Спасите наши души![править]
Вот уже третью ночь не спит начальник рации Главсевморпути Вася Подольский. Включив репродуктор, он слышит в морозном эфире из Финляндии речь патера, с острова Врангеля передают очередную метеосводку, мыс Стерлигова перекликается с мысом Шмидта, проверяя выполнение соцдоговоров полярными станциями, но радиостанция в горах Пай-Хоя молчит.
Внезапно все затихает, в репродукторе остается шелест, похожий на шелест бархатного занавеса, и Вася Подольский смотрит с досадой в окно.
— Началось, — говорит он и почти с ненавистью наблюдает за тем, как с севера, подобно хвосту кометы, летит нежно-малиновый конус, медленно превращаясь в арку, покачивающуюся над Полярной звездой. Потом все гаснет, и репродуктор наполняет радиостанцию густым дыханием эфира, сухим речитативом азбуки Морзе, грустной песенкой из-за океана и лихим канканом откуда-то с востока.
И только в два часа ночи, когда прекращает работу большинство советских радиостанций, приемник переводится на короткую волну в поисках острова Колгуева. Переключаясь на передачу, Вася Подольский выстукивает ключом:
«Колгуев. Слушаю. Передавайте материал в газету. Перехожу на прием. Перехожу на прием».
«Здравствуйте, Василий Николаевич, — отвечает Колгуев, — у меня все в порядке, сегодня охотился неудачно, поломал лыжи. Передаю материал. Абзац. Новое товарищество по совместному выпасу оленей… Абзац. На острове Колгуеве по инициативе…»
Вася Подольский записывает текст телеграммы. Пальцы устали. Их сводит судорога, но он продолжает писать, тепло улыбаясь радисту с острова Колгуева.
«Спасибо, Ваня. Спокойной ночи», — передает он наконец и вспоминает широкое лицо Вани Явтысого, его приплюснутый нос, смущенно-торопливую речь и сдержанную любознательность. Впрочем, самый способный и любимый ученик Васи Подольского — Ефим Пырерко. Ваня и Ефим учились в педагогическом техникуме, а в свободное время приходили на рацию и так полюбили радио, что за три года стали смышлеными радистами. И осенью прошлого года, когда ребят назначили заведующими красными чумами, Вася Подольский пригласил к себе в гости журналистов окружной газеты, рассадил учеников вокруг себя и велел всем внимательно наблюдать за ним.
Притащив из шкафа десять мензурок, он налил в каждую из них по сто пятьдесят граммов вина и произнес тост при дружном хохоте гостей:
— Пусть радиостанции на острове Колгуеве и в горах Пай-Хоя будут так же точно работать, как точно налиты эти бокалы.
Начальник рации хитровато подмигнул и выпил первым. После третьей рюмки он улыбнулся своим ученикам и сказал смущенно:
— Не забывайте своего учителя, берегите себя, вы у меня хорошие ребята.
Ученики, забыв о сдержанности, чуть не опрокинули стол, намереваясь качать Васю Подольского, но тот стал хмурым. У него заболели голова и сердце. Врач категорически запретил ему пить, если он хочет прожить еще несколько лет.
Гости пытались его развеселить, но ничего не выходило. Тогда Ефим Пырерко, всегда хмурый крепыш, почти ровесник своего учителя, принес из соседней комнаты походную кровать и, чтоб не было скучно хозяину, поставил ее рядом со столом. Он заботливо расстелил постель, раздел Васю Подольского и уложил спать.
— Так веселее будет.
Вася Подольский быстро уснул. Он проспал до обеда, не успев даже проводить своих учеников.
Теперь они работают за тысячу километров друг от друга, но маленькие антенны скрепляют их дружбу так, что они почти совсем не чувствуют расстояния, точно живут в каком-то большом городе и беседуют за одним столом. Они шутят друг с другом — «разыгрывают», как говорит уборщица на рации. Когда у Ефима Пырерко родился сын, а дочери исполнилось тринадцать лет, друзья горячо поздравляли его, чуть не сорвав передачу метеосводки с острова Рудольфа на материк. А через месяц Ефим Пырерко благодарил товарищей за посылки, за книги дочери и соски сыну. Он писал, что его дочь уже научилась выбивать две буквы по азбуке Морзе.
Вот из-за него-то, Ефима Пырерко, своего любимого ученика, и беспокоился начальник радиостанции. В течение трех суток рация в горах Пай-Хоя молчала, сколько ее ни вызывали.
Медленно течет время.
Вася Подольский подходит к щитам передатчика и приемника. Он задумчиво смотрит на золотые, синие и голубые волоски микроламп. На душе его тяжелая тоска.
Усевшись за ключ, он вызывает культбазу за Хоседа-Хардом. Ему отвечают не торопясь. Радист передает в газету статью о развале колхоза.
«Все ли так?» — спрашивает начальник рации.
«Все так», — уверенным речитативом тире и точек отвечает радист.
«До свиданья», — передает Вася Подольский и выключает передатчик.
«С Ефимом была точно такая же история, — вспоминает он. — Только Ефим не подписал под статьей своей фамилии. Статью напечатали, а счетовода колхоза арестовали. Милиция поехала за остальными. Если бы Ефим подписал свое имя, ему бы несдобровать».
Вася Подольский смотрит на часы. Половина третьего. За окном поднимается ветер.
«Антенну бы не сорвало».
И вновь включаются рубильники. Начальник радиостанции надевает наушники и ловит рацию на Пай-Хое. «В наушниках удобнее ловить», — думает он, и внезапно лоб его покрывается потом, а лицо бледнеет.
Неуверенно, тревожно несется по эфиру: точка, точка, точка, тире, тире, тире, точка, точка, точка. Сигнал бедствия: «SOS!» — «Спасите наши души!»
И враз все станции мира замолкают, прислушиваясь к этому сигналу, и только речь патера нудно и тягуче несется в эфире.
Вася Подольский подбегает к передатчику и выстукивает дрожащими пальцами: «Пай-Хой, Пай-Хой. В чем дело? Я вас слушаю. Перехожу на прием».
Но от станции Пай-Хой, врываясь в гнусавую и скучную речь патера, по-прежнему несется сигнал бедствия, выстукиваемый неуверенной рукой: «SOS! SOS! SOS!»
Вася Подольский бежит в соседнюю комнату и смотрит на карту округа. Ближайшие населенные пункты — Амдерма и Югорский Шар. Там есть радиостанции, но людей мало, и они не смогут прийти на помощь.
Он вновь садится за ключ и передает всем ближайшим станциям просьбу узнать, что случилось с его учеником. Через полчаса ему молнируют, что, кроме сигнала бедствия, рация Пай-Хоя ничего не отвечает. Радист с Югорского Шара даже усомнился в истинности сигналов: «Перепился, верно, твой ученик, ну и дурит».
«Ты сам перепился», — отвечает Вася Подольский и звонит председателю окрисполкома.
— В Амдерме есть аэросани. Пусть немедленно выедут, — говорит тот.
Вася Подольский телеграфирует в Амдерму, но аэросани, оказывается, вышли из строя, да и бензина нет.
— На собачьих упряжках выедем.
«Сейчас же», — выстукивает Вася Подольский, и голова его начинает кружиться от наступающего сердечного припадка.
Он встает и, шатаясь, выходит в соседнюю комнату. Там берет с подоконника вино в тяжелом графине; наполнив до краев мензурку, выпивает ее и стучит в стенку.
Входит хмурая девушка, оправляя на ходу расплетенную косу.
— Аня, — говорит он, — подежурьте. Пай-Хой передает сигнал бедствия, следите за ним. Будет что важное, разбудите.
— Хорошо, — говорит девушка, подходит к начальнику, укоризненно качает головой и берет со стола графин. — У вас же сердце плохое!
— Да, — говорит Вася Подольский, и голова его клонится на подушку, — мне не дожить до весны.
И припухшие красноватые веки его опускаются.
…К утру собачьи упряжки подвезли вооруженных людей на стойбище за культбазой. Вместо чумов зимовщики увидели только потухающие костры да палатку — рацию с полощущимся над нею красным флажком.
Люди вошли в палатку и тихо обнажили головы. У черного передатчика сидела маленькая девочка с заплаканным лицом. Придерживая одной рукой братишку, она выстукивала онемевшими пальцами сигнал бедствия: «SOS! SOS! SOS!»
А поодаль, у керосинки, лежал с раздробленной челюстью Ефим Пырерко, и возле него валялась изорванная в клочки статья о друзьях счетовода, готовивших кулацкое восстание.
