила — все это поддержало его славу, как могущего поддерживать жизнь. Один из древних китайских врачей составил даже рецепт для приготовления пилюль бессмертия, в состав которых должны входить: квассийное дерево, сок бамбука и мозг водяной жабы. Кто принял такую пилюлю бессмертия, тот, во-первых, мог семь лет свободно ходить по водам и стать бессмертным. О происхождении на земле квассийного дерева буддистские монастырские легенды рассказывают, что с луны в течение 15-го дня восьмого месяца в некоторых монастырях в таком изобилии сыпались семена, что монахи этих монастырей не успевали их собирать. Семена покрывали землю подобно дождю; были крупны, как горох, и круглы, как жемчужины. Семена были белого, желтого и черного цвета и очень напоминали собою семена священного лотоса. Цветет квассийное дерево белыми, чистыми цветами; цветы имеют форму шариков.
Праздник луны начинается с наступлением вечера, когда все обряды выполнены. Весело, но чинно рассаживаются родные и близкие друзья за жертвенный стол; мужчины — в мужской компании, а женщины — или во внутреннем дворе, или в своих задних помещениях. Начинается праздничный обед с пирожков в честь луны, с лепешек, сластей; выпиваются в промежутках крохотные чашечки горячей водки из проса или риса, затем подаются мясные блюда, рыбные, овощи и в заключение жертвенные плоды. После всего этого подается чай. Мужчины ведут беседы о своих делах, а женщины и девушки приступают к гаданию. Гадание среди женщин и девушек чрезвычайно схоже с нашим гаданием на Святках. Желающая гадать задумывает про себя какое-либо желание и идет к домашнему алтарю, на котором зажигает жертвенную палочку. С этою палочкой в руке она подслушивает уличные разговоры.
Помимо гаданий, в эту ночь луна дает людям предзнаменования, хорошие или дурные, на весь год. Узнают это по оттенку лунного света: если свет голубой, то надо ожидать голодного года; если свет желтый, то год будет благоприятный для народа. Считается особенно хорошим признаком, если вокруг луны виден обширный круг, — тогда надо ожидать полного в году благополучия.
Только два раза в году достается это удовольствие китаянкам: на 15-й день после Нового года и 15-го числа восьмой луны. Кто не гадает, те внимательно рассматривают луну и находят, каждый по своему желанию, те изображения, которые хотят видеть…
Новоприбывшая молодежь не успела еще втянуться в пекинскую рознь и приняла решение устроить общий „мэсс“, как это принято у англичан. „Мэсс“ — это общий стол… Жизнь в Пекине для одиноких людей имеет в числе многих непривлекательных сторон и необходимость вести свое собственное хозяйство. У иностранцев, у которых больше между собою единения, больше воспитанности и общественности, обычно одинокая молодежь, состоящая на службе в каком-либо учреждении, имеет свой общий „мэсс“. Таков был „мэсс“ в английском посольстве, „мэсс“ — в таможне. Участвующие в общем столе выбирают одного распорядителя, который и ведет все хозяйство. Русские, в силу своей разрозненности, столовались отдельно, каждый у себя, отдавая себя на откуп повару, т. е. условливаясь с ним о количестве блюд за завтраком и обедом и платя за продовольствие помесячно. Обычно повар за два блюда, фрукты или сладкое на завтрак и три блюда с фруктами на обед, брал 50—60 р. в месяц и „выжимал“ из своего столовника все, что можно только выжать. Вести свое хозяйство было лучше в том отношении, что считаешься все-таки господином своего распорядка и контролируешь повара по части покупаемой им провизии, заказывая ему блюда по своему выбору. При „мэсс“ повар является заинтересованным кормить добросовестно и имеет над собою постоянный контроль. Миссийская русская молодежь объединилась временно, приняв общий стол, заведование которым взяла на себя ***. Выработаны были обязательные правила для участников русского „мэсс“, но правила эти, особенно исправность прихода и уведомления об отсутствии, скоро перестали исполняться. Особенно забывчивым участником был Маэстро, любивший засиживаться у Ням-Ням. Напоминания о необходимости извещать „мэсс“, чтобы напрасно не ожидали отсутствующего, не действовали на Маэстро, почему было составлено под общей редакцией и послано ему в отряд такое извещение:
Для сведения тех, кому ведать подлежит.
Утерян Маэстро. Приметы следующие: рост средний, шатен с проплешью, но с пробором спереди; глаза слегка косы, но еще играют; на правой щеке небольшой шрам; нос прямой; рот велик несоразмерно (смотри на нижнюю губу); с левой стороны рта выдается зуб, не в пример всем прочим; усы и бороду бреет. Особые приметы: хром на левую ногу; костюм мало ношеный, с гвоздикой в петлице; преимущественно пьет красное вино и марсалу; с чувством поет тенором нежные романсы и арии (преимущественно в дамском обществе). Выдает себя за женатого, почему и носит обручальное кольцо.
Просят доставить или, в крайнем случае, за невозможностью доставки, указать местонахождение вышеозначенного лица по следующему адресу:
Ул. Цзяоминьсянь, общежитие и столовая, дом второй налево, спросить боя Чжан Ли.
Приличное вознаграждение по взаимному соглашению.
Шутка подействовала. Маэстро стал внимательнее.
Смута в отряде закончилась. Капитан А. С. Лесненко откомандирован в Харбин в распоряжение Главного штаба, а на его место прислан ***. В отряде остались только согласные, а из несогласных поручик К. тоже рвется уехать из Пекина на войну… „Тяжело, — говорит, — жить здесь в праздности, ничего не делая, смотреть на пьянство и безобразия, когда товарищи терпят лишения и воюют… Что это за офицер, который во время войны дома сидит?.. Я давно уже прошусь… Пусть что-нибудь одно: или Георгиевский крест заслужу, или крест на могилу…“
Обидно за П. М. Лессара… Лисаки-таки сумел возбудить недоверие к немецкому врачу, у которого П. М. Лессар лечился со времени приезда в Пекин… Теперь П. М. перешел к французу, большому болтуну, но малосерьезному врачу… Ежедневно стал ездить в международный госпиталь лечить язву на стопе рентгеновскими лучами… Обидно, что такой мощный ум, как у П. М. Лессара, в одно и то же время подозрителен к людям прямым и доверчив к людям лицемерным и двоедушным…
Лисаки умело втерся в доверие к П. М. Лессару, но Моноклев совершенно остался особняком от русской колонии и исключительно живет в иностранном обществе… Мне пришлось с ним встретиться на обеде у немецкого посланника… Из русских мы были только двое… Разговорились о нашей русской жизни… Моноклев во всей тягости нашей жизни винит, конечно, П. М. Лессара, гнетущего всякую самостоятельность. Желая себя выставить жертвой, Моноклев говорил: „Меня преследует П. М. всеми средствами, так как заподозрил в передаче о его действиях графу Кассини. Чтобы освободиться от меня, П. М. Лессар решил даже сплавить меня в Шанхай, но я решительно этому воспротивился… Я заявил, что если уеду из Пекина, то только в Петербург… Я знаю, что меня П. М. ненавидит, но ведь с ним может ужиться только тот, кто может обратиться в тряпку, теряя и свое достоинство, и свою самостоятельность… П. М. скорбит о наших неудачах, представляется патриотом, но он такой же патриот, как я магометанин…“ В последнем Моноклев прав: он — совершенно не магометанин, но он интриган большой. Справедливо о Моноклеве можно сказать, что у него нет передних мыслей, а только одни задние…
Листва покрыла увядающим ковром землю… Деревья голы… Только хвои зелены, но от них веет грустью поздней осени… Погода стоит изменчивая: то ветер, то хмуро, то изредка выдается тихий, солнечный, почти летний день. Сумрачно и на душе. Веселье царит теперь только в отряде около Ням-Ням… Впрочем, и она начала разыгрывать из себя „интересную больную“. Жалуется на нервность, слабость… Пролеживает дни и вечера в лонгшезе… Удивительная жизнь: бессонные ночи и сон до полудня!.. „Я не могу иначе. Наши знакомые приходят только по вечерам, так как днем они все заняты службой. Приходят поздно и засиживаются до трех-четырех часов утра. Они отдыхают у нас, и я не могу гнать их, я рада им“.
Среди русской колонии зародилась мысль о любительском спектакле в пользу раненых. Отозвалась и Ням-Ням. Пригласила даже „на чай“. Потолковали о пьесах и наметили „Женитьбу“ Гоголя… Ням-Ням молчала, но спустя несколько дней отказалась от участия, говоря, что у нее братья находятся на войне и ей стыдно ломаться перед публикой…
Отказ Ням-Ням был понят правильно: ей не нравилась намеченная пьеса, а такой пьесы, где бы она была одна героиней, в репертуаре не нашлось…
Приехал в Пекин князь Радзивилл, который из Порт-Артура прорвался через блокаду японцев… Князь везет бумаги от Стесселя к Куропаткину. Князь Радзивилл — молодой еще человек, приехал служить добровольцем. Рассказывает, что в Артуре идут отчаянные бои при вылазках и штурмах фортов. И русские, и японцы доходят до полного озверения. Князь Радзивилл рассказал, например, что при уборке трупов были найдены застывшие в объятьях друг друга японец и русский. Русский пальцы вонзил в глаза японца…
Пришла весть, что убит капитан А. С. Лесненко…
Первый зимний день… С утра снег валит хлопьями… Тихо… На душе так спокойно. Дышится легко. Поутру было — 3° R, в полдень — 1°, а вечером — 4,6° R. Следя за падающими крупными хлопьями снега, и мысль уносилась на родные снежные равнины, на засыпанные снегом деревни, на живущее теперь в них безысходное горе… От горьких слез в деревнях перенесся мыслью на поля битв в Маньчжурии, к нашим больным и раненым, к нашим пленным в Японии… Как тяжело быть в плену!.. Чувствовать себя среди врагов… быть оторванными от родины, от товарищей… В себе носить свое одинокое горе… В душе шевельнулось молитвенное настроение… Вспомнилась родная церковь, зазвучал в ушах призыв: „о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных…“ Кто из нас, посещающих храмы, не слыхал много раз в своей жизни этого молитвенного возглашения? Казалось бы, что в настоящее, тяжкое для русского народа время этот молитвенный призыв должен особенно глубоко проникать в сердце каждого, ибо у каждого, во всех слоях общества есть кто-нибудь родной, близкий, друг, знакомый среди плавающих, недугующих, страждущих, плененных. У кого теперь из русских не болит душа? Возвращающихся с полей битвы страдальцев мы видим и слышим, мы отзываемся на их страдания горячим участием; но страдальцев-пленных, из которых тоже многие больны и ранены, оторваны от родины, от друзей, заброшены в среду враждебного народа, лишены даже возможности за далью расстояния подать свой голос, лишены всякого участия, всякого ободряющего русского слова, — помним ли мы? Идем ли мы и к ним с дружеским ободряющим словом; с дружной поддержкой к их лишениям, нуждам, страданиям?.. Не забыли ли мы, русские, о наших братьях, находящихся в плену? Я был убежден, что нет. Я мог только думать, что они, оторванные от России, нуждаются в русской книге, в русской газете, в общении своей мысли с русской мыслью. С этой целью я послал из Пекина пленному подполковнику Юлиану Юлиановичу Белозору, бывшему в 1902 г. командиром охранного русского отряда, раненному во время цзиньчжоуского боя и взятому в плен, связку газет и письмо. Письмо и газеты я послал 20 августа по японской почте из Пекина, причем японский чиновник, очень любезно принявший мою посылку, сообщил мне, что пути до Матцуямы, где находится пленный Ю. Ю. Белозор, всего 10 дней. Я с нетерпением жду теперь ответа, так как просил Ю. Ю. Белозора сообщить, в чем насущном нуждаются наши пленные.
Стоят тихие, теплые зимние дни. На деревьях еще лежат хлопья снега. Так хорошо дышится свежим чистым зимним воздухом. Температура воздуха держится все эти дни — 2°-6°. Принесли почту, и очень меня обрадовали письма с войны от И. С. Курепина.
Я ехал в Мукден через Синминтин. В вагоне было много японцев, но не в военной форме, греков, евреев; последние направлялись тоже в Мукден. В Синминтин поезд пришел в 8 часов вечера, и на платформе я увидел двух казаков-уральцев из разъезда. Высокого роста, с черными бородищами, в громадных папахах, они производили внушительное впечатление. Подхватив мои вещи, они проводили меня к разъезду, состоявшему из десяти конных казаков. Тотчас же мои вещи были привязаны к седлам; мне дали ручную лошадь, и мы двинулись на этап.
Не доезжая верст 3-х до этапа, переправились мы на пароме через р. Ляохэ, шириной в этом месте сажен 30. Не успели отъехать от реки и версты, вдруг — бац! И пуля со свистом пролетела в нескольких шагах. Остановив лошадь, я оглянулся и увидел, благодаря чудной лунной ночи, шагах в 150-ти часового-пограничника; подъехал к нему и спросил — разве он не видит, что свои едут. „Я думал так, что это японцы!“ — отвечал пограничный. Из расспросов казака я узнал, что на этом этапе стоят две сотни казаков-уральцев, две роты полка, пограничники и сотня Амурского казачьего полка с полковым штабом. По приезде на этап пошел представиться начальнику гарнизона, который расспросил меня о только что оставленном житье-бытье, удивился, что я ушел оттуда в окопы и на позицию, и угостил меня чаем с ромом и русскими папиросами. На следующий день, утром, в сопровождении трех казаков, я поехал на следующий этап, в расстоянии 22-х верст, где также представлялся начальнику, но тут с припасами уже было очень скудно и пришлось удовольствоваться оставшимся еще у меня в корзине куском ветчины да ломтем старого черного хлеба. На следующий день, в 2 часа дня, подъехал к вокзалу г. Мукдена и был буквально оглушен криками, руганью, командами, ржанием лошадей, тарахтеньем двуколок, тележек, экипажей различного вида и рода. Везде — массы войска, офицеров, — все это шумит, кричит, волнуется. Стал искать этапа и нашел его в 1 1½ верстах от вокзала. Расписавшись в книге прибывающих, узнал из расспросов, что верстах в 2-х есть офицерские фанзы, куда и направился. Наудачу вошел в первую попавшуюся и попал сразу в грязную комнату с канами с двух сторон. На канах постланы циновки, и все место сплошь завалено офицерскими вещами. Ну, думаю, дело плохо. Спросил, нет ли чего закусить, — ну хоть хлеба или чаю, — ничего подобного! Оставив вещи на этапе, пошел пешком на вокзал. Здесь дали какую-то дрянь в виде вонючей жареной свинины. Купил здесь же в лавочке колбасы и хлеба и направился в г. Мукден, от вокзала в 3—4-х верстах. По дороге встретил рикшу и поехал в город искать военного комиссара После двухчасовой езды по городу нашел, наконец, его дом, а в лице хозяина — своего старого товарища по корпусу. Сейчас же были посланы вестовые за моими вещами, и после долгих мытарств явилась, наконец, возможность прилично отдохнуть. На следующее утро, 18 ноября, я в китайской крытой телеге поехал на позиции. Сначала ехал по сквернейшим улицам Мукдена, потом по кочкам и косогорам за городом, по мосту через речку Хуньхэ. По пути попадалась масса обозов, колясок, тележек, конных — все это двигалось от и к Мукдену. По сторонам дороги, вправо и влево, тянулась опорная позиция, это обыкновенные земляные неглубокие рвы, впереди же — вал и укрепления. Шагах в 30-ти — искусственные заграждения, проволочные сети, волчьи ямы. Тут же в хаотическом беспорядке — землянки для солдат и офицеров. Миновав несколько деревушек, прибыли в деревню Хуаньшань, верстах в 15-ти от Мукдена, штаб 1-й армии. Это — небольшая деревушка около довольно высокой сопки. Надо заметить, что по всей дороге, в 3—4-х верстах, расположены посты летучей почты, состоящие каждый из 10—20-ти казаков. Они возят с одного пункта на другой пакеты, письма, газеты, посылки.
В Хуаньшане я впервые услыхал орудийные выстрелы. Это стреляли наши артиллеристы в японские позиции, мешая им ставить артиллерию. Здесь же, в 4—5-ти верстах, находится знаменитая Путиловская сопка. От Хуаньшаня начинаются горы. Приходится путешествовать с сопки на сопку, с перевала на перевал. Заберешься на вершину сопки, — кругом видны деревушки, битком набитые войсками.
Отъехав от Мукдена 35 верст, вступил в большую долину, где около сопок в деревне К. находится штаб 2-го корпуса. Было около 8-ми часов вечера, и я решил переночевать в этой деревушке. Въехав в ограду поста, я пошел в офицерскую фанзу. Здесь, при свете двух свечей, два офицера играли в карты, а группа других офицеров наблюдала за игрой. Комната была довольно обширных размеров, с канами по бокам. Облака табачного дыма и дым от печи носились по комнате. В окна, плохо оклеенные бумагой, дуло. В комнате было холодно. Меня любезно приняли, накормили, и, несмотря на неприглядность обстановки, я, как только лег, так и заснул до 8-ми часов утра. На другой день, около 12-ти часов дня, я явился в штаб 3-й дивизии, где и прикомандировали меня к полку впредь до назначения в охотничью команду.
Командир разрешил мне отдохнуть дня два-три у него в фанзе. В тот же день, когда я приехал, был аукцион вещей трех убитых в последнем сражении офицеров. Среди вешей были вещи и А. С. Лесненко, убитого в сражении 29 сентября. Покойный Лесненко командовал батальоном. Ему было приказано выбить японцев. Батальон двинулся вперед на сопки. Японцы открыли пальбу из ружей и пулеметов. A. C. был, как рассказывают офицеры, все время впереди и ободрял людей. Вдруг видят, что он судорожно схватился за двух рядом стоявших с ним стрелков и затем медленно повалился на землю. Пуля пробила ему правое легкое и сердце. Смерть была почти мгновенная. Меня назначили в 1-ю роту, которая находится от штаба полка в 4-х верстах и занимает позицию на высокой горе, прозванной „Скалистой сопкой“. Вершина и скат этой горы изрыты окопами; на гору по всем направлениям проделаны дорожки, около окопов — землянки для солдат и офицеров. В землянке, где я сейчас обретаюсь, нас четыре человека: командир роты, поручик Ф., симпатичный и добродушный человек, семейный, — у него в России осталась жена и трое детей, — зауряд-прапорщик и доброволец-студент. Землянка наша — восемь шагов в длину и четыре в ширину, около двух аршин в высоту. Против нашего кана — крошечная печка, рядом — столик в квадратный аршин; на нем мы едим и пьем чай из наисквернейшей воды. Кроме нас четверых, есть и еще постояльцы — это три змеи, живущие здесь же в стенах, между расщелинами камней. Они нас пока не беспокоят, и мы живем с ними в согласии и мире. Мы занимаем самую высокую гору в окрестности, и с ее вершины кругом, насколько хватает глаз, везде видны горы, долины, овраги. В долинах — китайские деревни, но только без китайцев. Верстах в 2—3-х по прямому направлению — японские окопы. В бинокль видно, как японцы переходят из одного окопа к другому.
По временам, где-то вправо от нас, верстах в 6-ти, слышны орудийные выстрелы и разрывы от них. Впереди нашей позиции есть долина, которая тянется между нами и японцами. В этой долине — ряд деревень; в одной из них — охотничья команда 10-го полка. Эти охотники почти каждую ночь перестреливаются с японцами.
Японцы пока нас не беспокоят. На днях я был дежурным по позиции, которую ночью пришлось обходить. Это довольно трудная штука: нужно подняться и спуститься с нескольких сопок, найти в темноте посты и заставы. Чтобы поверить и все обойти, в лунную ночь надо два часа, а в темную — и в пять часов не обойдешь. Насчет еды у нас так себе: едим солдатский суп, жарим на палочках мясо и называем это шашлыком, пьем чай».
"Теперь у нас начались беспокойные дни и ночи. Спим по большей части, не раздеваясь; имущество упаковано. Причина этому — японцы зашевелились; китайцы также выказывают некоторую тревогу: собираются кучками, что-то бормочут, забирают своих «бабушек» и имущество на телеги и увозят куда-то. Японцы стали очень нахальны: стреляют по постам, занимают небольшие сопки невдалеке от постов, беспокоят фуражиров и стали слишком часто показываться из своих окопов. Постоянно поступают также предупреждения о наступлении японцев, но поговаривают, что и мы через недельку-другую тоже можем перейти в наступление. Я лично желал бы, чтобы перешли в наступление японцы, а не мы. Если перейдут в наступление японцы, то успех вернее; если же мы, то нам это будет стоить страшных потерь. Нужно заметить, что все склоны японских высот обращены на север и поэтому, благодаря характеру здешней местности, имеют, во-первых, более крутые скаты, чем наши, южные, а, во-вторых, их северные склоны — заледенелые благодаря тому, что солнце их не нагревает, а японцы, пользуясь этим обстоятельством, придумали новое искусственное препятствие — поливание водой более доступных склонов. Я состою в охотничьей команде и, находясь в передовом отряде, пойду в первую голову. Но все это — пустяки, лишь бы удалось хорошенько побить японцев.
Наступившие праздники здесь малозаметны, — все те же тревоги и службы, что и в будние дни. Я все-таки перед праздниками побрился и достал даже окорок за 17 р. По-старому, везде слышится пальба из орудий, а иной раз очень частая из ружей. Обидно очень, что письма страшно задерживаются в штабах, где их копят по целым неделям, чтобы потом транспортами рассылать по полкам. Почтовое дело поставлено очень неудовлетворительно по той главной причине, что почтовых чиновников слишком мало и они не имеют физических сил справляться с массой писем, идущих из России в действующую армию. Переносящие тягости войны, гибнущие во имя России, наши солдаты и офицеры заслуживали бы того, чтобы количество почтовых чиновников в действующей армии было увеличено, труд их лучше оплачивался и чтобы письма не залеживались по целым неделям в штабах.
Получил сегодня давно жданное письмо от подполковника Ю. Ю. Белозора из плена. На конверте письма стоит штемпель: «Tokio, 6 Dec. 1904. Japon. Bureau de renseignements sur les prisoniers de guerre».
«3 ноября (22 октября), г. Матцуяма.
Несколько дней тому назад я получил ваше письмо от 20 августа, а сегодня выдали мне присланные вами 15 номеров „Русских“ и „Петербургских ведомостей“. На меня и на моих товарищей по заключению ваше письмо произвело отрадное впечатление; вы — первый из русских, который, не имея между пленными ни родных, ни знакомых, вспомнил про них. За газеты большое спасибо. Несмотря на значительную их давность, все в них для нас интересно и ново. Будем очень рады, если пришлете еще. Многие офицеры с охотой занялись бы изучением языков. Оказали бы большую услугу, если бы раздобыли и прислали самоучители французского и немецкого языков Туссена и Лангеншейдта или хотя бы других авторов. Английский самоучитель мы случайно раздобыли. Вынужденное безделье, частые щелчки по самолюбию и особая забота якобы о нашей безопасности, подобно той заботе, которую испытывают наши путешественники по Владимирке, ложатся на нас, офицеров, тяжелым нравственным гнетом. Но во всяком случае положение офицеров нельзя сравнить с тем, что приходится на долю несчастных солдат, особенно раненых. Находясь пять месяцев в госпитале, я измучился видом этих несчастных людей. На выцветших от страданий глазах застыла тупая, безысходная тоска. Многих из них страшно мучит позор плена. Со слезами на глазах некоторые говорили мне, что им стыдно будет возвращаться в свои деревни. Я их, конечно, старался успокоить, говоря, что они совершенно не виноваты и что только благодаря особым обстоятельствам они были оставлены своими товарищами на поле. Все то, что хоть сколько-нибудь могло бы облегчить участь этих страдальцев, у нас, конечно, отсутствует. Иногда простая затяжка табаку для них является несбыточным мечтанием. Многие из офицеров делятся с ними последним, но ведь это — капля в море. Прочтя в присланных вами газетах, с каким вниманием и участием наше общество относится к раненым, имевшим счастье попасть в свои госпитали, мне еще больнее стало за пленных. Какой злой иронией повеяло от заметки в „Петербургских ведомостях“ от 19 июля (№ 195), где, между прочим, говорится, что Департаментом железнодорожных дел разрешена перевозка на льготных условиях пожертвований для военнопленных. Наше общество, видимо, не особенно обеспокоило железные дороги своими пожертвованиями. Не красна также жизнь нижних чинов, взятых в плен здоровыми и выписанных из госпиталя. Посещать их нельзя, но видеть мельком приходится. Костюм их, несмотря на сезон, сильно приближается к прародительскому; наружный вид подробно описан на страницах Горького или Дорошевича. Прочтя мое письмо, вы, вероятно, с недоумением вспомните напечатанные в газетах несколько писем из плена в довольно розовом цвете. Явление это объясняется прежде всего тем, что правилами о нашей корреспонденции запрещается писать все то, что может огорчить родных. P.S. Один из офицеров просит указать ему на солидный труд на английском языке по описанию Китая и Японии (фамилии авторов и где можно достать). Если найдете удобным, пошлите это письмо куда-нибудь в печать».
Письмо подполковника Ю. Ю. Белозора является нелицеприятным свидетелем нерадения нашего общества о пленных — нерадения, происшедшего только от того, что никто не указал на дальних страдальцев. Для многих, видимо, плен тяжелее ран; многие предпочли бы смерть плену, особенно из тех, которые взяты в плен здоровыми, а не ранеными. Я получил письмо подполковника Белозора в Пекине 9 декабря, а 13-го уже отправил две посылки с одеждой и бельем. То же самое будет, наверно, и в России, когда дойдет туда весть о нуждах пленных. Правда, нас, русских, в Пекине — только одна капля, да еще и капля-то неоднородная…
Тяжелое положение наших пленных в Японии еще более отягчается страшной медленностью почтовых сообщений. Когда я отправлял письмо подполковнику Белозору, то японский чиновник на почте сказал мне, что от Пекина до Матцуямы письмо пройдет путь в 10 дней. Вероятно, однако, письмо шло на Токио, так как ответ Ю. Ю. Белозора, написанный 22 октября (4 ноября), шел из Матцуямы в Токио на просмотр цензуры и из Токио был отправлен только 23 ноября (6 декабря), а мною получен в Пекине 9 декабря (22 декабря). Следовательно, путь от Токио до Пекина письмо совершило в 16 дней. Между Матцуямой и Токио по железной дороге сообщение в несколько часов, а письмо между тем пробыло в Токио время от 22 октября по 23 ноября — ровнехонько месяц, который был употреблен, надо думать, на цензуру письма. Вот это страшное промедление в отправке писем пленных по назначению ложится тяжким бременем и на душевное состояние пленных, и на душевное состояние их близких, и на душевное состояние всех желающих хотя бы чем-нибудь помочь и облегчить участь несчастливцев. Ведь письмо подполковника Белозора, написанное в Матцуяме 22 октября, дошло до меня в Пекин 9 декабря; оно было в пути 47 дней. Сколько же времени идут письма пленных в Россию, употребляя для этого кружный морской путь на Францию? Обычно письмо морем из Европы доходит в Пекин в 50 дней, да еще прибавьте пребывание его в японской цензуре 30 дней, да путь из Парижа в Россию 5 дней, — и получите, что письмо русского пленного из Японии достигнет России почти через три месяца. Такое отношение японских властей к русским пленным я не могу назвать гуманным, ибо всякий лишний день промедления в общении пленного с родными или близкими ему людьми, находящимися на свободе, отдаленными от него и без того огромным расстоянием, есть величайшее мучительство. Что переживают, какие муки испытывают родные пленных, не получая по три месяца ни одной строчки?
Еще более тяжела задержка в отправке вещей. Теперь наступили холода; для больных, слабых, раненых необходимо дать теплую одежду, а ее нет. Посланная из Пекина может дойти до нуждающихся в ней только через 47 дней, если пойдет столь же долго, как шло письмо. Когда же может дойти вещевая помощь из России?
Самою желательною поэтому является помощь денежная, которая может быть направлена по переводу телеграммой и окажет немедленное облегчение нашим пленным. Если тяжело положение пленных офицеров, которые имеют все-таки возможность в силу своего умственного развития поддерживать друг друга, заниматься изучением языков, читать книги и газеты, то каково должно быть положение солдат, из которых половина, если не большинство, неграмотны! А те, которые грамотны, не имеют для чтения ни книг, ни газет, ни журналов. Японцы уже собрали все сведения о грамотности пленных солдат и объявили ужасающие цифры в английских газетах о вполне безграмотных, об умеющих только подписать свою фамилию, но не умеющих писать и читать, и указали очень маленькое число вполне грамотных. Японцы подсчитали также умственную развитость и отсталость среди пленных и выразили все это в цифрах.
Нельзя забывать о духовных потребностях пленных солдат: необходимо послать им для чтения книжки, необходимо послать им иллюстрированные издания, картины, фотографии. Все это ободрит их, поднимет их потухшую энергию, оживит их дух. Желательно также поднять вопрос в печати о возможно скорой передаче корреспонденции.
Из письма Ю. Ю. Белозора я убедился, что хоть каплю, да принес помощи попавшим в несчастье людям. Вижу, что и в других газетах стали появляться сообщения, могущие подвинуть русских на помощь. В «Бессарабской жизни» помещено из Японии письмо находящегося там в плену штабс-капитана Н. Ф. Равва, рисующее жизнь наших пленных в Японии. Их там, по подсчету г. Равва, 918 офицеров и 57 841 нижних чинов.
«Мы лично, — сообщает в своем письме г. Равва, — принимаем все зависящие от нас меры, чтобы насколько возможно облегчить участь этих несчастных; так, например, нас 60 человек ежемесячно вносит по рублю для приобретения белья беднейшим нижним чинам; затем, каждый почти офицер раздает из своих маленьких средств до 10—15 % из получаемых 30 иен от французского консула. Я же своим боевым товарищам и подчиненным раздал за этот год более 200 р. Все это, конечно, — малюсенькие капли в море, а нужда все больше и больше распространяется, давит до отчаяния.
После прибытия в наш город порт-артурцев, большею частью зауряд-прапорщиков, которые произведены из фельдфебелей и унтер-офицеров, у нас возникло общество из семи офицеров, которые для желающих из них устроили школу и, согласно расписанию, составленному капитаном Васильевым, ежедневно преподают соответственные предметы. Слушателей оказалось 17 человек, которые работают весьма прилежно и, должно быть, в состоянии будут через 7—8 месяцев выдержать экзамен в юнкерское училище. Учителями вот кто: русский язык — капитан Васильев и поручик Владыкин, Закон Божий — штабс-капитан Алексеев, математика — прапорщик Жданов, география — поручик Панкевич, всеобщая история — хорунжий Багрецов и по русской истории — я. Это дело вызвало сочувственное отношение нашей японской администрации, и она в лице майора Цуцумы, который заведует нами, весьма снисходительна и считается с нашими нуждами. Нас выпускают на прогулки, но предварительно требуется дать целое тяжелое клятвенное обещание не пытаться бежать. Пока же наши прогулки происходят в сопровождении японского солдата, двух полицейских, двух жандармов и одного тайного полицейского агента. В обществе такой милой компании прогулки доставляют только отрицательное удовольствие, и очень мало офицеров, которые пользуются ими. Большая часть офицеров удовлетворяется движением в игре в лаун-теннис, который мы имеем счастье иметь у себя на дворе.
Тем не менее тоска продолжает влиять на более впечатлительные натуры, и уже около шести человек на дороге к умопомешательству; были припадки. Скоро приближаются праздники Пасхи и наш годовой юбилей сидения в плену. Как жаль потерянного в жизни совершенно непроизводительно — целого года! А в будущем надежды на освобождение нет никакой, и, по-видимому, придется горе мыкать до окончания войны».
Вот еще отрывок из письма пленного офицера: «В плену я обжился, как обживается арестант в каторге. Книг вдоволь, читаю довольно свободно по-английски, и преимущественно содержания восточного. Устроился я по-генеральски. Сначала было довольно плохо, так как пришлось жить в одной комнате, довольно тесной, с 6-ю джентльменами довольно не мирных наклонностей, любящих ночное бдение. Теперь у меня совершенно отдельная комната, и заниматься можно вдоволь. Дела у меня много. Занимаясь сам ботаникою, немецким языком, я и обучаю географии зауряд-прапорщиков из Артура, между которыми есть много дельных людей. Другие офицеры занимаются с ними математикой, словесностью и т. п. Слежу по газетам за событиями в России. Интересно, должно быть, теперь в Питере! В плену только себя и утешаешь, что по приезде найдешь Россию обновленною и свободною. Это настроение чувствуется теперь даже в плену, и не боишься высказывать своих мыслей и чувств перед добровольцами-наблюдателями — достойными детьми нашего режима. Под влиянием иностранных газет даже невинным агнцам открылись глаза на политический режим в России, чему также способствовали и наши газеты, которые мы получаем от доктора Корсакова из Пекина. Сперва было это не по нутру, — все грезились „Московские ведомости“, но теперь уже переваривают…»
Судьбе угодно было послать мне испытание быть в обществе трех пекинских русских дам: Ням-Ням, Михти и Пихти… Ням-Ням была на скачках и передавала свои впечатления дня этим двум дамам: "Мне было очень, очень весело. Около меня были все русские кавалеры, все ухаживали за мной… Я так устала…
— Разве не была на скачках *** — спросила вдруг Пихтя.
— Была… Она, бедняжка, очень скучала. За ней никто не ухаживал. Все кавалеры были около меня…
— Как могла скучать ***. У нее свое общество, иностранцы…
— Да, к ней подходили иностранцы (я не выношу их!), но немного. Больше она была одна… и скучала…
— Зачем же ей было скучать? У *** есть и русские знакомые…
— Ах, что вы хотите! Ну, ради вежливости, подходили к ней, а постоянно были около меня…
— А вот Альфред-то за вами не ухаживает, — вдруг вмешалась Михтя.
Ням-Ням устало улыбнулась: «Захочу, так… Альфред будет за мной ухаживать; только напишу ему приглашение, вот он и придет… „Ах, как я устала!“ — томно тянула Ням-Ням, валяясь в лонгшезе и перекладывая под головой украшенную лентами подушечку… Но какой противный, этот Л-ий… Он взял себе манеру приходить к нам через черный ход и через мою спальню… Это он нарочно делает… Зачем он это делает, зачем он ходит через мою спальню, такой гадкий!»
— Скажите, — вдруг обратилась Ням-Ням к Михте и даже приподнялась в лонгшезе, — у вас есть поклонники, за вами кто ухаживает?
— Мне-то не надо ухаживателей, — захохотала Михтя. — У меня-то есть муж, в других не нуждаюсь… Если б я хотела, то и за мной бы ухаживали и хвалили меня… Для этого надо только приглашать кавалеров к себе, устраивать для них обеды, ставить на стол графин с водкой… Вот и будут ухаживать… Я никого не зову, а кто приходит, тому рада. Обедов не задаю, а угощу чаем, чем бог послал… Вот меня и не хвалят, за мной не ухаживают… У меня не бывает пьянства-то…
— Я боюсь, что у меня начинается чахотка… Я кашляю… Доктор прописал мне принимать мышьяк и быть больше на воздухе… Я каждый день делаю теперь прогулки в экипаже, — прервала Ням-Ням неприятный разговор.
— И очень просто, что может сделаться чахотка при такой жизни… Тут никакого здоровья не хватит… Ночи без сна, а дни в постели, — подтвердила Михтя.
Прогулки Ням-Ням в отрядном экипаже по пекинским улицам вызывали общее удивление и иностранцев, и китайцев, и даже русских…
Особенно торжественно были обставлены первые выезды. Представьте себе довольно-таки разбитую и расшатанную старую коляску, запряженную парою низкорослых лохматых монгольских лошадок. На козлах высокого роста детину-кавказца с черными глазами, черноволосого, горбоносого, с бронзового цвета лицом. Одет детина в красную рубаху, а поверх черная плисовая безрукавка. На голове круглая черная шляпа с павлиньими перышками вокруг… Глядя на этого детину осетина, волей судеб попавшего на военную службу в пекинский охранный отряд, так и видишь перед собой цирк и на арене выезд наряженной в кучера большой обезьяны… Внутреннее коляски являло собой не менее удивительное зрелище. С томной улыбкой и усталыми глазками сидела наряженная Ням-Ням, а рядом, развалясь, в николаевской шинели, сбросив ее с одного плеча, сидел напыжившись и с гордой осанкой ***. Впереди скакал вооруженный нагайкой казак, расчищая улицу для проезда, а позади сопровождали коляску еще два верховых стрелка… Дивились на этот маскарадный выезд иностранцы, шарахались в сторону от страха китайцы; выскакивали из своего отряда японцы и, разинув рты, смотрели на «русского» офицера, а затем произносили укоризненно: «содэска!» Спрашивали нас иностранцы об этих выездах, но было стыдно нам, немногим, объяснять это явление бытовой русской жизни… После нескольких выездов поступили жалобы пострадавших от нагайки китайцев, и выезды стали скромнее: скачущий впереди казак и сопровождающий конвой были отменены. Вообще в жизни русской колонии в Пекине образовалось три обособленных течения — «отрядный кружок», «миссийские» и «сами по себе»… Были случайные встречи, были попытки сближения на каком-нибудь общем интересе, на устройстве спектакля в пользу раненых, но первая попытка не удалась. Может быть, удастся вторая… «Сладчайший» и другие обожатели Ням-Ням получили большой выбор пьес и, как слышно, Ням-Ням уже перестала скорбеть о своих братьях на войне, соглашается принять участие в спектакле…
Начинается какая-то сплошная вакханалия с доставкой контрабанды в Порт-Артур… Удобное время — в мае-июне месяце, когда еще Артур не был в блокаде у японцев и когда можно было легко снабдить осажденную крепость и провиантом, и амуницией, — это время чиновники пропустили, а теперь, когда Артур стиснут со всех сторон, когда доставка контрабанды рискованна, а следовательно, и страшных денег стоит, все стали пороть горячку и доставлять контрабанду… Разрешена даже и личная инициатива… Вези контрабанду — бери сотни тысяч, а что везут?.. Суетится и Федя Солдатик, отправляя плохие пароходы с никуда негодным провиантом, которые прямым путем попадают в руки японцев… Организована контрабанда из Тяньцзиня… Дано разрешение Русско-китайскому банку не стесняться затратами, и не стесняются: А. И. Павлов и генерал Дессино в Шанхае, и многие, многие другие… Швыряются миллионы, но это доходит ли до Артура?.. Узнаем ли когда? Увы!.. Мы знаем только одно долготерпение…
Приехал в Пекин на несколько дней из Мукдена военный корреспондент газеты «Русское слово» И. А. Ладыженский, проследивший весь наш скорбный путь войны от Тюренчена, Ляояна и до Мукдена… «Это был путь бодрых, но разлетевшихся надежд при первом же столкновении с действительностью… Но и после Тюренчена, после Ляояна, несмотря на наши поражения, войска были полны энергии, рвались в бой… Уныния не существовало ни в офицерах, ни в солдатах… Теперь уже нет энергии, нет бодрости… Дух армии понизился и у солдат, и у офицеров… Сказывается среди войск сильное нервное переутомление и физическое изнеможение… Явилось недоверие к самим себе, к своим силам… Замечается то ужасное явление, когда потеряно мужество, утрачена вера… Многие офицеры уже вслух говорят, что желают искренно быть или убитыми, или ранеными в первом же бою, чтобы только уйти, чтобы только не видать более жестокой действительности… И растут быстро в армии, с одной стороны, уныние и безнадежность, а с другой стороны — разнузданность, разврат… Пьяные оргии достигли высшего предела…» В подтверждение разнузданности, которая господствует в Мукдене, Ладыженский сообщил целый ряд фактов из деятельности «генералов тыла» и, между прочим, сообщил таксу, утвержденную в Мукдене для ресторанов, для публичных домов… Такса разработана до мельчайших подробностей. Так, женщина за ночь оценена от 100 до 500 р.; женщина на два часа оценена в 25 р., бутылка лимонада — 6 р… Все предприятия, не только «увеселительные», но и обслуживающие потребности жизни, обложены налогами в пользу «тыльных генералов»… Да, прогнила насквозь чиновничья Россия… Отовсюду зловоние от язв, проникающих в народный организм…
Сегодня вечером зашел ко мне Л. Ф. Д-в с приглашением встретить у него Новый год. «У меня, во-первых, самое большое помещение, у меня уже заведено полное хозяйство». Я лично ничего не имел против того, чтобы принять приглашение Л. Ф., но многие из русской колонии ему не симпатизировали, считали его барином, пренебрежительно относящимся к маленьким людям… Многие стеснялись, не считая себя настолько знакомыми, чтобы быть запросто… Была также речь и о том, чтобы встречу Нового года устроить по подписке, как это было в 1903 г. Я сам желал этого, о чем и сообщил Л. Ф.
"Все это прекрасно, — отвечал Л. Ф., — и я сам бы охотно примкнул к общей встрече по подписке, но ведь этой встречи быть не может… Военные окончательно выделились в особую группу… Некоторые из «миссийских» и все банковские будут встречать Новый год у меня… Стесняться моего приглашения, — этого я не понимаю, почему? Ведь если бы я каждого в отдельности пригласил прийти к себе пообедать, ведь он бы не отказался, пришел… То же и я… Если меня каждый из молодежи пригласит к себе, я приму приглашение… Принципиально я разделяю и сам желание встретить Новый год по общей подписке, но ведь это по данным условиям невозможно… Следовательно, надеюсь, что и вы примите мое приглашение…
После беседы с Л. Ф. Д-м я отправился на праздничный обед к Ху Цзюйфыну, директору Тяньцзин-Пекинской и Тяньцзин-Шанхайгуанской железных дорог, приглашавшему сегодня к себе русских. Ху Цзюйфын праздновал свое 70-летие.
Празднество уже длилось целый месяц, так как в празднестве принимают участие не только весь род юбиляра, не только его друзья и близкие знакомые, но и все подведомственные ему чиновники… Вся улица близ дома Ху Цзюйфына была запружена китайскими телегами, среди которых виднелось много генеральских. У ворот на улице встретили нас слуги и провели через первый наружный двор в следующий двор, часть которого была отгорожена циновками от жилых зданий.
Здесь у входа встретил нас, радушно улыбаясь и по-китайски покачивая у своего подбородка сжатыми кулаками рук, симпатичный старик-юбиляр. На его приветствие мы ответили таковыми же покачиваниями сжатых вместе кулаков, спросили о его здоровье и посулили ему тысячи тысяч добрых пожеланий.
Затем мы прошли во двор второго помещения, сверху прикрытого пыном (крыша из циновок для защиты летом от солнца). У стены была пристроена высокая эстрада, служившая сценой для театральных представлений, обязательно сопутствующих каждое семейное торжество. Против сцены был расставлен ряд обычных китайских столов с простыми скамейками и табуретками вокруг.
За столами сидели ранее нас прибывшие китайцы-гости. У задних стен, в отдалении, и в глубине комнат сидели женщины и дети.
Когда мы разместились за столиками, нам подали обед, приготовленный по-европейски. Гости китайцы вели оживленную беседу, курили свои длинные китайские трубочки, пили подносимый им слугами чай, мало обращая внимания на игру актеров.
За столом, за которым было отведено мне место, сидели принц Пу Люн и министр На Тун; из пекинских сановников был Такшина, пекинский губернатор, и старший сын покойного Лихун Чанга, Ли Дзинмай, только что назначенный посланником в Англию.
Принц Пу Люн, носящий титул «лунь-бей-цзы», т. е. князь императорской крови, приходится двоюродным братом императору Гуан Сюй.
Принц Пу Люн, рослый, плотный, к сожалению, не говорит ни на каком европейском языке; одет очень просто, но изящно. Единственное украшение, которое он носил, было кольцо с драгоценными каменьями на руке и больших размеров жемчужина, окруженная маленькими бриллиантами, спереди головного убора.
Принц Пу Люн только что недавно возвратился из Америки, куда он ездил делегатом от Китая по приказанию императрицы на американскую выставку в Сент-Луис.
Сам 70-летний юбиляр, с большой седой бородой, держался бодро и приветливо обходил гостей, чокался бокалом шампанского и выпивал до дна, показывая гостям пустой бокал…
Сегодня отправил через японскую почту первую посылку платья и белья для пленных на имя полковника Ю. Ю. Белозора, находящегося в Матцуяме. Все мои знакомые иностранцы отнеслись очень сочувственно, доставив мне много хороших вещей из платья и белья… Один только отрядный кружок не принял участия в помощи, хотя мог бы послать одежду для пленных солдат… Впрочем, отрядный кружок усиленно в лице Сладчайшего и Маэстро развивает мысль о спектакле и старается вселить среди дам миссии симпатию к Ням-Ням. Начав усердно посещать своих знакомых, они только и говорят, что Ням-Ням страшно огорчена непонятною для нее холодностью со стороны дам миссии, переставших бывать у нее… «Слов нет, она сама сознает, что отношения нарушены были по ее вине, что она бывала иногда бестактна, но не надо забывать, что и другие отвечали ей тем же». Подготовку сближения Сладчайший и Маэстро заканчивают обычно призывом к единению всех русских дам, призывом к дружной жизни…
Во главе устройства спектакля поставлена должна быть Ням-Ням. Она сама вызвалась лично пойти к П. М. Лессару просить разрешения… В добрый час! Лишь бы хотя что-нибудь вышло доброе…
Порт-Артур сдался… Как у постели дорогого умирающего не хочешь допускать неизбежной смерти, так не хотели мы, чтобы Стессель сдал Порт-Артур… Правда, мы знали Стесселя… Мы знали также, что Артур держится исключительно одним Кондратенко… Так и свершилось. Смерть Кондратенко была гибелью Порт-Артура… Слезы подступили к горлу, когда стало известно о сдаче… Сдача одинаково ошеломила и нас, и иностранцев… Я пошел к П. М. Лессару… Он сидел удрученный, весь съежившись, за своим письменным столом…
«Ужасное время, позорное, постыдное время! — заговорил он. — Не то ужасно, что Артур пал, — все же он заслужил уважение, а ужасно и позорно то, что делается теперь в России… Требуют конституции… Да разве теперь время для политической борьбы в самой России?!
Вот это непонимание опасности, в которой находится государство, страшно; страшно и позорно отсутствие патриотизма в самой России.
Все это показывает, что русское общество насквозь прогнило, что народ стал гнилой… Вот что страшно… Гниль эта страшна…»
«Я ожидаю, — заговорил снова после некоторого молчания П. М. Лессар, — еще большего: я ожидаю, что эскадра адмирала Рожественского, после сдачи Артура, возвратится обратно…
Хотя я должен признать, что положение эскадры адмирала Рожественского действительно безвыходное; адмирал Того значительно сильнее. Эскадра Рожественского идет на гибель…
Вообще обо всей нашей эскадре можно сказать, что она не была подготовлена к борьбе…
И при таких-то условиях в Шанхае на броненосце „Аскольд“ офицеры давали бал!
Чему радуются офицеры „Аскольда“ в Шанхае? Тому ли, что вся их Порт-Артурская эскадра уничтожена? Или тому, что они не смогли пробиться из Порт-Артура и спасались — кто в Шанхай, кто в Цзяочжоу? Стыд, стыд, позор!..
Русское общество по-прежнему легкомысленно и непатриотично…
Не только теперь веселиться, а показываться-то в международном обществе неловко!» П. М. Лессар пожевал по своему обыкновению губами и после молчания снова продолжал:
"Адмирал Алексеев получил Георгия 3-й степени. Такое отличие, надо думать, он получил за то, что сумел так быстро уехать из Артура на последнем поезде вместе с П.
Адмиралу Скрыдлову тоже, вероятно, дадут Георгия 3-й степени…
Сколько было шуму в Петербурге с назначением адмирала Скрыдлова во Владивосток, как все его ожидали и негодовали, почему он медлит!.. Наконец он прибыл. Явилась уверенность и надежда, что адмирал Скрыдлов сумеет пробраться в Порт-Артур, сумеет поднять дух моряков и поправить дело. Все так думали, все так были уверены. Все этого желали… И что же? Адмирал Скрыдлов все время просидел во Владивостоке, а потом его убрали… "
"Полковник О-в слишком суетится, бестолково суетится, — начал снова П. М. Лессар. — Надо теперь тише быть… Прислал мне полковник О. список товаров, которые японцы провозят как контрабанду по китайской линии на Синминтин. В списке помечено многое множество предметов, и между ними жернова, рис, бобы…
За пару жерновов цена поставлена 60 долларов. Японцы применяют жернова при постройке укреплений. Закладывают жернова в землю.
В конце списка поставлено: «вино и алкоголь», а в скобках стоит: «для нас»… Нет, только подумайте, — возмущенно сказал П. М. Лессар, — как это выходит комично; японцы провозят к себе продовольствие, провозят строительные материалы, жернова, а мы провозим вино и алкоголь…
Полковник О-в желает, чтобы я потребовал от китайского правительства закрыть железнодорожную линию на Синминтин для провоза японской контрабанды. Но как не хочет понять полковник О-в, что ведь от этого пострадаем только мы!.. Ведь у нас остается только этот один путь провоза, если надо будет провезти нам что-нибудь другое, кроме вина и алкоголя… Закрыв этот путь, мы теряем всякое сообщение с портами, тогда как японцы ничего не теряют: у японцев остается еще море, а у нас другого пути, как суша, нет… Мы должны оберегать для себя этот путь… Я ожидаю худшего, — помолчав, продолжал П. М. Лессар. — Проканителимся мы в Маньчжурии, ни мы окончательно не побьем японцев, ни японцы нас не побьют, а европейские державы, указав на бесплодное пролитие крови, предпишут нам условия мира.
Даже кулак у японцев оказался сильнее…
Ведь у нас никто ничего не делает, а если и делает что, то только глупости…
Вот я получаю целый ряд донесений от X., Y., Z. (один только К-в спит в Шанхае и ничего не сообщает)… Для донесений первых я завел даже отдельную папку с надписью «Шутовство»…
При этих словах П. М. Лессар склонился к одному из многочисленных ящиков своего письменного стола и достал большой конверт, который и положил передо мной. Я прочел действительно надпись: «Шутовство».
«Вот X. мне сообщает, — говорил П.М., убирая пакет в стол, — что он получил из Токио (конечно, из верных японских источников!), что как только будет японцами взят Порт-Артур, то Япония объявит Корею отходящей под японское влияние, точно так же и Маньчжурию… Влияние Японии будет распространено также и на дипломатические сношения Китая, и на его внутреннюю деятельность, для чего в китайское министерство японцы посадят своего советника…
Ведь это глупо! Ведь японцы отлично понимают, что как бы они ни хотели подчинить Китай своему влиянию, этого они сделать не в состоянии… Японцы отлично понимают, что европейские государства никогда этого не допустят… Ни в чем эти господа не понимают настоятельных, действительных интересов России…
Вот теперь поднялось громадное враждебное движение против России в Шанхае и Нингпо из-за убийства русским матросом с „Аскольда“ китайца.
Вся обстановка этого убийства крайне неприятна для русских… Пьяные матросы возвращались на рикшах к себе на корабль. Один матрос не заплатил рикше денег; тот поднял крик; началась ругань. Собралась масса любопытных китайцев… Матрос хотел ударить рикшу, но рикша увернулся, а матрос ударил одного из толпы, какого-то купца из Нингпо, и убил его…
Матрос скрылся на „Аскольде“. Китайские власти требуют выдачи виновного и суда над ним за убийство… Все общественное мнение крайне возбуждено против русских. Вся китайская печать, и особенно японская, помещает возбуждающие статьи против русских. Движение становится очень серьезным, а морское начальство молчит и медлит… Вот уже прошло 22 дня… Нельзя так возбуждать против себя китайцев, которые к нам относятся очень хорошо… Нужно было как можно скорее уладить это неприятное дело…
Морское начальство должно было идти первое навстречу китайским властям и назначить суд, признав этот случай как несчастный, всегда возможным и часто бывающим во всех портах мира, куда приходят суда с командами всех наций… Этим бы морское начальство показало строгую дисциплину у себя на корабле и строгое правосудие…
Что же делают морские власти в Шанхае? Они стараются замять дело и возбуждают требование, чтобы китайские власти выпустили их из Шанхая… Чего мне стоило добиться от китайского правительства, чтобы оно не считало русских моряков военнопленными, а считало гостями… Надо быть благодарными, надо держать себя с достоинством, надо сидеть тихо…»
Прошло девять месяцев, как льется русская кровь на чуждых и далеких полях Маньчжурии, как русский народ в сиротстве своем льет слезы о погибших на кровавой ниве сыновьях, братьях, мужьях…
Настоящее невыносимо тяжело, а что готовит нам будущее? Падение Порт-Артура — еще не окончание войны… Кровавый Порт-Артур только нам раскрыл глаза на виновников пролитой крови, страданий и слез… Порт-Артур стал нам родным, болючим. Он объединил нас в одном общем народном горе, и мы со слезами взираем ныне на него, как на великого страдальца за чужие грехи, как на жертву искупления за преступления тех, кто живет вне закона, кто недосягаем до общественного суда, чья злая воля или преступный ум творит безнаказанно зло всему народу…
Кровью павших в Порт-Артуре указаны виновники Русско-японской войны..
Какой ответ дадут за пролитую кровь Безобразов и Ко, создавшие маньчжурскую авантюру, и С. Ю. Витте, и генерал Куропаткин, облеченные великою властью министры, допустившие совершиться этой авантюре…
Какой ответ дадут С. Ю. Витте и военный министр Куропаткин в том, что, зная нашу неподготовленность к войне и не зная всеобъемлющей боевой подготовленности японцев, они принесли в кровавую жертву русский народ…
Русско-японская война, вырвавшая у русского народа сотни тысяч жизней, внесшая в жизнь столько горя, слез и сиротства, захватила своей кровавой рукой и ни в чем не повинное китайское население Маньчжурии. Положение земледельческого населения, столь ужасное в настоящее время, когда на его нивах идет человеческая бойня, льются реки крови, вытаптываются поля, уничтожается рабочий скот, разоряется дотла все убогое хозяйство, станет с наступлением будущего года еще более губительным. Русско-японская война дает Китаю великий урок и, несомненно, будет иметь для будущности Китая громадное значение, которое даже трудно оценить в настоящее время. Одно только можно сказать, что, увидев в действительности все ужасы европейской резни и бойни, основанной на последнем слове европейской науки, увидев в действительности весь ужас народного разорения, Китай еще более духовно отвратится от нравственных идеалов Европы и будет искать мира для самого себя и своего государства. Первый шаг в этом направлении уже китайское правительство сделало, присоединясь к Гаагской конференции и намереваясь представить на ее разрешение тибетский вопрос. Это развяжет ему руки в сношениях с англичанами, выяснит вопрос о положении Китая в Маньчжурии до Русско-японской войны.
Всякий вопрос, вынесенный для обсуждения на свет божий, уже тем самым освобождается из-под власти «дипломатической» тьмы и лжи… За последнее время китайскому правительству, китайскому чиновничеству и китайскому образованному обществу приходится задуматься над несколькими новыми для него явлениями жизни, угрожающими подорвать доверие к японцам и открыть глаза на действительные их стремления. Таким новым явлением было открытие в Шанхае тайного политического общества, получившего уже большое распространение. Раскрытие этого общества и заговора произвело сильное впечатление главным образом тем, что главными его основателями и деятелями были студенты, посланные китайским правительством в Японию «за образованием». Общество имело большие разветвления в южных провинциях Китая: Хонань, Хунань, Хубей и Ангуй. Последователей его открыто более 500 человек. Главари общества арестованы, из них трое уже казнены в Шанхае. Цели общества: антидинастические, антиевропейские и японофильские. Насколько в деятельности этого общества замешано японское влияние, говорить, конечно, преждевременно, но что молодые китайцы, возвращаясь из Японии, приносят с собой революционное направление против китайского правительства и в пользу японизации Китая, это уже не подлежит сомнению…
Над жизнью китайского народа занимается заря обновления, а над русской жизнью нависли черные тучи… Повсюду одна безысходная жуть… Скорбные дни протянулись сплошной непрерывной нитью кровной обиды, жгучей душевной боли… Нет надежды на просветление, нет веры в воскресение к новой жизни…
Тяжело на душе… Праздники обратились у одних в дни скорби, у других время проходит в полнейшем безразличии, и только не унывает отрядный кружок. Там постоянное ночное веселье… «Наливаются», «насасываются», «насиропливаются…»
- ↑ Корсаков В. В. Скорбные дни: дневник-хроника русской жизни в Китае за время Русско-японской войны. М., 2012. С. 12.
- ↑ Корсаков В. В. Скорбные дни: дневник-хроника русской жизни в Китае за время Русско-японской войны. М., 2012. С. 145.
- ↑ Ветхий деньми — под образом Ветхого деньми следует понимать Бога, существующего от вечности в вечность, (словосочетание из Библии). Ветхий деньми (ветхий днями) упоминается в Книге пророка Даниила 7:13—14: «Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не пройдет, и царство Его не разрушится…»
- ↑ См.: Корсаков В. В. В проснувшемся Китае. Дневник-хроника русской жизни перед Русско-японской войной. М., 1911. С. 400.
- ↑ См.: Корсаков В. В. В проснувшемся Китае. Дневник-хроника русской жизни перед Русско-японской войной. М., 1911.
- ↑ См.: Корсаков В. В. В проснувшемся Китае. Дневник-хроника русской жизни перед Русско-японской войной. М., 1911.
- ↑ См.: Корсаков В. В. В проснувшемся Китае. Дневник-хроника русской жизни перед Русско-японской войной. М., 1911.
- ↑ Кан — система отопления жилищ у народов Востока и Средней Азии, пристенные глиняные нары, под которыми проходит теплый воздух по трубам, соединенным с кухонной печью. (Прим. ред.).