Мать Мария (Скобцова; Кузьмина-Караваева, Е.Ю.) Встречи с Блоком: Воспоминания. Проза. Письма и записные книжки
М.: «Русский путь»: «Книжница»; Париж : YMCA-Press, 2012.
СОСЕДИ[править]
Часто бывало со мной прежде, — да и теперь бывает, — что какими-то особыми своими чертами, — иногда чужими и даже отвратительными, — привлечет меня человек, и смотрю на него, смотрю жадным таким смотрением. И ничего мне от него не нужно, и никак он в мою жизнь не может вклиниться, и лежат между нами пропасти непроходимые, — а вот между тем чувствую я, что надо мне в мыслях отобразить, запечатлеть этого человека, определить точно и внимательно, как книгу прочесть и на полях сделать заметки.
Иногда лишь малая черта человека так запечатлевается, штришок самый незначительный. И потом род и племя забудешь, — ничего от человека не остается, — только штришок этот, — ухо какое-нибудь без мочки, или фраза случайная, или приговорочка: «ну-ти, ну-ти», или взгляд поверх очков, когда неправда говорится, — что-нибудь такое незначительное от человека остается и в нужную минуту из хаоса памяти всплывает, как самое верное доказательство, как самая убедительная правда, — и сразу почувствую, — знаю, мол, — на складах моих это знание точно подтвердить можно.
Часто под влиянием времени как-то сочетаются различные штрихи в памяти. Из случайных к общему переносятся. Много в моих воспоминаниях таких сделанных людей, у которых нет ни одной черты выдуманной, а вместе с тем никогда они на свете не существовали.
Но есть в памяти моей и люди, вошедшие целиком, — разве только мелочь какую-нибудь забыть пришлось. Есть и такие, что целиком вошли, но слегка потом для верности изменены были.
Все это — богатство, накопленное многими годами, Брокгауз и Эфрон, составленный собственным трудом и на основании собственного опыта, музейная тишь, объясняющая житейский шум, любовная умудренность, лаборатория будней, — все это моя правда.
И так нужны, и так ценны иногда эти найденные черточки, что на многое можно часто пойти, в самые опасные научные экспедиции пуститься, чтобы только, — у одного, — на дне душевного моря выудить нужную затонувшую мелочь, — у другого, — под пустыми песками тягучих будней откопать забытый храм и угадать его Бога.
Есть в этом деле несколько ступеней. Вначале, — радость накопления. Потом, — некоторая изумленность перед тем, как часто в обычном прячется необычное. Потом, — духота и тошнота от липкой сладости чужих жизней, от отсутствия ветра широких просторов в них, оттого что все тайны и непонятности наших дней вскрываются легко одною воровскою отмычкою, — знанием мутного бессилия брата моего человека.
И, наконец, — завершением, — жалость и оправдание. Милые кри-вульки человеческие, если случайно врываюсь я в ваш размеренный путь, то не мне ли и надлежит искать последнего оправдания этого пути, — исток которого, — жалость, захлестывающая все, перекатывающаяся волною через все человеческие жизни.
И вот, раз начав собирание людей и поступков, черт и черточек, как-то помимо воли своей сталкиваешься с самым неожиданным и самым нужным. У обычного находишь такое, что всю необычайность нашей жизни легко подтверждает.
Были у нас, например, соседи. Крепкие, несмотря ни на что люди. Особенно сам Герасим Иванович. Не надо быть мудрецом, чтобы таким, как он, определение дать. «Ну-ти, ну-ти», — как раз его присказка к каждому слову. Главное его, — что богатеть и хотел и умел. Себя помнил, — это, во-первых.
И пиджак крепкий, и сапоги крепкие, и плечи крепкие, и походка тяжелая, и скулы, как у гуся широкие, глаза чуть раскосые, волосы очень прямые и седеть начали, а нос до последней возможности курносый, — будто кто ему тяжелым кулаком нос раз навсегда придавил.
Любил он: собственность (даже когда у самого не было собственного клочка земли, как к избранному существу относился ко всякому, кто землею владел, и совсем не понимал, в чем еще можно святость, кроме собственности, найти). Еще любил — охоту, — даже если и убить ничего не удавалось. Еще любил, чтобы на обед был борщ со сметаной и непременно мясное блюдо. Еще любил, чтобы его на общественные должности, — вроде попечителя школы или чего там другого, — избирали. И еще, наконец, чтобы жена его была не хуже других одета.
Не любил: революции, лентяев и бездельников, безденежья, недожаренного мяса и больных в доме.
«Ну-ти, ну-ти», Герасим Иванович, что еще о вас сказать можно? И так будто уж всякому, не знающему вас, ясно, какой вы, а знающий скажет:
— Как же, это он, вот уж именно он самый и есть.
Тут бы, казалось, и точка. Мелкобуржуазная стихия и баста. Даже непонятно о чем разговор идет, раз всякий человек по десяти раз на день Герасима Ивановича или ему подобного встретить может.
А между тем есть в этом деле маленький зигзаг такой, тоже от общего существа Герасима Ивановича и не уводящий, но все же — кое-что очень значительно меняющий.
Для начала сплетни одни только. Был у нас тоже сосед, сплетник очень талантливый. А от талантливого сплетника многое спрашивается: должен быть он, во-первых, человеком наблюдательным, чтобы если и сочинить что про кого-нибудь, так сочинить кстати, а не то, что совсем неподходящее. Кроме того, у хорошего сплетника фантазия должна просто лимонадом играть и пениться, потому что без фантазии настоящая сплетня выходит пресной и просто ни к чему. Талантливых сплетников на свете так же мало, как талантливых артистов и художников, а наш знаменитый сплетник по исключительным его достоинствам был то же, что среди певцов Шаляпин, что ли: самый он был первоклассный и непревзойденный.
И главное что хорошо. Посмотришь на него и заранее знаешь: сейчас вот творить начнет, — и уж слушаешь дальнейшее с особым вниманием.
Верным признаком этого вскипающего творчества был взгляд такой особый, — поверх очков, — очки он синие носил. Взглянет вопросительно, — будто спросит, — готов ли собеседник к восприятию невероятного, — а потом и начнет.
Все он насчет скупости Герасима Ивановича прохаживался, — и так кстати всегда, что и не понять, где правда, а где творчество.
Была у Герасима Ивановича теща, — старуха совершенно ослепшая.
И вот сплетник наш говорил, что однажды он по делу долго в столовой Герасима Ивановича поджидал, — отлучился тот. От нечего делать начал газету просматривать и сидел очень тихо. И вошла тут в столовую теща эта слепая, его не учуяла, к буфету подобралась, стул подставила, сама на стул этот вскарабкалась, мешок бумажный с сахаром нашарила и давай сахар горстями есть.
— Вот до чего он скупостью своею тещу довел, — и взгляд вопрошающий поверх синих очков.
Правда там это или неправда, а похоже на правду. Сразу как-то слепую старуху на стуле, поедающую сахар горстями, все себе легко представили.
А через несколько времени еще один рассказ, который и подтвердился потом различными воспоминаниями детей Герасима Ивановича, — Андрюшки и Ниночки, — они из этих воспоминаний тайны не делали.
Заболел у него конь чем-то: надо было коня пристрелить.
Но Герасиму Ивановичу стало пули жалко, — на что другое может пуля пригодиться. Долго и семейно обсуждали способ, коим лишить коня жизни.
Порешили.
Собрались все, — и дети, — у конюшни на дворе. Супруга Герасима Ивановича, Ольга Афанасьевна, хоть и заинтересована была, но Андрюшкины дырявые чулки штопать не перестала, — с ними и во двор вышла.
Вывели коня из конюшни. Больной, понурый такой конь, да и возраст не маленький.
Герасим Иванович накинул ему петлю на шею и начал душить. Конь сначала попятился назад, потом заметался, ноги заплел от напряжения, глаза выкатил, — длинные ресницы у конских глаз, — зубы желтые оскалил.
А Герасим Иванович ногами в землю уперся и тянет, душит коня. От натуги лицо покраснело и жилы на лбу налились.
Дети смотрят с любопытством, но серьезно. Ниночка палец в рот засунула. Жена от штопки оторвалась, иголку даже в кофточку засунула, чтобы не потерять.
Конь задними ногами упирается. Веревка туже сжимает шею. Язык изо рта вывалился. Слюни густой пеной текут. Белки глаз красными стали.
Герасим Иванович устал, но отдохнуть нельзя.
Конь боком пошел, зашатался, потом рухнул грузно на землю.
И все же Герасиму Ивановичу передохнуть нельзя, потому что конь и отойти опять может.
Так до конца и без перерыва потрудиться пришлось.
Потом собственноручно освежевал Герасим Иванович коня. Все по-хозяйски сделал. Жена пошла вечерний чай собирать, за ней и дети побежали.
Перед сном, — конец месяца был, — Герасим Иванович подсчитывал свою приходно-расходную книгу. Никак не мог припомнить, куда он три рубля пятьдесят копеек задевал.
Этот рассказ, хоть и подтвержденный многократно Андрюшкой, все же нам невероятным казался, пока уже от самой Ольги Афанасьевны не услыхали историю другого звериного удушения. А так как она сама виновницей всего дела была и рассказывала сразу после события, — сгоряча и со многим волнением, то уж тут всяческие сомнения были неуместны, — приходилось все на веру без всяких разговоров принимать.
Дело в том, что появился у нас к тому времени участковый землемер Павлов, — непьющий человек, только в долг любил занимать, а другого ничего не замечено.
Очень ему Ольга Афанасьевна понравилась. И он ей тоже. Собственно, ничего в этом такого и не было, но раз их вместе кто-то за кладбищем увидал, а потом на гимназической вечеринке они особенно переговаривались, — так что только им одним эти переговоры понятны были. С этого и пошло. Все сильно способствовали Герасиму Ивановичу в его чувствах укрепиться. А Ольга Афанасьевна этого всеобщего похода ни ждать не ждала и ни заметить не сумела, — и таким образом своих мер не нашла нужным принимать.
Герасим Иванович притаился и ждал, когда самая достойная минута выпадет ему за честь свою вступиться.
И случилась эта минута как раз на Рождестве, когда взаимное хождение по гостям так оборачивалось, что три вечера подряд Ольга Афанасьевна рядом с землемером за ужином сидела.
После третьего вечера, вернувшись домой, Герасим Иванович решил приступить к полной ликвидации этого дела и вообще в настоящий азарт пришел.
Запер он дверь на замок и велел жене кончину больного коня хорошенько припомнить, потому что, мол, ее точно такая же участь ждет.
Она сначала не поверила, усмехнулась даже. Он же совершенно решительно приступил к ней и велел к немедленной смерти быстро готовиться.
Уже и веревку начал он в петлю ссучивать.
Полночи они в разных угрожательных разговорах провели. Как только Ольга Афанасьевна ни пыталась доказывать свою чистоту и полную невинность. Каких только страхов и туманов не наводил Герасим Иванович.
Трудно даже и приблизительно передать, что у них в эту половину ночи происходило и что они перечувствовали и передумали.
Однако все это перечувствованное и передуманное общего положения не меняло, а лишь оттягивало развязку, потому что был Герасим Иванович к рассвету так же тверд в своем решении, как и с самого начала.
И лампа начала потухать, — керосину не хватило, — и окна по-утреннему просерели, — а он все с веревкой по комнате метался.
И случилось тут, что старый черный Марс с седеющей мордой, охотничий пес Герасима Ивановича и неизменный друг детей его, спавший на подстилке у печки, от шумного разговора проснулся и, подойдя к двери, стал проситься на двор.
Видно, к этому времени у Герасима Ивановича настоящая воля к умерщвлению жены своей уже отошла, а вместе с тем податься было уже некуда, как бы против воли приходилось на что-нибудь из ряду вон выходящее решаться.
И уж, наверное, все бы кончилось очень печально, если бы Марс не начал чрезмерно надоедать своим повизгиванием и не скреб дверей лапами.
Тут-то и обозначился выход для Герасима Ивановича, — и вместе с тем смог он от первоначального плана без урона для самолюбия своего освободиться.
Отомкнул он дверь, дал ногой пинок Марсу и с веревкой в руках кинулся за ним сначала в столовую, потом в кухню, а затем во двор.
Как там дело произошло, Ольга Афанасьевна не знает. Только через четверть часа вернулся Герасим Иванович уже без веревки, — хоть и угрюмый, но будто успокоенный, и молча начал раздеваться, молча лег в постель и укрылся одеялом.
А на следующее утро Ольга Афанасьевна обнаружила во дворе, на заборной перекладине повешенного Марса. Вместо нее отдала собака свою жизнь, по этому делу.
Вот и все, не совсем обычное, что мне удалось узнать о Герасиме Ивановиче. Но могу сказать, что без этого необычного все, что в его жизни обычно, только наполовину понятно было бы.
А уж раз пришлось узнать, значит, буду это знание в памяти беречь, хоть оно веселья не прибавляет.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
авт. — автограф
Арх. о. С.Г. — основной архив матери Марии, на хранении у о. Сергия Гаккеля (Льюис, Великобритания)
Арх. С.В.М. — архив, собранный С. В. Медведевой, на хранении у Е. Д. Клепининой-Аржаковской (Париж)
Арх. YMCA-Press — архив издательства «YMCA-Press» (Париж)
б. д. — без даты
гл. — глава
изд. — издание
кн. — книга
маш. — машинописный, машинопись
наст. — настоящий
неопубл. — неопубликованное
опубл. — опубликован
переизд. — переиздание, переиздан
псевд. — псевдоним
ред. — редактор, редакция
рук. — рукопись
сб. — сборник
св. — святой
сокр. — сокращение
соч. — сочинение
ст. — статья
стих. — стихотворение
указ. — указанный
урожд. — урожденная
фам. — фамилия
ААМ — Архив Анапского музея
АДП — Архив Дома Плеханова РНБ (Санкт-Петербург)
БАР — Бахметьевский архив Колумбийского университета (Нью-Йорк) (Columbia University, Rare Book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture)
ВСЮР — Вооруженные силы на Юге России
ГАКК — Государственный архив Краснодарского края
ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва)
ГОПБ — Государственная общественно-политическая библиотека (Москва)
ГРМ — Государственный русский музей (Санкт-Петербург).
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург)
ОР РГБ — Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва)
РГБ — Российская государственная библиотека (Москва)
РГИА — Российский государственный исторический архив (Санкт-Петербург)
РНБ — Российская национальная библиотека (Санкт-Петербург)
РСХД — Русское студенческое христианское движение
РХД — Русское христианское движение
РЦХИДНИ — Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (Москва)
ММ 1 и 2, 1992 — Мать Мария (Скобцова). Воспоминания, статьи, очерки: В 2 т. Париж: YMCA-Press, 1992.
ВК — «Вольная Кубань». Орган Кубанского краевого правительства (Екатеринодар), 1918—1920. Издание возобновлено в наше время.
ВР — «Воля России». Первоначально газета, затем ежемесячный журнал политики и культуры под ред. В. И. Лебедева, М. Л. Слонима, В. В. Сухомлина, выходивший с 1922 в Праге. С 1927 по 1932 издавался в Париже.
ГМ — «Голос минувшего на чужой стороне: Журнал истории и истории литературы». Выходил с 1926 по 1928 в Париже под ред. СП. Мелыунова, В. А. Мякотина и Т. И. Полнера.
Д — «Дни». Ежедневная берлинская газета. С сентября 1928 по июнь 1933 — еженедельник, издаваемый в Париже под ред. А. Ф. Керенского.
ЗК — Блок A.A. Записные книжки: 1901—1920. М.: Художественная литература, 1965.
К-К, 1991 — Кузьмина-Караваева Е. Ю. Избранное / сост. и примеч. Н. В. Осьмакова. М.: Советская Россия, 1991.
К-К, 1996 — Кузьмина-Караваева Е. Ю. Наше время еще не разгадано… / сост. и примеч. А. Н. Шустова. Томск: Водолей, 1996
К-К, ММ, 2001 — Кузьмина-Караваева Е. Мать Мария. Равнина русская: (Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма) / сост. А. Н. Шустов. СПб.: Искусство — СПб., 2001.
ММ, 1947 — Мать Мария. Стихотворения. Поэмы. Мистерии. Воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк. Paris: La Presse Franèaise et Étrangère, 1947.
MM, K-K, 2004 — Мать Мария (Кузьмина-Караваева Е.) Жатва духа: Религиозно-философские сочинения / сост. А. Н. Шустов. СПб.: Искусство — СПб., 2004.
ОЛ — «Одесский листок». Основатель В. В. Навроцкий, выходил в 1918—1920 в Одессе.
ПК — «Приазовский край». Ежедневная политическая, экономическая и литературная газета, основана С. Х. Арутюновым, выходила в Ростове-на-Дону в 1917—1919.
ПН — «Последние новости». Русская ежедневная газета, выходившая с 1920 по 1940 в Париже под ред. М. Л. Гольдштейна, с 1921 — П. Н. Милюкова. Издание прервано в связи с немецкой оккупацией.
Руфь — Кузьмина-Караваева Е. Ю. Руфь. Пг.: Тип. Акционерного общества типографского дела, 1916.
СЗ — «Современные записки». Ежемесячный общественно-политический и литературный журнал под ред. И. И. Бунакова-Фондаминского, Н. Д. Авксентьева, М. В. Вишняка, В. В. Руднева и А. И. Гуковского. Издавался с 1920 по 1940 в Париже. Издание прервано в связи с немецкой оккупацией.
СС — Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. М.; Л.: ГИХЛ, 1960—1963.
Стихи, 1937 — Мать Мария. Стихи. Берлин, 1937.
Стихи, 1949 — Мать Мария. Стихи. Париж, 1949.
УЮ — «Утро Юга». Ежедневная литературная и общественно-политическая газета, выходившая в 1918—1920 в Екатеринодаре.
СОСЕДИ. Рассказ очеркового типа.[править]
Впервые: Д. 1926. 21 марта. № 960. С. 3. Подпись: Юрий Данилов. Публикуется по этому изданию. Не переиздавался.
Милые кривульки человеческие… — Наиболее полное развитие образ человеческих «кривулек» получает в повести «Несколько правдивых жизнеописаний» (см. примеч. на с. 619).
И вошла тут в столовую теща эта слепая, его не учуяла, к буфету подобралась, стул подставила, сама на стул этот вскарабкалась, мешок бумажный с сахаром нашарила и давай сахар горстями есть. — Сходный эпизод описан и в повести «Несколько правдивых жизнеописаний».