Сергей Гусев-Оренбургский
[править]Случай
[править]Однажды вечером мелкий снежок, весь день понемногу падавший с серого неба, перешел в густую метель. Легковой извозчик Василий Тюнин покрепче обмотался шарфом и нахлобучил шапку на самые глаза. Он был такой маленький, несмотря на свои пятнадцать лет, что казался ребенком, тепло закутанным и посаженным на козлы сторожить лошадь. При всем том он курил трубку, как самый взрослый человек, и, пуская крепкие струи махорочного дыма, думал о деревне: там старый дед уже давно забрался на печку, и давно спят, сестры, только мать сидит за пряжей у дымной лампы.
— Мы с ней бессонные! — бормочет Тюнин.
Тучи крупного, мокрого снега неслись по улице, и снежники, крутясь вокруг фонарей, казались быстрыми белыми пчелами. Они спешили, спешили куда-то в пустынной тишине. Прохожих не было, несмотря на ранний час, но в окна магазинов и лавок еще лился туманный свет. Тюнину очень хотелось уехать из этой пустынной улицы, — он озяб и лошадь озябла за два часа стоянки тут, — но он все откладывал, посматривая на ярко освещенный подъезд гостиницы: очень хорошие попадаются иногда отсюда седоки. Он вспоминал сердитого генерала, которого однажды возил на Васильевский Остров: после этого у него болела спина, и пришлось дать отдых лошади, но зато генерал, не глядя, выбросил трешню. Тоже барыня раз наняла за мужчиной следить. По всему Питеру гонялись… отвалила десять целковых, как одну денежку. Зато раз барин в енотах, — Тюнин до сих пор со злобой вспоминал его, — в проходной двор ушел! Отравилась тоже на его санях девушка… уж была волокита!
Посасывая трубку, Тюнин от нечего делать вспоминал все эти случаи, — их много было за те два года, как он сменил деда. И за два года он никак не мог разобраться в этом каменном городе и понять, что тут делают люди. Бегают, суетятся, торопятся, то туда, то сюда ездят неведомо зачем и всегда ругаясь, торопят точно все с ума посходили. Лучше всего в городе, по его мнению, были только трактиры. Тюнин часами, распоясавшись, готов был сидеть в их дымном и жарком нутре, за горячим чаем и в приятной беседе. И Тюнин больше всего сочувствовал тем господам, которые нанимали его в рестораны и увеселительные сады, потому что понимал их.
И Тюнин размечтался:
«Эх бы Бог седочка послал! Сразу бы в Карс… мотри, дядя Петр давно там».
Дверь подъезда распахнулась.
Поспешно вышел швейцар в кафтане с блестящими пуговицами и басовито крикнул:
— Извозчик!
Тюнин быстро спрятал трубку и почти неслышно по мягкому снегу подкатил к подъезду.
— Пожалуйте-с!
Из подъезда вышло двое: мужчина и женщина. Он был высокого роста, в бекеше и странной мохнатой шапке с козырьком, с длинными черными усами, свесившимися книзу, и с таким хмурым, огненным взглядом, что Тюнин про себя обозвал его чёртом. Она, — маленькая, в беличьей шубке, из-под вуали лица не разглядеть, шла под руку, слегка согнувшись и осторожно ступая. И Тюнину показалось, что, несмотря на вуаль, она старается опустить лицо так, чтобы его не увидал швейцар. Но швейцар, пропуская их, согнулся в виде глаголя, из чего Тюнин заключил, что барин был важный.
Тот прогудел точно шмель:
— Невский, к Адмиралтейству
И сел, не торгуясь.
Сначала ехали молча.
Тюнин возил много молчаливых седоков, но теперь ему казалось, что он везет темную тучу или пару мертвецов, потому что эти люди молчали как-то особенно, словно их и не было в санях. Он припоминал и все как будто чувствовал на себе огненный взгляд человека в бекеше. Ему было жутко, и все хотелось обернуться. Тюнин услыхал заглушенный плач, и женский голос жалостно и отчаянно заговорил:
— Не могу… не могу я… не могу!
Человек в бекеше тотчас же принялся говорить своим голосом шмеля, говорил однообразно, монотонно и долго, в чем-то убеждая женщину, но она повторяла все одно:
— Не могу… не могу…
Тюнин любил слушать господские разговоры, хотя и не всегда их понимал, — господа так чудно говорят. Он лениво похлестывал лошаденку, благо его не торопили, прислушивался, но ничего не мог понять. Мужчина говорил неразборчиво, тихо, словно непрестанный шум шел из-под его черных усов, но в голосе была такая мрачная настойчивость, что женщина как бы не решалась возражать, только всхлипывала в ответ и произносила жалостные слова:
— Нет… нет… не вынесу…
И вдруг Тюнин услыхал, как она почти прокричала взволнованно и возмущенно:
— Лучше смерть!
Тюнин вмиг вспомнил свою барыню, волокиту с ней и испугался. Больше всего его смущал этот чёрт в бекеше, и почему-то было очень жалко женщины. Уж скорей бы их довезти! Он погнал лошадь, быстро выехал на Фонтанку и свернул на Невский. Тут было светло и людно, страх его прошел. Снег крутился на просторе, вьюжил с крыш, и все сновали снежинки вокруг блестящих фонарей, как быстрые пчелы. С тротуаров доносились женский смех и мужской говор, гудели трамваи, сновали извозчики. Но в метели все утратило свою обычную резкость и казалось каким-то белым сном.
На углу Морской человек в бекеше монотонно прогудел:
— С-сто-й!
Он вылез.
Вышла и женщина, и Тюнин видел, что она как-то хватается за него, точно боится потерять его. Мужчина резким жестом протянул Тюнину монету и обжег его своим огненным взглядом, так что Тюнин опять пугливо подумал: «Чёрт!» Он увидал в руке у себя рубль, поспешно спрятал его и хотел отъехать, но мужчина сказал:
— Подожди, отвезешь барыню.
Но той, видимо, вовсе не хотелось расставаться с ним. Она все хваталась за рукав его бекеши и говорила что-то быстро-быстро плачущим голосом, а он все отводил ее руки и мрачно, настойчиво, резко повторял:
— Нет!
Она опять принималась говорить что-то отчаянное и. видимо, торопилась, придерживая его за рукав, как будто боясь, что он уйдет, не дослушав ее. Он же, глядя не в лицо ей, а куда-то через голову, мрачно, резко повторял:
— Нет!
Раз только Тюнин услыхал его удивленный вопрос:
— Он? Откуда? — И тут же зло рассмеялся. — Не хватит характера!
«Ты-то, чёрт, карактерный!» — подумал Тюнин.
Она опять быстро-быстро заговорила, но человек в бекеше еще раз решительно повторил:
— Нет!
И слегка нагнулся к ней.
Она с легким, точно умирающим криком обвила его шею и не могла оторваться, и Тюнин услыхал, как она, захлебываясь слезами, простонала:
— Неужели?.. И это ты?!
Он твердо рознил ее руки и, плачущую, посадил в сани, крикнул какой-то адрес, которого Тюнин не понял, быстро зашагал и скрылся в метели. Женщина осталась в санях, как бесчувственная.
Тюнин вздохнул, подождал, обернулся:
— Барыня… куда?
Закрывшись муфтой, всхлипывая, она сказала:
— Васильевский.
— Кое место?
— Все равно… Средний.
— А нумер?
— Поезжай… там скажу.
Тюнин покрутил головой и поехал.
Очень ему было жалко барыню. Он был убежден, что этот чёрт в бекеше — хахаль, обманул ее и бросил. Он потихоньку ехал по Морской, как вдруг барыня каким-то резким и странно-напряженным голосом вскричала:
— Остановись, подожди меня!
И, торопясь, слегка согнувшись на ходу, вбежала в аптеку. Тюнин посмотрел ей вслед, подумал, продолжительно свистнул и громко сказал:
— Ша-ли-и-шь!
Он мгновенно вспомнил, как та барыня тоже остановилась у лавки на Гороховой, чтобы купить там эссенции. Первым его движением было стегнуть лошадь и отъехать. Но ему жалко стало заработка, и еще больше барыни. «А может, просто занездоровилось, забежала духу купить… они это любят», — утешил он себя. И, крутя головой, как очень взрослый и опытный человек, он вынул трубку, набил и закурил. И, проделывая все это с деловитым видом серьезного человека, он и не заметил, что барыня уже села в сани.
— Ну, что же ты?
Он даже испугался, точно она и не сходила:
— Чичас, госпожа!
И, полуобернувшись и подмигивая, показал ей трубку:
— Дымку не боишься?
— Нет, нет.
— Деревенский дымок-от… Жоский!
Она с тупым удивлением посмотрела на его детское лицо, украшенное трубкой, но, видимо, мысли ее были далеко.
— Поезжай же…
Он так и остался сидеть полуобернувшись, исподтишка следил за ней, но делал вид, что не смотрит. И очень было ему интересно заглянуть ей в лицо, но она не поднимала густой вуали. И сидела она, как-то напряженно вытянувшись, покачиваясь словно мертвая. Шляпка немного сбилась на сторону, она не поправляла ее. Мокрый снег залеплял ей вуаль, оседал густыми полосами на беличьей шубке. На набережной мягкий ветер понес с Невы целые лавины снега прямо в лицо им. Исчез город, и только смутно мерещились дворцы, да сияли сквозь мглу метели фонари Николаевского моста. И вот темная масса его стала выплывать из метели.
Тюнин дымил и думал.
Думал он о деревне и о том, что теперь и мать бросила пряжу и легла… в избе темно и тепло, а над крышей воет метелица. И стало ему тоскливо и захотелось домой… давили его эти темные дома, и скучно ему было с непонятными людьми, которые в них жили. Он совсем забыл и про барыню, и про свои сомненья и только, переехав Николаевский мост, вспомнил про нее, поспешно оглянулся. Она все так же сидела, не изменяя позы, как замерзшая, так же покачивалась, и снег залепил ее с ног до головы.
И опять мысли Тюнина обратились к ней и к чёрту в бекеше, и опять жалко ему стало барыни.
— Кой нумер-то? — спросил он, труся по шестой линии.
Она не ответила.
— Барыня!
Она точно проснулась от глубокого сна:
— Это ты… что?
— Нумер-то, мол?
— Все равно… там скажу.
Тюнин крутил головой и ехал.
Но уж ему казалось, что барыня вышла из своей неподвижности и словно что-то потеряла: быстро шарила руками по карманам и на груди за шубкой. Тюнин снова пришел в смутное беспокойство и снова стал исподтишка наблюдать за ней.
Вдруг он резко повернулся.
Взмахнул рукавом.
Что-то блестящее вырвалось из рук женщины и, сверкнув в свете фонаря, ударилось о тумбу мостовой и разбилось вдребезги. Она глухо вскрикнула, а Тюнин нараспев и звонко сказал:
— Ша-ли-ишь, ба-а-рыня!
Вуаль ее был закинут на шляпу, и теперь он увидел ее лицо. И он даже слегка раскрыл свой детский ротик, — такой красивой она ему показалась. Белая, бледная, с безумными глазами, и такая молоденькая и нежная… совсем девочка. Губы ее дрожали, она силилась что-то сказать… и наконец отрывистые слова словно замелькали в метели:
— Зачем?.. зачем? Как… смел?..
Не кончила, отчаянно заплакала, схватившись руками за лицо.
У Тюнина сжалось сердце:
— Слы-ы-шь-ка… не пла-а-чь!
И слова эти он растянул жалостно.
— Слышь-ка… госпожа! Штуки-то эти я зна-а-ю! Намеднись одна ессенцию выпила… у меня же в санях. Затаскали! А тебе, слышь-ка, и стыдно… человека-то подводить. И денег не заплатила, а того… а у меня семья в деревне.
Она подняла заплаканное лицо:
— Что? Что? О чем ты? Какая семья?
— Моя семья, известно. Деда кормлю, мать кормлю, сестер кормлю… тоже и тетка старая, Лукерья, с матерной стороны, вокруг кормится. А у тебя, должно… — голос его опять стал жалостливый, — матери-то нет?
— Как нет? — Она смотрела удивленно и не понимала. — Какой матери? О чем ты?
— У тебя-то матери… нет?
— Есть! — строго сказала она, как бы споря.
И вся тревожно взволновалась.
Видно было, что она еще и не пришла в себя, не понимает, о чем и почему разговор идет.
А Тюнин совсем повернулся к ней, и детское личико его выразило безграничное удивление.
— Так как же ты на такое дело пошла… жисти решаться?!
Глаза их встретились.
И в краткий миг прошло между ними что-то до того человеческое, уничтожавшее все различия, что она в слезах, в бессилии, в каком-то безумном раскаянии и сладком сожалении припала к его плечу, лицом к его мокрому кафтану, а он, снявши рукавицу, детской ручкой притронулся к ее щеке.
И краткое молчание сказало больше слов.
Он заговорил.
Она выпрямилась.
— И хошь бы кто, — хахаль какой-то!.. Видывал я их! — говорил он с видом взрослого и опытного человека. — Ты думаешь, это кто? А я знаю, кто!
И он опять вставил трубку в рот.
Она смотрела удивленно. Удивлялась этому детскому личику с трубкой в зубах, его словам и тому, что их так трагически связало, и своему порыву… но также и тому, что собиралась умереть.
— Кто же? — спросила она.
Он вынул трубку, сплюнул и подмигнул ей:
— Чёрт!
— Что-о?
— Чёрт, говорю. Уж ты поверь мне… видывал я их. Оборотень! У нас в деревне один заведется, сейчас ему кол осиновый забьют… а тут их сотни бродят, простор им. А речь-то у них ласкова, и баб они любят… кровь у них сосут… потому баба, слышь-ка… она дура!!
Женщина все продолжала смотреть удивленно и вдруг засмеялась.
— Чего смеешься? — улыбнулся и Тюнин, впрочем, довольный ее смехом. — Верно говорю. Я как в глаза ему взглянул, думаю: ша-ли-и-шь, брат! Наскрозь тебя вижу… ишь, глаза-то каки… огненны!
Женщина смеялась истерически.
Внезапно над ухом Тюнина раздался грубый окрик:
— Засну-у-л!
Тюнин поспешно задергал вожжами.
Мимо промчался лихач, грозя ему кнутом.
Он свернул на Средний.
— Нумерок-то, госпожа?
— Подъезд, направо… где свет.
Тюнин остановился у шикарного подъезда.
Она вышла, быстро расплатилась, пошла, вдруг остановилась, вернулась, подошла совсем близко, заглянула ему в лицо, светло улыбнулась:
— Спасибо!
Нежно провела рукой по рукаву его мокрого от снега кафтана:
— Прощай…
И быстро ушла в подъезд. Тюнин потихоньку ехал порожнем, направляясь к Карсу, и, весь белый от снега, среди крутящихся вихрей, покачивал головой, сосал трубку… и все думал об ее улыбке.
Впервые: журнал «Нива» № 49, 1912 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.