Н. Огнёв.
Сомнения рядового Кучкина.[править]
Секретный приказ Армкома[править]
"1917 года октября 10 дня ефрейтор 187 полка 355 дивизии Фурсов Андрей поднял на фронте восстание. Пользуясь всеобщей анархией, как трамплином, означенный Фурсов, сорганизовав вокруг себе банду потерявших воинскую честь и долг перед родиной солдат, послал в окружный лазарет немыслимое требование выдать 18 четвертей спирту для довольствия якобы вверенных ему, Андрею Фурсову, войск. В виду вышеизложенного, а также на основании секретных приказов по фронту за №№ 245 и 783, армком двадцать второй армии предписал окружному лазарету в выдаче 18 четвертей спирту Андрею Фурсову отказать.
"Тогда Фурсов Андрей, накапливаясь в направлении ССВ, а также отбив два пулемета системы Максима и одно 3-х дюймовое орудие, пытался обнажить фронт, С этой целью, отойдя на полверсты расстояния от разрушенной мызы Гекуба и делая диверсию в пол-оборота на стык с двадцать восьмой армией, означенный Андрей Фурсов выкинул лозунг: «Долой соглашателей» и, выставив одну полубатарею, пытался обстрелять штаб дивизии.
"В виду того, что был обнажен фронт, а также в виду близости неприятеля, и еще в виду необходимости всемерной поддержки временного правительства, — постольку-поскольку действия Андрея Фурсова и примкнувших к нему банд угрожали всеобщей опасностью, — в дело против Фурсова были двинуты два казачьих полка, две полубатареи и пулеметная команда гвардейского корпуса. После перехода в атаку трех казачьих сотен и двух пехотных полков, а также после интенсивного обстрела позиций Фурсова, в возмутившиеся части были направлены агитаторы армкома и фронткома.
«Имея в виду недавно ликвидированное выступление ген. Корнилова, а также то, что со стороны контр-революционного союза офицеров армии и флота, базирующегося в ставке, была сделана попытка сорганизовать монархическую группу для пресечения революции на фронте, армком приказывает:
1) принять экстренные меры к организации при корпусных, дивизионных и бригадных комитетах ударных батальонов и батальонов смерти;
2) взятого в плен во время штыковой атаки ефрейтора 187 полка Андрея Фурсова предать военно-революционному полевому суду;
3) командующего армией генерала Бухтеева подвергнуть домашнему при армкоме аресту;
4) выразить доверие глубокоуважаемому вождю народной армии А. Ф. Керенскому.
5) что будет расстреливать всех, пытающихся повредить делу победы свободы и революции.
Долой попытки контрреволюции справа и слева!
Долой анархию!
Долой изменников-большевиков!
Да здравствует временное правительство!
Приказ разослать высшим фронтовым организациям — от корпусных до полковых комитетов. От солдатской массы приказ держать в секрете».
Приказ еще не был разослан, как в штаб дивизии, в одиночку и группами стали являться неизвестные вооруженные личности в солдатских шинелях с требованием освободить ефрейтора Фурсова.
Военно-революционный суд[править]
В 11 часов утра военно-революционный суд в составе членов армкома подполковника Барабанько, поручика Веселовского и рядового Кучкина уже покончил с допросом обвиняемого и свидетелей. Трое судей остались одни в пустынном и холодном бараке Земгора. Предстоял жуткий момент произнесения приговора.
На Кучкина допрос Фурсова произвел большое впечатление. Кучкин не был на фронте уже с полгода, с момента выборов сначала в полковой, потом в дивизионный, корпусной и армейский комитеты. И вот, теперь, в лице Фурсова, кусок фронта стал перед Кучкиным; и этот кусок оказался злобным, непримиримым, вызывающим… А весной был подъем, общее ликование, медные звуки «Марсельезы»…
— Вот, вы вчера рассказывали анекдоты, поручик, — сморщив свое постоянно кислое, в складках, лицо, заметил подполковник Барабанько, — У вас в каждом анекдоте — ряд неприличных слов. Это так нельзя, — при дачах, например. Анекдоты нужно суметь рассказывать. В анекдотах дело не в количестве, а в качестве. Вот, возьмите, например, табель о рангах. Любой даме можете рассказать, — полковник растопырил пальцы правой руки. — Самый высоко-стоящий большой палец есть юнкер. Следом за ним, несколько опустившийся палец есть прапорщик. Далее идут — все ниже и ниже — поручик, полковник и генерал. Генералу принадлежит мизинец а самом низу. Вот это-с анекдот. Любой даме расскажите.
— Хххо-хо-хо-хо, — густо захохотал Веселовский. — Это я понимаю. Это — да. Этого не выдумаешь, сукинова сына! Это, действительно, берет качеством.
Хохот Веселовского жутко застучал по пустым фанерным стенам барака и, докатясь до дверей, замер. Подполковник Барабанько, скрыв довольство успехом в полуседую бородку, чпокнул ладонью по разложенным бумагам и продолжал:
— То же и здесь. Дело не в количестве, а в качестве. Эсеры, эсдеки, это я понимаю… Это старые установленные партии, завоевавшие свой престиж. Даже идейных большевиков могу понять. Если хотите, я идейных большевиков даже у-ва-жаю. Но — если эти две буквы: эс и де превращаются внезапно в сук-киных детей, то что нужно делать? Что? я вас спрашиваю, я, старый юрист и… старый социал-демократ. И я же, старый юрист и демократ, отвечаю: рас-стре-лять!
— Однако же, извините, товарищ… подполковник, — после молчания возразил Кучкин. — Я так понимаю-- дело раньше разобрать нужно. На фронте волнение из-за Фурсова. Постольку-поскольку это создает благоприятную относительность к большевикам…
— Постольку-поскольку, — гнусавя, передразнил Барабанько. — Вон с фронта-то бегут. И с ними миндальничать? Большевики! А где бы были ваши большевики, если бы всю армию сразу скрутить — вот так? — и Барабанько сделал движение рукой, словно ввинчивая штопор в бутылку.
— Но разобраться-то — нужно? — снова попробовал возразить Кучкин.
— Да что разбирать-то? — взъерепенился Барабанько и забрызгал слюной. — В чем разбираться? Сукин сын, и даже вовсе не большевик, разложил участок фронта. Так? Еще немного — и пустил бы немцев. Так? Это измена или не измена? Какой может быть приговор? Ответьте.
— Расстрел, — лениво проговорил Веселовский и зевнул. — О чем тут разговаривать?
— Оно так то так, но позвольте, — горячо сказал Кучкин и вдруг с ужасом ощутил, что дальнейшие слова будут пустыми и ненужными, что Фурсову грозит смерть, что он, Кучкин, должен подписать приговор, то есть почти собственноручно застрелить такого же окопного братишку, как он сам. — Разве… по-другому поступить нельзя? Отправить, например, в тыл? В распоряжение временного правительства.
— Вот это-то и есть сыграть в руку большевизму, — наставительно ответил Барабанько. — И потом я, старый юрист, должен вам сказать: мы — на фронте, Всякая двусмысленность — вредна. Одно из двух: или смерть или полное оправдание. Ведь, вы не за оправдание, госпо… товарищ Кучкин? Но вы и не за расстрел. Не вист и не пас. Это вы знаете, поручик? Муж и жена говорили между собой терминами игры в преферанс. Вот, жена говорит: — Я вист. Муж: — Я пас. Жена вдруг: — С такими, картинами — и пасуешь? Тогда муж: — А ты как смеешь в чужие карты заглядывать? В таком случае я не вист и не пас.
— Гро-хо-хо-хо! — опять застучал бас Веселовского по фанерным стенкам, — Это — да! Эт-то хорошо! Не вист и не пас. Это действительно!
— Я не могу сразу, я подумаю, — внезапно поднялся с места Кучкин. — Прошу отложить заседание суда.
— To есть, как? — кисло спросил Барабанько, а Веселовский кончил хохотать и установился на Кучкина.
— Это… против всяких юридических правил, гостю… товарищ Кучкин. Да и большинство — за. А впрочем… отложим, если хотите… до вечера.
— В восемь часов, — деловито сказал Кучкин и вышел вон.
Андрей Фурсов[править]
В канцелярии корпусного комитета непрерывно пищали телефоны, люди были охвачены бестолковой суетливостью и горячкой, поэтому добиться пропуска было нетрудно.
— Вы слыхали, товарищ Кучкин? — сказал военный чиновник, вручая Кучкину бумажку. — Два полка разоружены, отказались итти в окопы еще два, телефонограмма получена, всем свободным членам армкома немедленно ехать на фронт.
В сознании Кучкина до сих пор как-то мирно укладывались вместе понятия: революция и война, социализм и родина, всемирное братство и победа над немцем. Все это упиралось в такое рассуждение: я солдат, значит должен победить или умереть. Раз должен — смерть не страшна. Солдат и смерть идут рядом, и умереть — самое пустое. Но вот теперь смерть поползла из окопов в тыл, сбила все рассуждения, нарушила мирный уклад мыслей в голове и требует каких-то новых ответов на старые вопросы. Но главное — фронт, что с фронтом? Кучкин не заметил, что думал о фронте, как о родной семье. С такими мыслями Кучкин подошел к караулке.
В караулке конвойный солдат, развалившись и поставив между ног винтовку, слюнил собачью ногу. Другой конвойный и Фурсов играли на подоконнике в шашки.
— Сдавайся, — сказал Фурсов, взял шашку и глянул мельком на Кучкина. — Все равно, в сортире тебе сидеть.
— Я к тебе, Фурсов, — мягко произнес Кучкин. — Поговорить.
— А, товарищ-судья! — странно весело ответил Фурсов. — Вот погоди, сейчас братишку в уборную загоню.
— Как здесь? — не зная, что сказать, спросил Кучкин. — Паек дают?
— Давать — дают, — рассеянно отозвался Фурсов я взял еще шашку. — Ну, вот ты и готов, братень. Теперь потолкуем. Курить — есть?
Закурили, посидели. Потом Кучкин сказал тихо:
— Смерть тебе грозит, братишка.
— Приговорили? — внезапно оживился Фурсов. — Уже готово дело? Так, так. Ну-к што-ж, затем шли. Все лучше, чем в окопе гнить. Они, брат, протухли… от проклятий, окопы-то эти. Да что я говорю? Сам лучше меня знаешь. Или уж забыл? Вот то-то вы, черти-уроды, закомиссарились. Эх-х! — Фурсов упал головой на руки и замолк.
— Приговора еще нет, — тихо ответил Кучкин. — На што ты все это затеял-то? Большевик ты, что ли?
— Ах, нет приговора? — изумился Фурсов. — Ну, да все равно, за вами дело не станет. Нет. Я анархист. Да дело не в кличке. Анархист, чертохист, все одно… Нельзя больше. Понимаешь, нельзя. Под горло подкатило. Ведь, люди мы. Ты давно был в окопах?
— С полгода, — ответил Кучкин.
— Ну-к вот, побывай теперь. Там тебе покажут. Х-ха!
— Ты подай о помиловании временному правительству, в случае чего, — сказал поднимаясь Кучкин. — Я тогда, ежели согласен, телеграмму пошлю.
— Знаешь что? — став внезапно деревянным и мрачным, ответил Фурсов. — Пошел ты отсюда к…
По местечковой грязи с шумом ковырялся автомобиль, в нем сидел Барабанько. Увидев Кучкина, крикнул:
— Вы на фронт едете? В таком случае садитесь. До декавильки доедем, там в вагонетку.
Кучкин влез, автомобиль заковырялся дальше. У костела, гудя тревожно и отрывисто, шофёр остановил машину: в местечко, гулко топоча, дыша враждой ко всему окружающему, распространяя незаглушимый запах кислого осклизлого окопного пота, толпами входили разоруженные полки. Автомобиль, не смел ринуться в клокотавшую враждебным отчаянием гущу, гудел все сердитей и отрывистей, когда Кучкнн уловил сзади, на площади громогласное и басогрохочущее:
— Товари- — -щи!!
Кучкин оглянулся, разглядел на трибуне посреди площади Веселовского.
— Товарищи! — орал Веселовский. — Все потерряно! Крроме чччесги! Клянемся отдать ее за рродину!
— А у самого, небось, пулеметы припрятаны, — устало сказал один из проходивших солдат, с ненавистью глядя на Кучкина: — Комиссары! На машинах ездиют! Война до победного конца!
Но автомобиль, непрерывно гудя, медленно пополз в серую муть лиц, фуражек, шинелей.
Ближайший тыл[править]
В лесу стоял мокрый и блеклый октябрь, паровик декавильки орал голосом невиданной дикой птицы, козырьки запасных окопов попроваливаясь, ржавая проволока заграждений обвисла и попадала; под соснами, подгрызенными до самых верхушек, по гнилым гатям, шлепая в топкой грязище, навстречу оравшему паровику, вереницей брели серые и мокрые солдаты; никто их не останавливал, не спрашивал, куда и зачем; всем и так ясно было, что домой.
В штабе полка, куда прибыли Кучкин и Барабанько, было светло и уютно. На окнах стояли цветы, на стене висела закопченная картина «Боярин с боярышней», и вообще могло показаться, что ни фронта, ни окопов не существует, тем более, что несколько франтоватых офицеров, сидевших в креслах у стен, дружно пели. Командир полка, высокий седой человек, с обвислыми сивыми усами, в рейтузах на помочах, шагал в такт песне из угла в угол и подтягивал.
--Атчего ты бледный? — вполголоса рокотал хор. — Хаттого, что бедный. Атчего ты красный? Хаттого, что страстный…
При входе членов армкома командир остановился, вопросительно замолчал. Узнав в чем дело, гаркнул денщика, распорядился о закуске, забегал, захлопотал, не переставая жаловаться на солдат, на лошадей, на развал фронта, на большевиков, вытащил початую бутылку спирта.
— Да, между прочим, — перебил командир сам себя. — При вас это было? Сейчас по телефону сообщили, что разоруженные освободили этого мятежника Фурсова. Скрылся неизвестно куда…
На столе, между тем, появилась семга, сало, консервы. Офицеры оживились, закрякали, Барабанько подсел к столу. Кучкин, внутренне трепыхаясь от радости за Фурсова, незаметно вышел в сени и, надев фуражку, очутился наружи.
В землянке, куда зашел Кучкин, было совершенно темно; пахло портянками, сыростью, землей, свежей могилой. Кучкин ударился коленом о твердое, сел, нащупал чьи то сапоги, спросил:
— Отчего, братва, бастуете? В окопы в очередь, не идете? Ведь, там смены дожидаются.
В углу матюкнулись, кто-то чиркнул спичкой, но не зажег, еще кто-то зашарил руками около самого Кучкина, и вдруг шорохи и дыхания покрыли из разных углов голоса:
— А махорки нам дали? А хлеб — неделю тому?
— Тебе больше всех надо — ты и иди.
— Листья варим и пьем. Лииистья!
— Ды, братишка, ды, миленький, пошли бы, рады бы итти…
— На голодное брюхо спим.
— Ктой-то хоть бацает, дать бы ему по сопатке…
Но у входа в землянку чисто и резко запел рожок, голоса умолкли, и чей-то бас спокойно сказал:
— Выходи, кто желает на митинг. Приехали члены армейского комитета. Митинг в палатке, близ батальонного пресечения.
Митинг[править]
Подходя к громадной и рваной палатке, Кучкин хорошо, знал, что это — последнее, что в палатке может быть смерть, лютая и простая смерть от рук голодной и разоренной толпы.
Но наряду с тревогой, с ожиданием смерти, в сердце Кучкина вошла острая и ноющая жалость к лишенным крова, хлеба, огня солдатам. Странное дело: эта окопная жизнь казалась уже чужой, прошлой; просто-напросто побросать винтовки — нельзя; но не сознанием, а братским чувством Кучкин осязал их солдатскую правоту.
У входа в палатку очень молодой ударник с красно-черным шевроном на рукаве говорил с юношеским жаром облезлому бородатому:
— Теперь говорят: они соглашатели. Да убей меня бог, не понимаю! Я драться пришел, с немцем драться, а не против своих. Не будете драться — пустите домой.
В палатке офицеры теснились около выхода, в их гуще прыгала полуседая бородка Барабанько. Скамейки, проходы, даже дырки в палатке заняла густая и угрюмая солдатская масса, и не было возможности разобрать в ней отдельные лица. У столика, жуя скучный отчет, стоял представитель полкового комитета.
Внезапно к столику подошел сгорбленный, чахоточного вида солдат с трубкой в зубах и, перебивая отчет, крикнул:
— Товарищи братва! Нам это ни к чему. Здесь, сказали, есть наши выборные, из самого армейского комитету. Пущай скажут свои слова, дадут отчет, как и што, и насчет мира тоже.
Палатка загалдела, отдельные угрожающие выкрики заставили офицеров тесней сгрудиться у выхода. Не чувствуя рук и ног, весь растворившись в тревожном, еще не осознанном порыве, Кучкин вскочил на стол:
— Товари-щи!! Я, как представитель армкома, могу дать ответы на волнующие вас вопросы. И вот что я вам должен сказать: нельзя больше!.. Под горло подкатило. Вы — тоже люди, — В стремительном волнении Кучкин не замечал, что говорит фурсовскими словами. — Понимаете, братва, нельзя… Я тоже рядовой, и как наше офицерство пьет водку и жрет сало, да разную похабщину болтает, то этого терпеть нельзя. Пусть сами воюют до победного конца. А нам нужен мир!
Дальнейшие слова Кучкина потонули в буре, реве, грохоте, урагане, восторгов, криков, восклицаний. Кто- то дернул за шинель — Кучкин уловил злобный и колючий глаз Барабанько, в которого Кучкин верил еще сегодня утром — чей-то кулак с красно-черным шевроном, — удивленное: «большевик, сукин сын»… Чахоточный поднял руку, палатка, урча, утихла на мгновенье, кашляющий голос чахоточного отстукал:
— Сколько кровей пролито — быть по сему. Больше — кровей не проливать.
К Кучкину снизу тянулись руки. Трогали его шинель, кто-то совал в руку раскуренную цигарку, глаза любовно и удивленно ощупывали его со всех сторон, ведь, в первый раз так открыто услышали про мир, — точно ли это живой человек говорит? — Кучкин задыхался, ощущая великую любовь и жалость, словно Кучкина уже не было, а вместо Кучкина одно-то пламя полыхало над всей толпой, зажигая сердца и глаза.
— Так идемте же, товарищи, в окопы!! — внезапно крикнул Кучкин, — Толпа разом умолкла, насторожилась. — Я иду вместе с вами. Скажем немцам: мир. Довольно! Нельзя больше! Штыки в землю!
Но в новый стремительный ураган криков и рукоплесканий уже ворвался властный и гнусавый голос:
— Кучкин изменник! Он не имеет никакого права выступать от армкома. Все, что он говорит — ложь и измена. Я, как старый социал-демократ и выборный член армкома, приказываю вам взять винтовки и итти в окопы на смену товарищам… Я, как старый юрист…
Но Барабанько не договорил. С ужасом увидел Кучкин мелькнувший золотой погон — полуседую бородку, деревянно затрепыхавшуюся над ревущей толпой-- неживое окровавленное лицо, мотнувшееся вправо-влево и рухнувшее куда то вниз, под ноги толпы.
Где-то близко за палаткой ухнула граната. Щелкая браунингами, словно волки зубами, выскакивали офицеры из палатки. А в другую сторону, бережно и любовно неся в себе Кучкина, валила серая, пахнущая кислым окопным потом и грязью, толпа.
1923
Источник текста: Н. Огнев. Собрание сочинений. Том первый, — Москва: Федерация, 1928. Стр. 77—89.