Казалось бы, — за глаза уж довольно тёмных клеветнических намёков относительно моего сообщничества с Блаватской и моих таинственных чаяний от махатм, а наконец даже и прямого обвинения меня в тяжком и грязном преступлении, в подлоге — с целью… оклеветать невинную женщину-страдалицу, создавшую своим гением «чистое и нравственное духовно-отвлечённое учение, спасительное для расшатанных безверием западников!!» Куда ж идти дальше?
Но беззастенчивость и упорство г-жи Желиховской так же беспредельны, как и её «правдивость». Какой бы то ни было пощады ждать от неё нельзя. Все, выставленные пока против меня обвинения, всё же ещё имеют отношение к предмету, о котором идёт речь, — к Блаватской и её обществу. Так этого мало: надо подобраться ко мне с другой стороны, облить грязью мою интимную, внутреннюю жизнь.
И до чего при этом просты приёмы мстящей дамы! Ей хочется, между прочим, показать, что я… «не христианин», — и вот она объявляет, что у неё есть на то неопровержимое, вполне и для всех достаточное, важное доказательство. Какое же?.. Её дневник!! В этом дневнике (стр. 33 брошюры) будто бы сказано, что 5 (17) июня 1884 года я гулял с г-жой Желиховской по Парижу и не захотел войти вместе с нею в нашу церковь. Затем уже на память автор «Правды о Е. П. Блаватской» вышивает по этой канве фантастические арабески. Если бы её дневник и был доказательством, если бы в нём это и было написано, если бы всё это и было в действительности, — где же, однако, тут доказательство моего «нехристианства»?! Г-жа Желиховская, очевидно, рассчитывает на крайне наивных читателей. Разве самый ревностный христианин и богомольный человек не может, по той или иной, самой простой и естественной причине в известную минуту не желать войти в церковь? С другой стороны, разве самый отъявленный безбожник будет «бояться» (по выражению г-жи Желиховской) войти в церковь? Вот до чего жажда мщения помрачает мою противницу!
Я никогда не делал тайны из моих религиозных убеждений, завещанных мне моим отцом. Если были когда во мне некоторые смущения, то это уж дело моей совести. Во всяком случае я никогда не выносил перед публикой этих временных смущений и кончил тем, что справился с ними. Два десятка лет я пишу и написал много. Во всех моих, быть может, и крайне несовершенных писаниях невозможно найти ничего, что исходило бы не от христианина. Таким образом, таинственная «записная книжка» дамы, хоть и получающей ныне, благодаря всему этому делу, весьма лестную «славу», — является уж чересчур курьёзным и комичным свидетелем… моего кликушества!!.
Но эта мстящая дама, эта защитница «необуддизма», даже совершенно не понимающая доктрины, о которой говорит (ибо, в лучшем случае, только крайним невежеством объясняется её уверение, что она — православная, и в то же время защита ею «теософии» Блаватской как высокого, чистого и духовного учения, как противовеса материализму), — эта дама стремится поразить меня прямо в сердце. Касаясь, по-своему, совершенно не идущих к делу, не имеющих ни малейшего отношения к Блаватской и «теософии», интимных обстоятельств моей жизни, — г-жа Желиховская заставляет меня на них останавливаться. Она рассказывает как я из её дома ехал венчаться и как она благословила меня и мою невесту; но тут же спохватывается и делает такую выноску: «Спешу оговориться: я благословила одну невесту. Г. Соловьев ни за что не соглашался, чтобы я его перекрестила образом, что меня крайне огорчило: я думала, что эта странность у него прошла». Какова прелесть! тут даже ссылки на «дневник» нет; надо и без «дневника» поверить г-же Желиховской, что я «кликуша» или «порченый», боящийся креста. И это в такую-то минуту! Как истая последовательница «высокого и чистого» учения своей сестры, отвергающего бога и святыню, г-жа Желиховская не смущается даже перед «крестом» — и перед мнением о ней каждого порядочного и разумного человека, который прочтёт 136 страницу её брошюры…
Но ведь я действительно ехал венчаться из квартиры г-жи Желиховской. Она заставляет меня вспоминать самый счастливый день в моей личной жизни. Я был глубоко благодарен г-же Желиховской и её детям за их дружеское участие, за которое полюбил их как родных, несмотря на кратковременность личного знакомства, и сам, со своей стороны, старался, как только мог, ответить им таким же участием. Эта благодарность заставила меня, когда, очень скоро после того, г-жа Желиховская стала весьма странно действовать в «теософском» вопросе, — закрывать глаза и стараться не видеть её действий. Но она, уехав в Эльберфельд, смастерила, как известно читателям, такое, после чего закрывать глаза стало невозможным и оставалось только скорбеть сердцем.
Она пишет, что во время её отсутствия и пребывания в Эльберфельде я запугивал её детей (вторую дочь и сына), внушая им просить мать и старшую сестру скорее вернуться во избежание грядущих бед и погибели их души. Это хоть и утрировано, конечно, но всё же несколько смахивает на истину, с той только разницей, что тогда и дочь и сын г-жи Желиховской были (может быть только на словах?) вполне согласны со мною и мне нечего было «внушать» им. Мы все очень боялись за г-жу Желиховскую, и я не раз слыхал такие слова: «От этой теософии и от этой тётушки, кроме горя, никогда ничего не было и не будет». Во всяком случае, если бы это даже было только моё убеждение, — оно оправдалось в полной мере. Конечным результатом этой поездки для г-жи Желиховской оказалась ныне её брошюра и настоящий мой ответ, документально доказывающий ложное обвинение меня в подлоге и многое другое. А разве клевета на ближнего, и такая клевета, не есть погибель души?! Значит, было у меня основание бояться за душу г-жи Желиховской. Далее она пишет, что, получив в Эльберфельде убеждение в содеянном мною ужасе, то есть подлоге, по возвращении в Петергоф (где жил и я) она «понятно», прекратила знакомство со мною (стр. 150, 151 брошюры).
Оно, «понятно», так бы именно и было, если бы благородная женщина, убедясь в «подлоге», сделанном человеком, которому она верила, справедливо вознегодовала. Конечно, она должна была закрыть ему двери своего дома немедленно по возвращении. О чём же было толковать, когда всё так ужасно выяснилось?!!
К сожалению для г-жи Желиховской и в доказательство того, что она и по возвращении из Эльберфельда в моих действиях ничего дурного не видела, в мой подлог никогда не верила и вообще всеми мерами желала для себя и для своей семьи продолжения дружеских отношений со мною, — вот собственноручно написанные ею слова в её письме ко мне от 14 июля 1886 года, Петергоф, то есть через некоторое время по её прибытии из Эльберфельда:
«Ну-с, друзья мои или, по-вашему, быть может бывшие друзья мои, — так мы разошлись?.. Я была так уверена, что вы можете заблуждаться и верить сплетням лишь до первого с нами свидания и разговора, что в первый же день приезда готова была сама, вас не выжидая, идти на встречу вам вслед за В.; но В. неожиданно встретила такой прием, после которого я должна была остановиться и ждать вас, — не желая подвергать себя тому же. Как бы то ни было, я права, а потому и не боюсь протянуть вам руку на честное забвение недоразумений. Приходите сами, если хотите добрых отношений: письмами, кроме раздражения, ничего не добьешься. Я бы и сама не писала, а пришла бы к вам, если б, после вашего явного устранения, не считала себя вправе выжидать, не рискуя. Готовая по-прежнему любить вас обоих. В. Желиховская».
И всё это написано после того, как она, по её напечатанным ею словам, убедилась в Эльберфельде в моём подлоге, в разных моих «неправдах, доведших ее до безумия», после того как я «заставлял ее детей переживать пытку» и так далее!!!
Вот каким образом г-жа Желиховская покончила знакомство со мною по возвращении из Эльберфельда, где убедилась в содеянном мною, ради погибели её невинной сестры, подлоге!!! Отсутствие памяти и неспособность соображать свои слова, приготовляемые для печати, — два больших порока. Или, может быть, и это письмо — мой новый подлог?..
Я не пошёл к г-же Желиховской, ибо недоразумений никаких не было. M-me де Морсье сообщила уж мне тогда некоторые факты, — и я кое-что знал. Как мне противно и тяжело говорить обо всём этом! Но что же мне делать, когда г-жа Желаховская напечатала свою брошюру и её читают?!.. Вот в какую область могут завести иные знакомства.
Г-жа Желиховская идёт ещё дальше. Она возвышается до тёмного намека на что-то ещё более тёмное в моём прошлом. В моём прошлом могло быть большое личное сердечное горе, сопряжённое с семейными и всякими неприятностями, могли быть, по выражению г-жи Желиховской, «романические» подробности; но, слава богу, не было ничего такого, за что я должен был бы краснеть и стыдиться, что, так или иначе, касалось бы моей чести. Перед безыменными клеветами и сплетнями, или совсем мне неизвестными, или достигающими до меня в виде каких-то неопределённых слухов, я конечно, как и всякий человек, бессилен.
Но пусть мне не в анонимном письме (я их уж получал), а прямо, лицом к лицу, с указанием источника, скажут: кто и в чём, несогласном с честью и порядочностью, меня обвиняет, — и я спокойно рассчитываю, что смогу представить такие же ясные доказательства лживости обвинения, как и представленные мною на этих страницах в опровержение истории мнимого подлога и прочих великих и малых ужасов, измышленных г-жой Желиховской.
Нисколько не защитив память Блаватской (не будь это дело такой общественной важности и не подними его сама же столь нежная сестра, — никто и не затронул бы этой памяти), а только очернив окончательно свою сестру, г-жа Желиховская в своей бессильной злобе, очевидно, сама не понимает, что такое делает…