Иоасаф Любич-Кошуров.
Сон лилии[править]
Глава I[править]
Вам, может-быть, случалось прислушиваться к шуму камышей на речном берегу.
Стоит только закрыть глаза — и тогда правда кажется, будто камыши и плакун — трава и осока точно шумят о чем-то по-своему, точно переговариваются между собою и тоскуют и плачут…
И даже есть что-то грустное и тоскливое в том, как они наклоняются к воде, когда по ним пробегает ветер…
Долгий, тихий, грустный, монотонный шум.
Только лилии стоят неподвижно и прямо на своих тонких, стройных стеблях…
И кажется, гнутся камыши, и плакун-трава к лилиям и тоскуют о том, отчего лилии стоят неподвижно и молча, и хотят заглянуть в самую середину их белоснежных чашечек…
Отчего молчат лилии? Отчего они не поют вместе с ними эту грустную песню без слов?..
Но раз, в один тихий вечер, умолкли камыши и осока и плакун-трава…
Они умолкли потому, что одна из лилий запела свою песню…
Она была прекрасна, эта лилия, — с ярко-зелеными листьями с золотыми от солнца брызгами на лепестках…
И она пела, слегка согнув свой стройный стебель и отдав на волю течения зеленые листья… Она пела:
Синеют лазурные дали,
Неведомой тайной маня.
О если бы волю мне дали,
И волны навек оторвали
От корня родного меня!
На пенистых гребнях далеко
Умчали б в неведомый путь;
И в след мне с тоскою глубокой
Глядел бы плакун синеокий,
А я бы шептала: «забудь!..»
О если бы в вазе хрустальной,
В далекой чужой стороне,
Купаясь во влаге кристальной.
Увидеть хоть взором прощальным
То солнце, далекое мне!..
И пусть бы потом я увяла,
И листья поблекли мои…
Не даром ведь я отстрадала
Предсмертные тихие дни…
Лилия умолкла…
Ее листья все тянулись, увлекаемые водяными струями, в одну сторону, и в ту же сторону наклонялся стройный стебель…
Опять зашумели камыши, зашумели долгим, грустным, монотонным шумом…
Слышно было, как через равные промежутки времени тихо плескалась река о пологий берег, точно дышала.
Весь берег был в камышах, в осоке, зарос лозою и ракитами. И, казалось, в самой глуши камышей, лозы и ракит притаилась какая-то жизнь; и оттого временами вдруг зашевелят листьями ракиты и зашелестит камыш, что эта жизнь, схоронившаяся в них, тоже дышит, как дышит река, и еще не уснула и не успокоилась на ночь.
А ветра, как будто совсем не было.
И правда, на лугу не ощущалось ветра.
Только чуть-чуть шелестели листья ракит по берегу ручья.
И казалось, они шептали что-то друг другу, или кому-то о чем-то рассказывали, чего никогда, и никто не узнает в мире, ни один человек…
Или это ночь рассказывала им сказку, или убаюкивала их.
И камыш, и лоза, и белые, и желтые лилии, казалось, затихли и не колышутся, и стоят, выпрямившись неподвижно, потому что им нельзя пропустить ни одного слова из того, что шепчет им ночь… Ведь то, что она шепчет им, слетело в мир с самого неба, от самого Бога.
И поэтому они стоять так тихо, и все кругом так торжественно и тихо, — как в храме.
Зажглись первые звезды; из-за горизонта, в том месте, где должен появиться месяц, по небу разлился слабый красноватый отблеск, будто кто-то зажег там большую лампаду…
Шелест в камышах и ракитах совсем затих… Но, казалось, в воздухе еще дрожал последний отголосок торжественной ночной музыки.
По-прежнему недвижно стояли камыши и лилии. Бледный, слабый свет разлился по полю и лугу: месяц встал над горизонтом…
Чашечки лилий закрылись и спрятались в воду шепнув камышам:
— До завтра, до завтра…
И камыши тоже в последний раз прошумели в ответ:
— Покойной ночи, покойной ночи!
И кивали тихо верхушками.
Все стихло.
А во ржи, на поле, теперь громко застучали свою дробь перепела.
Вы знаете, зачем по ночам кричат перепела?
Может-быть, их нанимают бить в колотушки, чтобы пугать разный недобрый народ? Яне знаю. Но ведь правда, что они ходят по полю и отстукивают свое «спать пора, спать пора» все равно, как бьют в колотушки?
Одной из лилий в эту ночь приснился странный сон. Она была самая юная из всех лилий в речке в той местности, и, может быть, потому-то ей и приснился такой сон…
Подполз будто бы к ней большой черный рак с длинными усами, тронул ее клешней пошевелил усами и сказал:
— Эй вы!..
И опять слегка тронул клешней за стебелек, глянул вверх по стеблю и сказал:
— Эй вы! Послушайте: вы знаете, кто я?
— Кто? — спросила лилия.
— Волшебник, — сказал рак, крякнул, уперся усами в песок и стал клешней чертить на песке какие-то странные знаки. Потом посмотрел на лилию и глухо произнес, указывая ей глазами на свои знаки:
— Видели? Как только вода смоет этот рисунок, вы обратитесь в человека и пойдете по земле… Ведь вам, кажется, хочется покинуть родную речку?.. Вы думаете, я не слыхал, как вы пели!
И он опять взглянул на лилию снизу-вверх, немного сердито и взглянул хмуро.
— А потом вы вернетесь в речку, на это же место, — добавил он.
Больше он ничего не сказал и сейчас же стал пятиться задом к большой торчавшей в песке кочке, где у него была его нора.
Он сел у входа в нору и принялся наблюдать, как вода мало-помалу размывала таинственные знаки, начерченные им на песке.
Лилия тоже смотрела на эти странные знаки…
Она чувствовала, что какая-то непонятная сила отрывает ее от корня, что ее стебель тянется все кверху, все кверху, и скоро она уже перестала ощущать свою связь с корнем, — как будто никогда и не было этого корня…
На минуту она потеряла сознание.
Она испытывала только необыкновенную легкость во всем теле.
Вдруг она увидела звезды и небо.
Она почувствовала, как раскрываются ее лепестки, и она точно выходить из себя — из своего тела, из своих листков, из той оболочки, в которой она жила до сих пор. Точно она сменяла платье…
Теперь она жила иной жизнью, а то была старая жизнь; воспоминания о той жизни перемешались и спутались с впечатлениями новой жизни…
Она уже не думала больше ни о своих листьях, ни о своем стебле: ей казалось, что она, действительно, только переменила платье…
И она не обернулась и не взглянула на свое прежнее платье…
Ведь она уже не была больше лилией…
Она стояла на берегу речки, стройная, как стебель, голубоглазая, белокурая, с тонкой грациозной шеей и с цветком лилии в волосах…
А у ее ног копошились два толстых, больших паука.
Один паук держал во рту булавки и, вынимая то одну, то другую, прикалывал, где нужно, к ее платью кружево и банты; приколов бант или кружево, он торопливо отступал назад, забегал справа и слева и очень серьезно и сосредоточенно смотрел на свою работу — хорошо ли он приладил бант или ленту.
Если бант сидел хорошо, паук обращался к своему товарищу и говорил:
— Ну-ка!..
И сейчас же другой паук выпускал из себя нитку и пришивал бант.
Сначала Лилия было испугалась их, но пауки ее успокоили.
Один из них, тот, который, очевидно, был закройщиком, выступил вперед, вынул изо рта булавки и сказал:
— Не извольте сумлеваться, сударыня: мы портные… не извольте беспокоиться… такого тонкого батиста, как у вас на платье, вам все равно нигде не найти… Мы его соткали из самой чистой паутины, по приказанию господина рака… Нуте-ка, подвиньтесь малость…
И, присев на корточки, он принялся одергивать платье на Лилии, точь-в-точь, как настоящий портной.
Потом пауки накинули на плечи Лилии косынку и тоже из самой тончайшей шелковой паутины.
— Счастливо оставаться! — сказал закройщик и поклонился, шаркнув сразу всеми шестью своими ногами.
И портной тоже поклонился и тоже сказал:
— Счастливо оставаться!
Но они, конечно, не попросили при этом на чай.
Лилия пошла по лугу…
Она слышала, как портные переговаривались у нее за спиной.
Один говорил:
— Важно!
— То-есть, вот как хорошо! Лучше и не надо! — говорил другой.
Ей даже показалось, будто рак тоже вылез из своей норы на берег и смотрит на нее, шевеля усами, а под усами добродушно и немного лукаво усмехается, будто думает:
— А недурную я удрал штуку!
Лилия прошла лугом и вышла в поле.
Кругом все было тихо.
Только перепела кричали громко, отчетливо, точно отчеканивая каждый слог:
— Спать пора, спать пора!
Когда Лилия оглянулась назад, на реку, она не увидела ни реки, ни луга. Белый тумань покрывал теперь и луг, и реку.
Едва лишь виднелись сквозь туман ракиты по берегу реки.
От реки веяло сыростью. Со стороны поля пахло рожью.
Когда Лилия поднялась по меже на пригорок, ее сразу охватило теплом, как будто тут еще не успел остыть дневной зной.
— Спать пора, спать пора! — раздавалось отовсюду.
— Спать, спать пора! — раздался вдруг, около самых ее ног, немного хриповатый голос.
— Спать, спать… раздался было опять этот голос и сейчас же оборвался на полуслове.
Изо ржи вылетел перепел, толстый, кургузый, вылетел, шумя рожью и хлопая крыльями, и молча полетел низко над рожью.
Должно быть, он испугался Лилии.
Но в то же время ему, вероятно, нельзя было отлучиться отсюда.
Может-быть, у всех перепелов есть свои участки? У этого тоже был свой участок, и он не мог улететь далеко?
И он очень близко опять сел в рожь и опять хрипло и громко закричал:
— Спать пора! Спать пора!
Теперь он кричал так, как будто даже сердился на Лилию: зачем она не спит?
Лилия остановилась.
— Спать пора! Спать пора! — надсаживался перепел.
Казалось, ему было все равно, охрипнет ли он или нет, и сейчас он был занять только одним: как бы получше исполнить свою обязанность.
Уж ночь, уж поздно, нужно спать.
— Спать пора, спать пора!
— Чего вы кричите? — сказала ему Лилия.
Во ржи опять зашумело, как будто по ржи шел кто-то большой, а совсем не перепел.
Перепел выбрался на межу, остановился посредине межи, прямо против Лилии, уставился на нее строго и сердито, совсем как надзиратель, и захрипел:
— Спать пора! Я вам сказал, что спать пора!
Тут он кашлянул и так же строго спросил:
— Почему вы не спите?
— А потому, — отвечала Лилия, — что мне негде спать…
Перепел опять кашлянул:
— Как это — негде? Идите домой!
— У меня нет дома.
Перепел минуту помолчал, сердито глядя на Лилию, потому что он ей, конечно, не верил и, может-быть, даже думал, что она это только так, зря болтает, ради развлечения, и опять крикнул:
— Спать, спать пора!
Он был, как вообще все перепела, серьезный господин, и не любил тратить слова даром.
— Спать пора, — повторил он, — идите спать!
И вдруг Лилия почувствовала себя одинокой, совсем одинокой, без родины, без друзей, без родных, без угла…
Куда она пойдет, что она станет делать?
А этот толстый, хрипатый перепел сидит на меже и кричит:
— Спать пора, спать пора!
— Глупый вы, — сказала она. — Сидит себе и орет…
— И ору, — перебил ее перепел, — и буду орать, и буду!
Он очень внушительно крякнул и крикнул:
— Спать пора!
И даже пододвинулся к Лилии и вызывающе поглядел на нее.
Вот, дескать, я каков; что ты со мной сделаешь?
— Спать, спать — повторил он.
— Да негде, говорю же вам, — сказала Лилия. — Я — лилия из речки, а в человека меня обратил один колдун рак.
— Спать… — начал было перепел и точно подавился.
— Рак? — спросил он. — какой рак, какая лилия?
И вдруг он оглянулся по сторонам и закричал:
— Сюда, сюда! Тут что-то необыкновенное!
И захлопал крыльями.
Со всех сторон стали слетаться перепела.
Подлетев, каждый из них считал непременной своей обязанностью строго прикрикнуть на Лилию:
— Спать, спать!
Но ему сейчас же первый перепел шептал:
— Шшш!.. погодите!..
И дергал за крыло.
Потом он отводил его в сторону и шептал ему что-то на ухо.
Когда перепелов собралось около десятка, они расселись вокруг Лилии, попросили и ее сесть и потом первый перепел обратился к ней:
— Ну, теперь расскажите нам…
И подмигнул одним глазом своим товарищам.
Лилия принялась рассказывать.
Она рассказывала про рака, про пауков портных, как раз то, что я уже рассказал читателю.
Когда она кончила, все перепела сказали:
— Гм!..
И поглядели друг другу в глаза.
Потом опять переглянулись и добавили:
— Это удивительно!..
При этом некоторые из них даже привскочили на ноги и хлопнули крыльями.
Затем они опять сели на свои места, воткнули носы в перья на зобу и закрыли глаза.
— Что вы делаете? — спросила Лилия.
Один перепел ответил:
— Мы думаем.
Остальные молчали.
— О чем? — спросила Лилия.
Тот же перепел ответил ей глухо:
— Как вам помочь?
А остальные по-прежнему молчали.
Они думали…
Они долго думали.
Лилии стало казаться даже, что они уснули.
— Вот что! — произнес наконец один из них и поглядел на остальных. — Господа!
Перепела один за другим вынули свои носы из перьев, поглядели на говорившего и спросили:
— Ну?
— У меня в городе живет дядя.
— Ну? — опять сказали перепела, и один спросил:
— В клетке?
— В клетке; только он привык.
— Ну?
— А у него есть скворец-приятель, и этот скворец умеет говорить… Только вы не понукайте, я и так расскажу.
Перепел крякнул и продолжал:
— Я дам мамзель Лилии письмо к дяде, и растолкую ему все, а он скажет скворцу, а скворец замолвить словечко ихнему хозяину.
Тут он обратился к Лилии:
— Вы уж, мамзель Лилия, научите его, как сказать; он сейчас переймет.
И оглянувшись на остальных перепелов, он сказал:
— Так что ль?
— Так, — ответили перепела, — пиши записку.
Перепел написал на листке придорожника записку, вручил ее Лилии и сказал, что проводить ее до заставы.
— Я полечу, а вы идите за мной.
И он, точно, проводил Лилию до самой заставы.
Тут они расстались.
Перепел полетел в поле, а Лилия пошла по улице…
Глава II[править]
Наступило уже утро.
Дворники сметали пыль с улицы. Между камнями мостовой суетились воробьи и, должно быть, ругались между тобой из-за зерен: громко и сердито они кричали, собираясь толпами, толкаясь и махая крыльями.
Лилия пошла прямо по улице.
Глаза у нее были широко открыты; она шла тихо, невольно задерживая шаги.
Ведь она в первый раз видела город.
Правда, улица была застроена маленькими одноэтажными домами, и в них ничего не было такого, что остановило бы на себе внимание городского жителя.
Но ведь Лилия родилась далеко отсюда, рядом с камышами.
До тихи пор она только и видела эти камыши да ракиты.
А когда к ней подошел дворник, с черной всклоченной бородой, с узким потным лбом, приплюснутым носом и жесткими топорщившимися кверху бровями и попросил ее сойти на тротуар, чтобы не мешать ему мести улицу, она остановилась, как вкопанная, и молча смотрела на него, вытаращив глаза и полуоткрыв рот.
— Пожалуйте-с на тротуар! — сказал дворник и показал, где тротуар.
Лилия перешла на тротуар, а дворник, на минуту оставив метлу, плюнул на одну ладонь, потом сейчас же на другую, опять взял метлу и, сделав ею, как огромной кистью, полукруг по земле перед собой, сразу очутился по колено в облаке пыли.
Лилии показалось странным, зачем этот человек с всклоченной бородой решил непременно дышать пылью.
Но она побоялась спросить его об этом и, ускорив шаги, поспешно пошла прочь.
Когда она шла и слышала за собой шмурыганье метлы по мостовой, она вздрагивала каждый раз, как раздавалось это шмурыганье.
Ей хотелось поскорей уйти отсюда, и невольно вспомнились луг, река, камыши и лозняк…
— Спать пора! — раздался вдруг недалеко от нее хриплый голос.
Лилия остановилась.
Голос шел сверху и это обстоятельство поразило ее не меньше, чем самое восклицание.
Будь тут где-нибудь по близости луг или поле, тогда бы другое дело; но она стояла у ворот большего каменного дома.
— Спать пора! — опять прохрипел невидимый незнакомец и опять сверху.
Еще можно было предположить, что перепел как-нибудь случайно залетел в город; но тогда зачем он вверху, а не внизу?
Не мог же он, в самом деле, сесть на крышу и кричать оттуда так, по-видимому, беззаботно.
И для кого он тут кричит? Кто его понимает?
— Спать пора, спать пора! — снова отчетливо донеслось сверху.
Но кто же теперь спить?
Лилия подняла голову и увидела под самой крышей, рядом с маленьким темным окошком, клетку, обтянутую темной материей.
У Лилии был тонкий слух, и она, кроме этих двух слов «спать пора», сейчас же уловила топот маленьких птичьих ножек по дну клетки.
Значить, перепел сидел в клетке.
А клетка была сплошь обита темным коленкором… Стало-быть, там было темно… Темно, как ночью…
— Спать пора! Спать пора!
Бедный перепел!
Вот почему он кричит «спать пора».
И Лилии сейчас же вспомнился дядя того перепела, который дал ей записку.
И тот, небось, тоже теперь, сидя в темной клетке, кричит изо всех сил:
— Спать пора, спать пора!..
И думает, что солнце уже давно зашло. А солнце давно встало…
— Что вы там кричите? — крикнула Лилия по направленно к клетке.
Хриплый голос умолк.
Слышалось только постукивание ноготков о пол клетки. Потом скрипнула жердочка. Лилия услыхала глухое покракивание, и вслед затем из клетки громко на всю улицу прозвучало:
— Помилуйте, что ж это такое, ночь давно, а тут стук, грохот! Спать, спать пора! Ложитесь спать! Господин сыч, если вы тут где-нибудь есть, объясните же им наконец… Спад пора! Спать…
— Погодите, — перебила Лилия, — скажите, пожалуйста, нет ли у вас в поле племянника.
— И даже два племянника, — ответил перепел.
— А нет ли у вас здесь в городе знакомого скворца-приятеля?
— И такой есть. А что?
— У меня к вам письмо.
— От кого?
— От вашего племянника.
— Гм… — сказал перепел, — тогда передайте его скворцу, он мне прочтет его, я-то я неграмотный…
Он помолчал минуту и спросил:
— А вы кто?
— Там все узнаете, в письме, — ответила Лилия.
— Гм… — опять сказал перепел. — Я-то неграмотный…
И вдруг он закричал еще громче, чем раньше:
— Скворец! Скворец!
Умолк и опять крикнул:
— Эй, проснись братец!
Потом обратился к Лилии:
— Вы не слышите, не летит ли он? Любить поспать, каналья!
Но скворец уже сидел на крыше клетки.
Он приподнял крылышко и, глядя в упор на Лилию, произнес почти беззвучным голосом:
— Тсс… молчите… Я все знаю… Только сейчас с луга…
Потом он стал громко зевать и зашуршал крыльями по клетке.
— Спишь, все спишь, — сказал перепел, — проснись, сделай милость: тут письмо от племянника.
Скворец зевая проговорил:
— О Господи, и поспать-то не даст!.. Тут ночь, а он с письмами!
И он опять подмигнул Лилии.
Потом он продолжал:
— От племянника, говоришь. Кто принес?
— От него. А кто принес, — разве в этакую темень увидишь? Поищи.
Скворец живо порхнул на плечо Лилии и заговорил шепотом:
— Вы не разубеждайте его, что сейчас день… Ведь он думает, что ночь. Как посадили в клетку — так с тех пор для него все ночь… В рассудке должно быть, немного помешался с горя… Скажи ему, что день и что он в темной клетке, — он и совсем рехнется… Решетки то он в клетке не видит, ну и думает, что на свободе, ночью, в поле…
А перепел, пока скворец так говорил Лилии, громко, отчетливо кричал на всю улицу из своей темницы:
— Спать пора! Спать пора! Экий неугомонный народ! говорят же вам: спать, спать ложитесь!
— Так вы смотрите же, не проговоритесь, шепнул скворец Лилии и порхнул опять на клетку.
— Ну что? — немного недовольным голосом спросил его перепел.
— Нашел, — откликнулся скворец, — тут брат такая штука: все один колдун постарался.
— Колдун?
— Колдун, рак-колдун. Да вот, слушай!
И он стал читать письмо.
Мы не станем передавать полностью содержание этого письма.
Читатель, конечно, и без нас может сказать, о чем писал перепел племянник дяде.
Мы приведем здесь только несколько строчек постскриптума (приписки).
«Смотрите же, милый дядюшка: к вам из города иногда залетает скворец, — так попросите его устроить мамзель Лилию хоть в ученицы в какую-нибудь мастерскую. А то у ней никого нет на свете, ни родных, ни знакомых, и она все равно, как сирота».
Когда скворец прочитал эти строки, перепел сейчас же захлопал крыльями и заговорил:
— Конечно, конечно!.. Ты это сделаешь, братец!
Видно было, что он был очень доволен, что может помочь Лилии.
— Ну до свиданья! — сказал скворец. — Я сейчас и поведу тебя к своей хозяйке.
— Ночью? — удивился перепел.
Сказав так, скворец сделал, конечно, большую ошибку…
Впрочем, он сейчас же поправился.
— Да ведь далеко, — произнес он, — пока дойдем, рассветет… Ну, счастливо оставаться!..
И скворец порхнул к Лилии на плечо.
— Пойдемте, — шепнул он ей, — больше с ним не нужно говорить… Идите, я вам буду говорить, куда идти.
Прощайте! — крикнула Лилия перепелу и пошла по тротуару.
— Прощайте! — откликнулся перепел и умолк.
— Теперь он прислушивается к нашим шагам, — прошептал скворец на ухо Лилии, — ведь он все один, все один… А вас ему жалко.
Когда Лилия и скворец были уже далеко от темницы перепела, Лилия опять услыхала хриплый голос:
— Спать пора! Спать пора!
Глава III[править]
Скворец действительно повел Лилию в мастерскую дамских шляп.
На дворе того дома, где помещалась эта мастерская, жил он сам в скворечнике.
Только, разумеется, скворец не полетел с Лилией в мастерскую…
Он, точно умел говорить, но он именно этого и боялся, — как бы хозяйка, узнав об этом, не посадила его в клетку…
До сих пор, по крайней мере, он держал свои способности в большом секрете.
Поэтому он сказал Лилии:
— Идите вы одна и скажите ей, что вы приезжая из провинций и хотите поступить к ней в ученицы.
Лилия так и сделала.
Мы опускаем разговор Лилии с хозяйкой, потому что в нем ведь нет ничего интересного.
Скажем только, что хозяйка велела ей тотчас же снять свое красивое шелковое платье и надеть форменное, коричневое, с черным фартуком и белыми отложными воротничками.
А то платье Лилии она повесила к себе в гардероб и объявила, что Лилия будет надевать его только по праздникам.
Все это так обыкновенно, что об этом тоже не следовало бы много распространяться, если бы Лилия после переодеванья не проплакала целый час, забившись на галерею со скрипучими старыми досками и широкими окнами с разбитыми пыльными стеклами.
Впрочем, у нее был утешитель, — скворец.
Скворец сидел на крыше своего скворечника, поставленного на одном из деревянных столбов галереи, и пел ей разные песни.
Она убегала сюда, на эту галерею, когда ей становилось тяжело на сердце.
Она тут часто вспоминала со скворцом поле, реку перепелов и перепела-узника…
И Лилии самой часто казалось, что она тоже в роде узника у своей хозяйки…
Хозяйка была худая, высокая, с длинной морщинистой шеей, с желтым беззубым лицом, старая и ворчливая.
Ходила она всегда в черном платье, подпоясанном широким лакированным поясом с привешенными к нему на цепочке ножницами, и когда Лилия замечала в дверях мастерской ее фигуру, ей казалось, если в окна мастерской светило солнце, будто сразу в мастерской становилось серо, серо и скучно, как в пасмурный день…
Хозяйка спрашивала с учениц за всякую малость.
Когда она замечала какую-нибудь неисправность она поджимала свои тонкие бескровные губы, при чем на ее высоком выпуклом лбу собирались морщины, и, уставившись на провинившуюся маленькими с желтым отливом и желтыми жилками глазками, говорила всегда одно и то же:
— Что? Что это? Нет, милая, ты посмотри, что это! …
И взяв пальцами за край материи или ленты, чуть-чуть подергивала ленту или материю.
Зубов у нее не было больше половины, и от этого, а отчасти потому еще, что она тянула слова, голос ее был как шипение, и для непривычного уха сначала слышалось одно только это шипение:
— Шш… шш…
Ученицы и мастерицы звали ее змеей.
Но Лилия знала, что она не змея; настоящего-то змеиного в ней ничего не было, только веяло от нее всегда чем-то унылым и тоскливым.
А это для Лилии было хуже, чем змея.
Двор, где помещалась мастерская, был сплошь мощеный неровным мелким булыжником, необыкновенно грязный и тесный, с помойкой посредине.
На нем не было, как на других дворах, ни палисадника, ни деревца. Только около сараев, куда редко кто заходил, пробивалась кое-где между камнями тощая бледно-зеленая травка.
И травка эта казалась Лилии тоже как в неволе…
Она думала, что раньше на месте этого города был луг или поле, или лес, и ей часто становилось жалко этой травки, как друга, как родного… Ей казалось непонятным, за что люди мучат травку, и было досадно на серые камни…
Раз Лилия испортила какую-то работу.
Когда в мастерскую вошла хозяйка и подошла к ней, Лилия, едва хозяйка заговорила с ней, прикусила нижнюю губу и быстро, быстро замелькала веками.
Она сидела потупившись, не смея поднять на хозяйку глаз, а когда подняла их, то увидела хозяйку, как сквозь воду: на глаза у нее набежали слезы.
— Учу, учу, — заговорила хозяйка, по своему обыкновению нараспев, — и вот вам! Что же, я вас даром кормлю, что ль? Нет, ты мне скажи: даром? Даром, говорю, кормлю-то?
Ее единственный черный передний зуб на верхней челюсти прихватил нижнюю губу, мелкие лучеобразные морщинки собрались в уголках глаз, и в этих мутных желтых глазах с желтыми жилками затеплилось хорошо знакомое Лилии выражение злости и досады.
Она взяла Лилию за плечо и больно сдавила его пальцами.
— Слышишь, что ль? — продолжала она, качнув Лилию за плечо в одну и другую сторону. — Ну, говори! Что же ты молчишь, что же ты молчишь?
И она опять качнула Лилию и еще больней сдавила пальцами ее плечо.
Сквозь тонкий лиф Лилия чувствовала, какие у ней жесткие, твердые и длинные пальцы — будто тонкие железные клещи.
— Что же ты молчишь?
А Лилия не молчала, чувствуя, что если она скажет хоть одно слово, то громко разрыдается на всю мастерскую.
И тогда бы ей не было пощады от хозяйки.
Хозяйка не любила, когда ученицы плакали.
И она стояла потупившись, кусая нижнюю губу и мигая веками. Ее щеки и подбородок стали совсем мокрыми от слез.
— Дура! Дура! — раздался вдруг за окном очень хорошо знакомый Лилии голос.
— Дура, — говорил голос, — дура!
Когда Лилия, хозяйка и все, кто был в мастерской, взглянули по направлению окошка, то увидали на подоконнике скворца…
Он сидел на подоконнике, на самом краю, нахохлившись, взъерошив на зобу перья и устремив на хозяйку свои большие умные глаза…
— Дура! Дура!
Хозяйка оставила Лилию и, смотря в упор на скворца, стала подкрадываться к нему, поджав губы и вытянув шею.
А скворец, как ни в чем не бывало, сидел на подоконнике и кричал на всю мастерскую:
— Дура! Дура!
Хозяйка, не переставая потихоньку приближаться к окошку, сунула руку в карман и потом, вынув ее, протянула ее перед собой ладонью вверх.
Теперь на ладони у нее были подсолнухи.
Когда она подошла к окну совсем близко, скворец напыжился и крикнул так громко, что у Лилии зазвенело в ушах:
— Ду-у-ра!
Потом он вспорхнул и в одну минуту скрылся за окошком.
— Не могу — рассказывал он потом Лилии, поглаживая себя по бокам крылышками, — не мог удержаться… Этакая ведьма! Все лето притворялся немым, а тут не мог…
А хозяйка решила поймать скворца во что бы то ни стало.
Она говорила, что очень любить птиц, а особенно таких, которые говорят.
Когда скворец узнал от Лилии, что на него готовится облава, он поскреб лапкой у себя за ухом и сказал:
— Плохо дело!..
И при этом так покачал головой, как будто ему задали какую-нибудь трудную задачу из самого трудного задачника, и он чувствовал, что эта задача ему не по силам…
Глава IV[править]
Дня через два после описанного происшествия хозяйка мастерской действительно поймала скворца…
Она пробралась к нему ночью, когда он спал в своем скворечнике, и без особого труда схватила его.
Потом она посадила его в клетку, которую приготовила еще заранее.
Клетка была очень просторная и очень красивая, с железными прутьями и окрашенным в зеленый цвет верхом.
Но скворец, когда его посадили в эту клетку и захлопнули за ним дверцу, едва только очутился за решеткой, сейчас же выругал хозяйку дурой, а про ее клетку сказал, что это не клетка, а застенок.
Потом он добавил, что с удовольствием запер бы в эту клетку самое хозяйку.
Затем еще раз выругался, как следует, сел на жердочку, нахохлился и зарыл нос в перья на зобу.
И он весь день просидел так молча, не двигаясь с места.
Только вечером, когда к клетке подошла Лилия, скворец спрыгнул с жердочки на пол клетки и, подбежав к решетке, просунул голову между прутьями.
— Лилия, Лилия! — закричал он из клетки и замахал крылышками.
Больше он ничего не сказал ей.
Но по тому, как он махал крыльями и смотрел ей прямо в глаза долгим пристальным взглядом, Лилия поняла, чего он хочет от нее.
Ей казалось, что скворец ни на одну минуту не потерял надежды вырваться на свободу.
И потому-то он так махал крылышками и смотрел на нее так долго и пристально.
О, он верил в свое освобождение!
И именно Лилия должна выпустить его на свободу.
Сейчас же, как только раздался ее голос, он вспрыгнул на жердочку и, махая крыльями, громко и радостно запел.
А Лилия смотрела на него и говорила:
— Погодите, погодите, потерпите немного — я вас выпущу.
Скворец слушал ее, утвердительно качал головой и пел еще громче, еще радостней.
— Выпущу, выпущу, — говорила ему Лилия.
Вдруг скворец оборвал свое пение, спрыгнул с жердочки и крикнул:
— Ду-ура!
В то же время Лилия почувствовала на своем плече чью-то руку… Жесткие, тонкие, длинные пальцы больно сдавили плечо и повернули Лилию спиной к клетке.
Лилия увидала черное платье, лаковый пояс на длинной, узкой талии и ножницы, привязанные к этому поясу…
Она стояла, не смея поднять глаз, и молча глядела на этот лаковый пояс с черной пряжкой.
А жесткие, цепкие пальцы все сильней сдавливали ее плечо.
Затем она услыхала знакомое ей шипенье:
— Что? Что ты сказала? Ась, негодная? Хозяйка сама старалась, лазила, лестницу у дворника выпросила, а она, изволите видеть: «выпущу»! Пшла!
Подведя Лилию к двери и все так же, не выпуская ее плеча из своих пальцев, хозяйка толкнула ее в дверь и сейчас же захлопнула дверь.
В эту ночь Лилия долго не могла заснуть.
Она все думала про скворца, про перепела в темной клетке, про свою хозяйку.
Теперь ей уж трудно будет помочь скворцу вырваться на свободу.
Хозяйка, конечно, станет зорко следить за ней.
И Лилии казалось, что она сама точно, как в клетке.
Не лучше, чем скворец или перепел, или же та бледно-зеленая травка, что растет у сарая между камнями.
Ведь и травка все равно как в клетке…
Каждую минуту она, как живого, видела скворца на жердочке в клетке, как он машет крыльями, поет и смотрит на нее, будто хочет сказать:
— Все равно я улечу отсюда, все равно улечу! Лилия не даст меня в обиду.
А что для него может сделать Лилия!
И ей стало жалко скворца, и когда она вспоминала про него, то жалость к нему, что была в ней, точно претворялась в слезы, и ей казалось, что все ее сердце полно слез.
На утро она встала с мокрыми щеками, с синевой под глазами и с тусклым потухшим взглядом.
А в мастерской, за работой, когда скворец начинал петь, она низко наклоняла голову, потому что песня скворца отдавалась в ее сердце тоской и болью, и в сердце опять собирались слезы и подступали к горлу.
Она опять испортила свою работу, и опять хозяйка, как будто уже заранее зная, что Лилия испортит работу, подошла к ней и, как вчера, долго ворчала и говорила все то же, что вчера.
Потом она велела Лилии идти в кухню.
Это у ней было такое наказание.
Как кто провинится во второй раз, — служить в кухне и помогать кухарке.
В кухне Лилию заставили перемыть раков для хозяйского стола.
Ученицам и мастерицам такой роскоши за обедом не полагалось.
Раков, разумеется, могла перемыть и кухарка, но хозяйка считала Лилию белоручкой и хотела досадить ей.
Раки были живые.
Хозяйка сама покупала их на базаре и выбрала самых крупных.
Когда она подвела Лилию к ведру с раками, то сказала:
— Смотри, чтоб чисто было. Слышишь?!
И при этом высоко вздернула свои реденькие брови и подняла кверху мозолистый от ножниц длинный указательный палец.
Лилия стала перемывать раков.
Собственно говоря, их не зачем было перемывать, но хозяйке хотелось, должно быть, чтобы раки пощипали Лилию своими клешнями.
А, может быть, хозяйка просто была дурой, как называл ее скворец.
Мы оставляем этот вопрос открытым.
Дело тут вовсе не в хозяйке.
Дело в раках.
Когда Лилия села на лавку и поставила около себя ведро с раками, из ведра выполз огромный черный рак, с длинными усами и глазами на выкате, уставился на Лилию и долго смотрел, шевеля усами.
Потом он сказал:
— Гм!..
Опять пошевелил усами и опять сказал:
— Гм!..
Потом закинул усы на спину и выпятил свои глаза, как их в некоторых случаях выпячивают все раки — наподобие двух гвоздиков с черными головками.
Может быть, он хотел этим напугать Лилию, а, может быть, хотел рассмешить ее.
Но Лилия не испугалась и не засмеялась.
Это, вероятно, показалось раку очень странным, потому что он сейчас же поднял одну клешню и щелкнул ею перед самым носом Лилии.
— Гм!.. — опять сказал он, опять вобрал свои глаза-гвоздики и опять их выпятил. — Ты, барышня, не Лилия ли будешь?
— Лилия, — ответила она.
Она уже догадывалась, в чем дело.
— А я рак-ползун, — сказал рак.
Тут он закряхтел, так как ему все-таки было трудно держаться на краю ведра, и вылез из ведра совсем.
Он сел к Лилии на фартук и, крепко уцепившись за него клешнями, задвигал усами и хвостом.
— Что с нами хотят сделать? — спросил он.
— Варить — отвечала Лилия.
Рак крякнул и спрятался под фартук.
— А потом есть? — спросил он оттуда.
— А потом есть.
— И ты будешь есть?
Лилия промолчала.
Рак опять крякнул.
— Подавятся, — сказал он.
Лилия вздохнула.
Ей казалось что тут все его колдовство ничего не стоит.
— Подавятся, — повторил рак внушительно. — Только ты делай, как я тебя научу. Прежде всего, где у тебя карман?
И, отыскав сам ее карман, он забрался в него. Он занял весь карман, и только усы торчали наружу.
— Теперь я спокоен, — сказал он, — и могу колдовать.
И он стал колдовать.
Минуту спустя он сказал:
— Сегодня нас все равно не сварят и не съедят. Я наколдовал. Эта твоя каналья хозяйка заболеет головной болью.
И действительно, едва он произнес эти слова, как дверь в кухню отворилась, вбежала одна из учениц и крикнула.
— Лилия! Лилия! Не нужно мыть раков. Хозяйка велела отнести их на погреб.
— Ну, вот видишь! — сказал рак из кармана, — это я напустил на нее болотную лихорадку.
— У ней лихорадка! — крикнула ученица с порога, минуту постояла на пороге, а потом повернулась и хлопнула дверью.
Лилия слышала, как она побежала наверх, в мастерскую.
— Ну, — сказал рак, — теперь пойдем и мы. Пойдем, Лилия!
Лилия вышла в коридор.
— Пойдем на двор, — сказал рак.
Когда они очутились на дворе рак велел Лилии выйти на улицу.
А на улице он сказал:
— Теперь вынеси меня за город.
Но вместо того, чтобы идти за город, Лилия вернулась в мастерскую.
Она прошла в комнату, служившую ученицам спальней, заперла за собой дверь на крючок и, сев к окну, вынула рака из кармана и положила его на подоконник.
— Я не пойду за город — сказала она.
Рак поднял клешню и щелкнул ею.
— Что? — крикнул он.
При этом глаза его выставились из орбит и затем медленно опять скрылись в орбитах.
— Не пойду, — повторила Лилия, — делайте со мной, что хотите, а не пойду.
— Почему? — спросил рак.
— А потому что сначала нужно выпустит на свободу скворца и перепела. Ведь вам хочется в речку?
— Ну?
— Ну, и им тоже хочется в поле и в лес. Вы думаете, хорошо в неволе?
Она немного помолчала и затем продолжала:
— Хоть вы и колдун, а я вам так скажу…
На щеках у нее вспыхнул румянец, глаза заблестели.
— Ну, скажите, — говорила она, — ведь мир создал Бог?
— Бог, — отвечал рак.
— Да, Бог! И небо, и цветы, и речку — все… а разве Бог создал клетку? Вы видели где-нибудь, чтобы росли клетки?
— Гм… — сказал рак.
Это их человек выдумал, клетки, — продолжала Лилия, — потому что он, должно быть, глупей скворца и перепела… Бог создал мир свободным, и потому всякому дороже всего свобода, — а человек говорит: «не нужно свободы» … Ему все равно, что он идет против Бога…
— Гм… — опять сказал рак, — что же, ты думаешь, я глупей самого глупого человека?
И он закинул усы назад и сразу поднялся на всех своих ногах.
— Ну! говори!..
— А вы раньше сделайте то, что вам говорят, — сказала Лилия.
Нужно заметить здесь, что Лилия не без основания затеяла с раком этот разговор.
Он во всей речке слыл самым ученым раком, и, разумеется, было совсем не в его интересах прослыть глупей Лилии…
— Я сделаю, — сказал он, — все сделаю, только дождемся ночи. А до ночи ты спрячь меня в банку с цветами.
И рак сам влез в горшок с геранью и зарылся в землю.
Лилия только углубила вырытую им ямку, потом засыпала ее землей и тщательно заровняла землю.
Глава V[править]
Лилия, Лилия!..
В спальне было тихо. Все спали.
Лилия скинула с себя одеяло и приподнялась на своей кровати.
Она сразу узнала этот голос.
Это рак пришел за ней, чтобы выпустить на свободу скворца.
Славный рак!
И она осторожно встала с кровати и шепотом спросила:
— Это вы?
— Я, — так же тихо ответил рак.
Он был весь в земле. Земля застряла у него между клешнями и покрывала толстым слоем спину и ноги.
— Проклятая банка, — сказал он.
Лилия взяла его на руки, смахнула землю со спины и хвоста, прочистила клешни, и пошла с ним из спальни.
Когда они очутились в коридоре, откуда был ход в комнаты хозяйки, рак попросил Лилию опустить его на пол.
Дверь в хозяйкины комнаты была притворена не плотно, и рак довольно легко проскользнул в узенькую щель между половинками двери.
— Я напущу на нее сон, — шепнул он Лилии. Минуты две спустя он вернулся и сказал: — Напустил.
Теперь вид у него был совсем беззаботный: он громко говорил и громко пощелкивал своими клешнями.
— Пойдем в мастерскую, — обратился он к Лилии.
В мастерской было темно. Лилия зажгла огарок и осветила клетку, где сидел скворец.
Скворец сейчас же проснулся.
— Лилия! — крикнул он громко.
Рак влез на стул, чтобы лучше видеть скворца, и чтобы скворец его тоже увидел, и произнес наставительным тоном:
— Да, господин скворец, благодарите мамзель Лилию. Лилия сняла клетку и отворила дверцу.
Скворец сел к ней на плечо.
— Теперь, — сказал Лилии рак, — поди на погреб и возьми ведро с раками, а потом надень свое шелковое платье.
Лилия сходила за раками, переоделась и вернулась в мастерскую.
Скворец все время не покидал ее.
Он сидел у нее на плече и громко пел, хотя была ночь, а скворцы ночью не поют. Он пел:
В тесной клетке, в злой неволе,
О великий Бог.
Бог, создавший лес и поле,
По полям, лесам и воле,
Я скорбел в жестокой доле
И душою изнемог.
Ты сказал цветам и птицам:
«Славьте вашего Творца»,
Ты велел блестеть зарницам…
Но по клеткам, по темницам
Только слезы без конца…
Слава всем друзьям свободы,
Заповеданной Тобой!
О, продли их, Боже, годы,
Отврати от них невзгоды
И в страданьи успокой!
Как видите, скворец тоже мог сочинять стихи.
Хорошие это или плохие стихи, — это другой вопрос, но скворец пел так хорошо, что даже раки, что были в ведре, после каждого куплета аплодировали ему, сколько было силы, своими клешнями.
Значит, он хорошо пел.
Взяв рака-колдуна на руки, Лилия вышла с ним на улицу. Скворец по-прежнему сидел у нее на плече и пел на всю улицу свою песню.
Так Лилия дошла до того дома, где в темной клетке сидел перепел.
Перепел сейчас же закричал:
— Спать пора, спать пора! Чего вы там галдите?
А скворец пел ему в ответ:
Слава всем друзьям свободы,
Заповеданной Тобой!
О, продли их, Боже, годы,
Отврати от них невзгоды
И в страданьи успокой!
— Чего ты там орешь? Что ты орешь? — закричал ему перепел из клетки. — Спать пора! Спать пора!
А скворец запел свою песню опят сначала:
В тесной клетке, в злой неволе,
О великий Бог,
Бог, создавший лес и поле,
Я скорбел в несносной доле
И душою изнемог…
Этот куплет, как нельзя более, подходил к перепелу в его настоящем положении…
Бедный перепел!..
Громко, на весь квартал, он кричал хриплым голосом:
— Спать пора! Спать пора!
Ты сказал цветам и птицам:
«Славьте вашего Творца»,
Ты велел блестеть зарницам.
Но по клеткам, по темницам
Только слезы без конца.
— Спать пора! Спать пора!
Даже ночной сторож вышел за ворота и с удивлением глядел на Лилию, слушая, как поет скворец.
— Пусти-ка меня, — сказал рак Лилии, — я его усыплю.
И он, точно, живо усыпил сторожа.
Как он сделал это, его секрет, только сторож сейчас же заснул.
— Теперь мы и этого затворника снимем, — сказал рак. — Нам никто не помешает.
Лилия подставила к стене дома, где висела клетка с перепелом, лестницу, забытую фонарщиками, забралась по ней наверх и сняла клетку.
— Спать пора! Спать пора! — все время кричал перепел.
К утру Лилия выбралась за город.
Теперь она шла по ржаному полю знакомой ей межой.
В одной руке она держала ведро с раками, а в другой клетку с перепелом. Скворец же сидел у нее на плече.
Теперь его можно выпустить, — шепнул Лилия скворец, — наступает утро, и он подумает, что ночь прошла…
И Лилия знала, что пора уж выпустить перепела, потому что она была недалеко от реки, и, может быть скоро некому будет выпустить его.
На нее уже веяло от реки свежестью, и она еще издали видела, как знакомые камыши кивают ей своими перистыми головками.
Еще несколько шагов, и Лилия будет в воде, рядом со своими сестрами-лилиями, такая же, как ее сестры, и такая же, какой она была раньше.
Так сказал ей рак.
Лилия присела на траву и сорвала с клетки черный коленкор.
— Спать пора! — хотел было крикнуть перепел, но прямо в глаза ему блеснуло солнце…
Он тихо вышел из своей темницы и сказал:
— А уж солнце встало!
И он юркнул в траву, как ни в чем не бывало.
Лилия подошла к берегу реки, опрокинула в воду ведро с раками, и сама вошла в воду.
Когда с восходом солнца лилии в реке проснулись, проснулась и наша лилия.
Сон, который она видела, был настолько жив, настолько явственен, что ей казалось, будто она только сейчас выпустила на свободу раков и перепела…
На раките, нависшей над речкой, сидел скворец и пел:
Ты сказал цветам и птицам:
«Славьте вашего Творца»,
Ты велел блестеть зарницам,
Но по клеткам, по темницам
Только слезы без конца…
— А, может быть, и правда, — подумала лилия, — что все это наколдовал рак, и я точно была в городе.
И увидав недалеко от себя колдуна рака, она сказала ему:
— Рак, пожалуйста, не колдуйте так больше.
Источник текста: Сон лилии. Повесть для детей / И. А. Любич-Кошуров. — Москва: А. С. Панафидина, 1903.