Смелая догадка[править]
Многие из читателей конечно еще помнят анекдот о монахе и даме, которым казалось, будто видят на Луне то, чего ни один астроном открыть не мог, ниже с помощью снарядов Гершелевых. Монах уверял, что без трубы зрительной удобно различает соборный колокол от других предметов; дама божилась, что простыми глазами ясно видит мужчину, стоящего на коленях перед женщиною. Из этой посылки выводится следствие: Каждый из нас на спутнике земного шара без труда найдет все, чего искать захочет. Не должно только пугать воображение излишней строгостью; в противном случае бедное человечество лишилось бы многих выгод. Каким образом, например, господа ученые решили бы важные споры богословские, философские, исторические? Как согласили бы противоречия, встречающиеся в писателях, равно уважаемых? Не прискорбно ли было бы слышать от мужей, заслуживших почетные парики, вместо смелых, удовлетворительных ответов смиренное — не знаю?
Кажется, где-то написано, что всякая история есть не что иное, как басня, хорошо и складно сочиненная — истина, неутешительная для тех, которые готовятся жить в памяти потомства! Итак, если басня сия, впрочем хорошо и складно сочиненная, поселяет в читателе непреодолимое сомнение; если она, не объясняя темных сказаний о происшествиях, полагает камень краеугольный для новых заблуждений; в таком случае не позволено ли, не говоря ни да ни нет, с благоразумной осторожностью сказать: это невероятно? Аристотель начинает свою Метафизику словами: кто ищет просвещения, тому надлежит уметь сомневаться.
Крещение великого князя Владимира делает в нашей истории важнейшую эпоху. Преподобный Нестор описывает сие происшествие ясно и правдоподобно, так что почти все российские и польские хронографы основали свои сказания на его повествовании — с некоторыми неважными отменами. Нестор назначает место крещения в городе Корсуне на Лимане, упомянув для предупреждения всякого недоразумения, что многие неведущие истины говорят, будто Владимир крестился в Киеве, а иные — в Василеве. Кому хотелось определить, где находился Корсунь, тот делал свои догадки. Ломоносов, следуя польским авторам, признает Корсунем Феодосию; Татищев думает, что нынешний Кинбурн есть место Владимирова крещения; Болтин и другие новейшие писатели наши полагают, что свет христианства просиял для России в городе, которого следы и развалины видны на полуострове Таврическом между Балаклавою и Севастополем. Но никто (до времени Татищева) не смел противоречить российскому Геродоту, никто не смел отвергать истины, принятой праотцами, утвержденной столетиями; никому не приходило на мысль сомневаться, что волжские болгары, жиды от козар, паписты и греки приходили к великому князю с предложениями о принятии вер их, что Владимир посылал десять мужей благоразумных в разные государства для испытания религий и для рассмотрения обрядов богослужений, и что, получив от них обстоятельные донесения, избрал для себя и для своего народа веру истинную, святую. Надобно было, чтобы Мельхиседек Борснов, архимандрит Бизюкова монастыря, прислал покойному Татищеву несколько старых тетрадок, содержащих в себе сказания о славянах, Новгороде и русских князьях старобытных; надобно, чтобы в сих тетрадках ничего не сказано было об испытании вер и о посольствах; надобно, чтобы в сих было написано: «По сем идее Владимир на Булгары, и победя их, мир учини, и прият крещение сам и сынове его, и всю землю Русскую крести. Царь же Булгарский Симеон прислал Иереи учены и книги довольны, и посла Владимир во Царь-град ко Царю и Патриарху, просити Митрополита, они же вельми возрадовашася и прислаша Митрополита Михаила» и проч. Татищев, рассудительный и прилежный собиратель исторических материалов, по-видимому колебался между сказаниями Иоакима и Нестора, в рассуждении отправления послов от великого князя, и подал повод покойному сочинителю Опыта повествования о России к столь смелой догадке, что никак не должно досадовать на недоверчивых читателей, если которые-нибудь из них отважились бы сомневаться в ее справедливости.
Почтенный сочинитель, исторически предложив о посольствах и прибавив свои примечания, находит в Несторовом повествовании явные прекословия; чтобы оправдать отца российской истории, он прибегает к догадкам. Многие причины заставляют его думать, что Нестор сочинял летопись свою не из устных преданий и народных сказок, но без сомнения по древним запискам, хранившимся в библиотеках; что наиболее доказывается внесенными от слова до слова договорами. Из того автор выводит следующее заключение: Преподобный Нестор, перебирая старые бумаги, мог найти в них неполные тетради, а в тетрадях записки с утраченными листами, и из сего сокровища, по видимому, почерпнул известия для своей летописи о Владимировом крещении. «Итак, следуя сему предположению», продолжает автор: «дерзаю вскрыть завесу, истину бытия сего скрывающую, и показать в несомненных доказательствах, что оно ничто иное есть, как представление театральное (?)». далее автор предполагает, что великий князь Владимир был привержен к идолопоклонству не по склонности, ниже по суеверию, но только по любострастию. Блаженная Ольга, воспитавшая Владимира, с младенчества приучила ум его к понятиям о вере православной; следственно ничто не препятствовало ему беседовать с христианами и слушать от них Евангельское учение. Могло статься, что Владимир наслышался о благочестии от жен своих и наложниц, в числе которых автор предполагает множество христианок. Сколько милы слова ласковые, прекрасными устами произносимые, столько сильны убеждения. История свидетельствует, что почти все веры принимаемы были сперва женщинами, а потом уже, по действию их прельщения, мужчинами. Допустив сии предположения, по мнению автора, непременно должно согласиться с выводимым из того следствием, то есть, что святой Владимир принял христианскую веру по наущению женщины. Кто ж была сия женщина? Не Анна, не прекрасная сестра византийских императоров, но греческая монахиня, плененная Святославом, бывшая потом его супругою, и доставшаяся сыну его Ярополку, а по смерти сего последнего Владимиру, другому его сыну! Сия гречанка — или для покаяния в грехах своих, или для приобретения первенства пред прочими женами — старалась удерживать Владимира в своих чертогах и выдумывала разные упражнения, чтобы доставить супругу в праздное время занятие. Греки лукавы, а Владимир был любострастен и вдобавок еще сильно влюблен в монахиню, бывшую, как сказано, женою отца его, брата и напоследок его самого; следовательно она могла вымышлять для него забавы привлекательные и разительные, каковы суть театральные представления. Владимиру, продолжает автор, по тогдашнему невежеству, они, конечно, были незнаемы, а ей, как гречанке, бывшей в монастыре, весьма известны. Следовательно, подражая монастырским зрелищам, она легко могла сочинить убедительную драму и велеть рабам своим представить оную на театре. Автор отдает похвалу искусству, примеченному им в сочинении сей драмы, и доказывает, что Нестор, или не зная театральных сочинений, принял оную за бытие, или зная, но не найдя лучшей причины, заставившей Владимира креститься, прибегнул к сему средству для удостоверения потомства, каким образом случилось сие важное происшествие. Драма содержит в себе пять действий. Хитрая гречанка нечаянно хотела поразить зрение Владимирово; для того в первом действии, по поднятии занавеса, является в храмине, украшенной любострастною живописью, государь — которого Нестор выдает за самого Владимира — сидящий на престоле в сладостном восторге, и окруженный вельможами, которые вместе с государем восхищались прелестной живописью. Нестор, по мнению автора, не упоминает о вельможах, потому что или несколько строк недоставало в записках, или он не хотел им следовать. Входят послы болгарские, и предлагают о вере магометанской. Правила драматического искусства требуют, чтобы в первом явлении дать понятие зрителю о содержании целого представления; автор думает, что правила сии соблюдены в точности; ибо зритель из речи послов заключает, что должны следовать испытания религий. Во втором действии театр переменяется; государь принимает и отпускает послов папских. В третьем действии приходят жиды. В четвертом является мудрец константинопольский, а в пятом возвращаются послы, отправленные от государя в разные страны для рассмотрения обрядов, наблюдаемых при богослужениях. По правилам драматическим, которые, как полагает автор, в тогдашнее время были в Греции в употреблении, надлежало при окончании зрелища вывести из театра хор народа; это заставило сочинителя, или сочинительницу драмы при окончании оной переменить декорации и представить народную площадь, на которой возвратившиеся послы рассказали бы все виденное ими; это же нимало не противно словам Нестора, написавшего, что Владимир велел послам говорить перед дружиною. Когда послы окончили речь свою, хор возопил: «и не принесла бы бабка твоя, мудрейшая из всех человек, закона греческого, если бы он не хорош был». Представляющий князя спросил: «Где примем крещение?». А хор ему ответствовал: «Где тебе угодно». — Сим зрелище кончилось.
Здесь не почитается нужным входить в подробные исследования, забавлялись ли греки в десятом столетии зрелищами театральными, сочиненными по правилам Аристотелевым; однако ж мудрено поверить, чтобы в то время имели о них понятия в монастырях, а особливо женских. Грубая роскошь и сладострастие господствовали при дворе византийском; дурной вкус и невежество были общим уделом и знатных и простолюдинов. Какие памятники тогдашнего просвещения остались нам? Богословские и исторические сочинения нимало еще не доказывают, чтобы в Константинополе при Цимисхиях и Камнинах смиренные отшельники блистали талантом писать драмы, разделенные на действия и явления. Церковные учителя первых веков христианства и верные их последователи явно восставали противу зрелищ и придавали анафеме и актеров и зрителей; ибо в их время театр был школою постыднейшего распутства. Для конских ристалищ и для гимнастических упражнений, бывших тогда в великой моде, авторы не нужны, а комедий писать было некому; одни только уединенные монахини могли знать, что Талия предала бессмертию имена Аристофанов и Менандров. Положим, что драматические представления в самом деле были в обыкновении, и что монахиня была в состоянии написать одну из них; но как могло статься, чтобы Нестор знавши греческий язык, вымышленную поэму принял за исторические записки? Как думать, чтобы Нестору не были известны даже малейшие подробности Владимирова крещения, подробности столь важного происшествия, о котором без сомнения современники его слышали, по крайней мере, от дедов своих, бывших свидетелями самого крещения?
Патриоту приятно искать других причин, заставивших Владимира избрать веру спасительную, — не ласк, не прельщений гречанки. Христианство быстро распространилось по северной части Европы, погруженной во мрак идолопоклонства. В государствах и областях, сопредельных России, на развалинах капищ языческих возносились храмы во славу Бога, в Троице исповедуемого. Болгары дунайские, бывшие некогда подданными Святослава, и славяне моравские уже молились на славянском языке и имели церковные книги, переведенные Мефодием и Константином. Таврический Херсонес уже озарен был светом православия. Мечислав, князь польский, уже насадил семена христианского учения во всех своих владениях, которых часть, Червеньская земля, потом досталась Великому Владимиру. В самой столице, в самых чертогах княжеских не один уже раз курился фимиам на жертвеннике, истинному Богу сооруженном. Частые сношения с греческими императорами, военные походы в их владения, посольства, в Константинополь отправляемые, торговые договоры, заставили русских полюбить греческие знания, и им удивляться — как они, впрочем, ни были тогда ограничены. Известно, что двор княжеский всегда имел нужду в греческих художниках и ученых. Не говоря уже о тягостном сомнении в истине идолослужения, Владимиру нельзя было не видеть, что соседи его по приятии христианской веры приметным образом перерождались, и из диких варваров становились людьми кроткими, благонравными; как государю мудрому и дальновидному, ему нельзя было не догадываться, что успехи распространяющегося христианства рано или поздно должны иметь для России благодетельные следствия. Вот причины, которым хочу приписывать Владимирово желание сделаться апостолом веры и просветителем своего народа! Пока не придумаю лучших и вероятнейших, буду доволен сими; но никогда не соглашусь театр почитать колыбелью нашего благочестия. Впрочем, я не только не враг зрелищ, но даже великий до них охотник и иногда мог бы лицом своим служить Гогарду вместо модели для смеющейся или плачущей карикатуры… Но мое намерение сначала было не говорить на да, ни нет: надобно сдержать слово, чтобы не подпасть справедливым укоризнам, на которые, в наше просвещенное время, велемудрые Аристархи весьма не скупы.
[Каченовский М. Т.] Смелая догадка: [О крещении Руси князем Владимиром] / Ф. // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 21, N 10. — С. 112-124.