Начав писать и печатать мои воспоминания о Блаватской и её «обществе», вызванные фантастическими статьями г-жи Желиховской, я опровергал «видения» этой сочинительницы, называя её, конечно, её полным именем, — иначе не могло и быть. Но вот, силою вещей на страницах моих воспоминаний появилась некая дама, без которой никак нельзя было обойтись. Я назвал её буквой Y. Она фигурировала в Парижском кружке, относилась скептично к своей родственнице Блаватской, имела со мною весьма знаменательную беседу в парке Монсо, первая стала мне открывать глаза на плутни Блаватской (и очень внушительно, ибо толковала о том, что основательница «теософического общества» требует от неё какого-то преступления!) Затем она всё это подтвердила мне письменно, очевидно желая, по своей честности, любви к правде и дружбе ко мне, — избавить меня от увлечений и всяких бед. Я был тогда глубоко ей благодарен за это и отвечал ей искренней дружбой.
Такова роль г-жи Y. до самых последних месяцев моих сношений с «теософами». Полагаю, что в этой роли нет для г-жи Y. ничего дурного и унизительного. Если бы дальнейшие (с 1886 года) действия этой особы не стали диаметрально противоположны её первоначальным действиям, — она промелькнула бы на страницах моих воспоминаний в виде, так сказать, «дамы приятной во всех отношениях», — а затем бесследно бы исчезла.
По первоначальному плану моего рассказа я вовсе и не желал сообщать печатно о теософском мщении, которому я подвергся и о выдающейся роли, сыгранной в нём г-жой Y. Но когда окончательно выяснилось всё, о чём читатели узнают на следующих страницах, когда с декабря 1891 г. я чем дальше, тем больше начал узнавать о «необыкновенных вещах», распространяемых про меня «своеобразной защитницей неотеософии» и её друзьями, когда всё это зашло уж слишком далеко — я, делать нечего, решился в моём рассказе сообщить, ради рельефной иллюстрации, и о теософском мщении.
Древо познаётся по плодам его. Теософское древо старались представить прекрасным. Блаватская объявляла, что величайшие негодяи и даже преступники, попав в члены её «всемирного братства», делаются святыми. Ну так вот — не безынтересно было взглянуть на действия этих «святых», на те средства, какими они укрепляли и укрепляют своё «общество», какими они боролись и борются за «свою истину» и за представительницу её — Блаватскую. Я и показал, — и опять силою вещей на моих страницах появилась г-жа Y. Я привёл (стр. 250—269 «Изиды») мой знаменательный разговор с этой дамой (тогда она выразила на словах, а затем постаралась доказать и на деле, хоть и не совсем удачно, свою «житейскую мудрость»), характерные отрывки из её писем и письма Гебгарда о её «показаниях» и роли в Эльберфельде…
Но вот г-жа Желиховская (совершенно отделённая в «Изиде» от г-жи Y.) объявляет в своей брошюре и даже на её обложке, что г-жа Y. (И-грек) — это… она! Г-жа Желиховская пишет (стр. 1 брошюры), что не имеет «необходимости скрывать или особенно (!!) стыдиться своих слов и писем» и ничего не имеет против их опубликования. Оно конечно — известность вещь приятная для литературной дамы, а я предоставил ей своей «Изидой» такой прекрасный случай к лёгкому получению «весьма лестной» известности! И г-жа Желиховская поспешила печатно воскликнуть: «Слушайте! да послушайте же! г-жа Y. (И-грек), та самая, которая… — ведь это я!»
Итак, значит, это она является первой и компетентной свидетельницей и разоблачительницей теософских обманов своей сестры, оказывая этим, прежде всего, значительную услугу лондонскому «Обществу для психических исследований», столь нелюбимому ею!
Это она первая открывала мне глаза в начале лета 1884 года на «бессовестность и преступность» желаний и просьб Блаватской, к ней обращённых! Это она в конце 1885 года дала мне самые ужасные, подавляющие сведения о жизни и деятельности своей сестры, после которых я увидел, что хоть сколько-нибудь щадить Блаватскую даже перед какими угодно иностранцами — невозможно! Это она в мае 1886 года, приехав в Эльберфельд, вдруг забыла всё, что знала, говорила и писала, разрешила «свою совесть», перестала бояться «преступления» — и сделалась persona gratissima Блаватской и теософов, их свидетельницей, заступницей, прославительницей в России!
Конечно… чего же тут «особенно» стыдиться! Но хоть и не «особенно», а все ж таки, видно, стыдненько г-же Желиховской и она чувствует желание «оправдаться». С этой целью она объясняет своим читателям, что я… пожалуй… заколдовал её, её детей и даже Блаватскую! сделал «внушение и дурманное ослепление», пустил в ход свой «fluide», действовавший магнетически (стр. 65 брошюры). Я, видите ли, занимался магией и желал «возвратиться в Россию прообразом моего «князя-мага» в романе «Волхвы» (стр. 31 брошюры)». Г-жа Желиховская подозревает даже, что я занимался «чёрной магией» (стр. 33).
Находчивость необыкновенная!! Ведь вот же пишут в «Новом Времени» и других газетах о каких-то «заколдованных жабах», о каких-то «чёрных магах», не только их заколдовывающих, но даже и убивающих своих врагов en effigie и на расстоянии, посредством разных «fluide»’ов! Кто меня знает, — может быть, и я умел тогда, в самом деле, заколдовывать жаб?! Только теперь, — увы! я, во всяком случае, потерял эту способность…
Но тогда, уверяет г-жа Желиховская, я мог всё! Я приехал осенью 1885 года в Петербург — и оказался их «самым близким и дорогим приятелем». Я бывал у них «ежедневно»(?!). «…Он еще более, — пишет г-жа Желиховская, — заинтересовал всех нас своими живыми рассказами, своими оригинальными мистическими (?!?) воззрениями на все в мире и своей добродушной искренностью, иногда доходившей до резкости. Эту последнюю черту он так искустно себе усвоил, что положительно очаровал нас своей правдивостью (стр. 119)». Ну, словом, я «чёрный маг, жабный заколдовыватель»! Вот они какие бывают!..
Однако в чём же заключалась эта моя «добродушная искренность» и так далее? В том, уверяет г-жа Желиховская, что я «искустно возбуждал их гнев против Блаватской и ссорил их с родными». «Возбуждал он (гнев) не для чего иного, как чтобы заставлять меня и моих, — объясняет г-жа Желиховская, — проговариваться в минуты крайнего возбуждения, — и давать тем возможность увеличивать то скопление сведений, которое г-н Соловьев так картинно называет своим багажом (стр. 124—125)».
Далее г-жа Желиховская уверяет, что я выдумывал какие-то «неправды» (советую ей внимательно прочесть письмо Блаватской 1875 года, на стр. 314 «Изиды», — тогда она уж не решится говорить, будто я что-либо выдумывал, когда дружески давал ей возможность распутать и уничтожить то, что считал тогда напраслиной и клеветою). Я довёл её, бедную, моим коварством до «безумия», так что она потеряла сообразительность, — и всё кончилось тем, что «когда я дошла до полубезумия, а дети мои до крайней степени ярости за меня, — тщательно принималось к сведению и записывалось всё, что могло сорваться с языков наших в самом крайнем, преувеличенном раздражением смысле (многознаменательное признание не только за себя, но даже и за своих детей: когда они раздражены — они самым крайним образом преувеличивают смысл фактов, то есть в доподлинном переводе на обыкновенный русский язык — лгут. В данном случае я с г-жой Желиховской спорить и прекословить не буду). К такого рода «багажу» г-на Соловьева принадлежат и те мои письма, которые он ныне напечатал под прозрачным покровом данного им мне прозвища, — буквы Y. (стр. 125, 126)».
Вот уж тут я «действую на расстоянии»! Я сижу в Бретани, а г-жа Желиховская, доведённая до «безумия» моими «флюидами», проговаривается мне из Петербурга и пополняет мой «багаж». Ну как же не «чёрная магия» и не «заколдованные жабы»!
Если кому придёт охота — пусть внимательно сравнит XXIV главу «Изиды» и страницы 119—127 брошюры. Из этого сравнения будет ясно, что г-жа Желиховская только ухватилась теперь за своё, произведённое моими чарами безумие как за единственную соломинку спасения. В действительности же она поступала тогда в здравом разуме и полной памяти.
О том, как верно передаются мои faits et gestes того времени, можно судить по такому образчику: на 109 стр. брошюры говорится, что я во приезде в Петербург (начало октября 1885 г.) «не только верил возможности существования махатм, но и ждал от них благостыни (какой?!)». А на странице 119: «Тут впервые (это относится к тем же дням, к моему приезду в Петербург 1 октября (старого стиля) 1885 г.) стали мы слышать от него сомнительные, даже недружелюбные отзывы о сестре моей и ее деле». Где же тут правда? этого не разберет и сам мудрый Кут-Хуми!..
Однако и по толкованиям г-жи Желиховской выходит, что я заколдовал её и привёл в безумие и раздражение, во время которого она давала мне свои показания о Блаватской «в самом крайнем, преувеличенном смысле», — лишь зимою 1885—1886 года. В начале же лета 1884 г. в Париже, судя по её словам, она была в здравой памяти. Что же это такое она мне говорила в парке Монсо? Она теперь восклицает: «Ох! Боже мой, как много лишних слов вложил мне в уста г-н Соловьев во время нашей прогулки по Парижу (стр. 30)…» Что я никаких лишних слов не вложил ей в уста — да свидетельствует её нижеследующее письмо от 27 октября 1884 года:
«…Вы помните наш разговор в parc de Monceau? Я вам и тогда не могла на многие i поставить точек, — но достаточно их, кажется, выяснила, чтоб вы знали, что между мной и Еленой общего мало. Я ее люблю и жалею горячо. Надеюсь что и она меня любит также, но… по-своему. Помимо этого чувства, неоднократно склонявшего меня к снисхождению и даже к закрыванию глаз на многое, что меня возмущало внутренне, — между нами всё — рознь.
Я ехала к ней, на ее средства, поставив непременным условием чтоб между нами и речи не было о ее делах и Обществе; впоследствии это оказалось невозможным: меня затянул общий водоворот и, к крайнему сожалению, я согласилась быть в Обществе на столько, на сколько могла по совести и религиозным убеждениям в нем состоять и даже описала то, что видела и слышала… Если в мои описания вкрались неточности, то без намерения и не по моей вине(?). Да дело не в том. Елена рассердилась на меня, бросила мне писать и, как я вижу, обвиняет меня в жестокости и неблагодарности. Очень жаль! Говорю искренно: сердечно жаль наших испорченных быть может навсегда отношений; но даже ради них я не могу пожертвовать совестью. Не виню ее: ей то, что она просит меня сделать, кажется пустяком, мне — преступлением! Мы разно смотрим на вещи может быть потому, что я христианка а она… не знаю что! Она давно меня об этом просит. Я не могу исполнить ее желания и не хочу! потому что мало того, что считаю его для себя нечестным, но и для нее гибельным. Так же смотрел на это дело и покойный ***, умнейший человек и величайший христианин, какого я когда-либо знала. Он на смертном одре своем умолял меня, не поддаваться ее просьбам, — объяснить ей что она самой себе прежде всего повредит. Я так и делала много раз — но безуспешно. Великая ошибка X. в том, что она не знает границ своей жалости к Елене. Оттого она и говорит, что она одна к ней хороша и ее любит. Дай Господи чтоб эта любовь не отозвалась на обеих гибельно… Подписано: «В. Желиховская» 27 октября 1884 года».
Вслед за кратковременным увлечением я выражал Блаватской как словесно, так и письменно свои сомнения в подлинности если не всех, то многих её феноменов и одновременно с этим выражал те же сомнения и неуверенность посторонним серьёзным людям. Хоть и не претендуя быть «учёным», я, подобно Шарлю Рише, и там же, где он, «искал, — нет ли какой истины среди многих обманов». Наконец такое искание было прямым моим делом как «члена Лондонского Общества для психических исследований». Когда мои сомнения и неуверенность перешли в полное убеждение и я получил как необходимое подспорье — различные дополнительные и документальные сведения, — я открыл теософские обманы всем заинтересованным людям, не убоясь для себя лично никаких неприятных последствий. Такой мой образ действий, ясный и последовательный, доказывается как моими письмами к Блаватской, её сестре и разным лицам, так и письмами ко мне Блаватской, её сестры, Шарля Рише и других лиц.
И вот, несмотря на всё это, выдвигая лишь несколько там и сям надёрганных моих фраз, смысл которых выясняется из рассказанных мною обстоятельств и прямым, логическим сопоставлением с ними моего доказанного образа действий, — г-жа Желиховская осмеливается делать прозрачные намёки на то, что я был как будто сообщником Блаватской и преследовал какие-то таинственные, предосудительные цели. Г-жа Желиховская, снова, очевидно, доведённая мною до «безумия» или «полубезумия», уверяет, что она и доказала бы это… да улик нет!..
Во всяком случае странный сообщник, который ни от кого не скрывает своих подозрений, недоверия и, окончательно убедившись в обманах, — раскрывает их, подвергая этим себя разным крупным неприятностям и мщению изобличённых шарлатанов!!
Ну, а вот что такое теперь она, эта самая г-жа Желиховская, после такого письма её от 27 октября 1884 года и с тех пор как она стала прославительницей Блаватской, признала её «дело» великим, а её теософию — высоким и чистым учением?? Она, видите ли, заблуждалась, а теперь прониклась святостью своей сестры и её учения! Однако всё-таки, что ж это за «преступление», которого просила от её сестринской нежности Блаватская?? чего «бессовестного», «бесчестного» она от неё хотела?? Понятие о «преступлении», о «бесчестности», о «нравственной гибели» может быть неясно для ребёнка, а не для женщины, богатой жизненным опытом, какою уже была в 1884 году г-жа Желиховская! Наконец и «этот величайший христианин и умнейший человек», на своём смертном одре умолявший её не поддаваться просьбам Блаватской, — не мог ошибаться в значении предмета!.. Дело, очевидно, было не шуточное, а «тяжкое», — и поэтому тогда между Блаватской и её сестрою, — кроме их сестринской любви, «заставлявшей закрывать глаза на многое», всё было — рознь.
Только в мае 1886 года в Эльберфельде произошло между сёстрами внезапное и полное единение. Они, ко взаимному удовлетворению, очевидно, хорошо договорились, договорились крепко. Г-жа Желиховская, вероятно, исполняет этот договор, по мере своих сил пропагандируя ныне в России славу Блаватской не как талантливой писательницы, а как создательницы теософического общества, провозвестницы «высокого и чистого учения», «нового откровения, полученного от махатм тибетских».
Ни мне, да и никому не было бы дела заглядывать в душу г-жи Желиховской — для посторонних людей это не представляет интереса. Но ведь вот она объявляет, что в «теософическом деле, о котором она писала, пишет и будет писать в России» — всё чисто, высоко и прекрасно, что оно представляет собою какое-то мировое движение с великой будущностью. Говоря так, она, очевидно, (ибо иначе молчала бы) силится привлекать к этому великому делу если не умы, то сердца русских людей. А потому естественно и законно, — и уж вовсе не ради какой-нибудь личности или желания причинить неприятность г-же Желиховекой, — громко спросить её: «Что ж это, однако, за «преступление» и «бессовестное деяние», которые она вдруг таинственно примирила с посильной своей пропагандой неотеософии?»
Вопрос, бесспорно заслуживающий общего внимания, если неотеософия и её развитие имеют общественное значение.
А они его имеют.
Люди могут быть самых различных мировоззрений; можно быть христианином того или иного исповедания, магометанином, буддистом, язычником, материалистом. Но нельзя, оставаясь честным человеком, равнодушно относиться к явным, доказанным «обманам» в религиозно-нравственной области. Нельзя, видя пропаганду таких обманов, молчать, зная, в чём тут дело.
Всякое «движение» неизбежно имеет связь с умственными и нравственными свойствами своего первого руководителя и его помощников. В «неотеософском деле» это особенно бросается в глаза — оно всё окрашено цветами Блаватской и её клики. Познакомиться с Блаватской и Ко, — значит, познакомиться с «сущностью теософического общества». Именно так на это всегда и смотрели все, заинтересованные предметом, начиная с целого общества английских учёных и исследователей психических явлений. Эти учёные не боялись и не боятся обвинений в глупости и бабьем легковерии за то, что они наряжали комиссии и расследовали каждый «феномен» и каждое действие Блаватской, желая узнать, действительно узнать, — «нет ли какой-нибудь истины среди многих обманов». Западно-европейские учёные, видно, вообще «ужасно отсталые и неумные люди в сравнении с некоторыми анонимными и иными сотрудниками наших газет»!!!
Несмотря на это я тоже не боюсь «господ анонимных и иных сотрудников», как бы они ни считали для себя «удобным» смотреть на мою «Современную жрицу Изиды» и на меня лично.
Я сделал то, что должен был сделать.