Абрамзон Т. Е. Александр Сумароков. История страстей: монография.
М.: ОГИ, 2015.
А. С. Шишков[править]
Сравнение Сумарокова с Лафонтеном в тех притчах, которые они заимствовали у древних и пересказали оные каждый своим образом[править]
Ни что не может быть не полезно столько для словесности, как сравнение двух писателей, сочинивших или переводивших одно и то же. Слог их, выражения, выбор слов, хоты бы они и равное имели искусство, не могут всегда быть одинакового достоинства. Такое сличение изощряет ум читателя и приучает его распознавать истинные красоты отложных. Оное не токмо полезно между стихотворцами, писавшими на одном и том же языке, но даже и на разных. Для сего избираем мы Лафонтеня и Сумарокова. Оба они содержание некоторых басен своих почерпнули из древних источников, и каждый из них взятый им подлинник переделал по-своему. Не с тем приступаем мы к сему сравнению, чтобы отдать из сих знаменитых писателей кому-нибудь преимущество; так много мы на себя не берем; но только, чтоб о тех местах, которыя подходят под сличение, сказать чистосердечно наше мнение. Весьма далеки мы оттого, чтобы по пристрастию к чужестранному уничтожать своего. Лафонтен между своими единоземцами и между нами бессмертен. Сумароков час от часу становится не известнее. Может быть, хотя весьма не много, но во Франции лучше знают его, нежели у нас. Хорошее ободрение трудиться для потомства! Скажут: сие оттого, что достоинства их весьма различны. Сказать можно, мы это от многих умниц слышим, но не видим доказательств. В словесности нужен разбор: тому, кто просто кричит, не надобно верить; а тому, кто доказывает, должно выслушать без всякого о самом себе и о нем предубеждения. Тогда школьник, едва умеющий грамоте, не станет с гордостью уничтожать Ломоносова и величать Пустозвякова, для того что всеми презрен будет; а судья, разбирающий с доказательствами, найдет внимание в читателе, и если не всеми своими мнениями, так по крайней мере некоторыми, принесет ему пользу. Но приступим к делу.
Phoebus et Borée. Livre VI, fable III.
Феб и Борей. Книга I, притча I.
Лафонтен начинает сию басню следующим образом:
«Borée et Le Soleil virent un voyageur,
Qui s'étoit muni par bonheur
Contre le mauvais tems. On entrait dans l’automne,
Quand la précaution aux voyageurs est bonne.»
Сумароков приступает скорее к делу:
"С Бореем был у Феба разговор,
Иль паче спор,
Кто больше сил из них имеет,
И лучше властвовать умеет.
Лафонтен продолжает:
"Il pleut; le soleil luit; et l'écharpe d’Iris
Rend ceux qui sortent avertis
Qu’en ces mots le manteau leur est fort nécessaire.
Les Latins les nommoient douteux pour cette affaire.
Notre home s'étoit dono à la pluie attendu:
Bon manteau bien doublé, bonne étoffe bien forte, "
Сумароков говорит несколько простее, но почти подобное же тому:
«Проезжий на коне: холодноват был час;
Накинул епанчу проезжий; крышка грянет,
И есть у нас
Указ,
Во время холода теплей прикрыться,
И никогда пред стужей не бодриться,
Её не победишь,
Себя лишь только повредишь:
Противу холода не можно умудриться».
Мы не станем входить в подробное рассматривание там, где достоинство обоих писателей почти одинаково; но только там, где один из них весьма превосходит другого. Лафонтен продолжает:
«Celui-ci, dit Le vent, prétend avoir pourvu
A tous Les accidens; mais il n’a pas prévu
Que je saurai souffler de sorte,
Qu’il n’est bounton qui tienne: il faundra, si ji veux,
Que le manteau s’en ailla au diable.
L'ébattement pourrait nous en être agréable:
Vous plait-il de l’avoir? Eh bien! gageons nous deux,
(Dit Phoebos) sans tant de paroles,
A qui plutôt aura dégarni les épaules
Du cavalier que nous voyons.
Commencez: je vous laisse obscurcir mes rayons».
Сумароков говорит почти все тоже, только гораздо короче:
"Сказал Борей: смотри, с проезжего хочу
Я сдернуть епанчу,
И лишек на седле я в когти ухвачу.
А солнце говорит: во тщетной ты надежде,
А если я хочу,
Так эту епанчу
Сниму я прежде;
Однако потрудися ты,
И сделай истину из бреда и мечты.
В стихах сих нет великой разности. Сумарокова стих, что Борей лишек епанчи на седле ухватит в когти, конечно не хорош; но сие от того что он в Борее хотел изобразить низкое лицо, как мы то после увидим. Лафонтен продолжает:
«Il n’en fallut pas plus. Notre souffleur à gage
Se gorge de vapeurs, s’enfle comme un ballon,
Fait un vacarme de démon,
Siffle, souffle, tempête et brise en so passage
Maint toit qui n’en peut, mais fait pérr maint ateau:
Le tout au sujet d’un manteau».
Сумароков говорит:
«Борей мой дует,
Борей мой плюет,
И сильно под бока проезжего он сует,
Борей орет,
И в когти епанчу берет,
И с плеч ее дерет».
Сравнивая в сем месте Французские стихи с Русскими, тотчас можно почувствовать великую между оными разность. Лафонтен представляет Борея в виде текущего и силою своею все низвергающего исполина: siffle, souffle, tempête, brise. И оканчивает сим нравоучительным стихом: le tout au sujet dun manteau. Сумароков изображает Борея, как некоего наглеца, буяна или зверя с когтями: дует, плюет, сует, орет, дерет. Первое изображение величаво и благородно, второе простонародно и низко. Между тем однако не худо может быть заметить, что сиё второе изображение, при всем своем недостатке меньше удаляется от своего предмета, и потому естественнее. В самой вещи, здесь Борей делает только свое дело, то есть старается снять епанчу с проезжего: а там он для достижения намерения своего творит весьма отдаленные от спора их и почти посторонние дела, а именно, кровли срывает и корабли потопляет. Лафонтен продолжает:
«Le cavalier eut soin d’empêcher que l’orage
Ne se pût engouffrer dedans. Cela
Le préserva».
Сих стихов нет у Сумарокова, да и тужить об них не для чего.
«Le vent perdit son tems;
Plus il se tourmentoit, plus l’autre tenoit ferme:
Il ent beau faire agir Le colet et Les plis».
У Сумарокова сказано сие гораздо игривее и лучше:
«Толчки проезжий чует,
И в нос, и в рыло и в бока,
Однако епанча гораздо жестока:
Хлопочет,
И с плеч идти не хочет.
Устал Борей,
И поклонился ей».
Приметим сперва вообще, что в таком стихотворении, каким пишутся притчи, басни и сказки, требующем простого и забавного слога, одинакой меры стихи не так удобны для игры и шуток, как стихи разной меры, то есть длинные перемешанные с короткими, часто из одного слова состоящими. Например глагол хлопочет, заступающий место целого стиха, не мог бы иметь той силы, когда бы вместе с другими словами, а не один особенно стоял. Он здесь по двум причинам хорош: первое, что стоя один лучше показывает силу свою; второе, что соединяет в себе два понятия; ибо хлопочет говорят о человеке, значит суетится, заботится; говоря же об мертвой или бездушной вещи, значит беспрестанно хлопочет, трепещет. Сиё последнее знаменование оного можем мы почувствовать из того, что глаголов топает, хлопает, в учащательном иначе сказать можем, как топочет, хлопочет. Епанча представляет здесь и то и другое: в одном случае глагол хлопочет, точно также как и не хочет, изображает в ней некое одаренное чувствами существо; в другом случае тот же глагол тот же глагол хлопочет изображает ее как вещь бесчувственную, трепещущую от ветра. Сиё соединение понятий в одном и том же слове делает красоту изображения; ибо кратким изречением многие мысли в уме рождаешь. Сверх сего общего примечания, рассматривая Французские и Русские стихи, находим мы, что в первых порядок мыслей перемешан. После слов le vent perdit son tems, сочинитель снова начинает говорить о действии того же ветра: р/и5 it se tourmentoit и проч. Сумароков напротив не прежде, как уже по описании усилий ветра оканчивает словами соответствующими Французским: le vent perdit son tems, но несравненно лучшими их:
Устал Борей
И поклонился ей.
Глагол устал, после всех усилий Борея, весьма здесь хорош. Сей порядок в расположении Французских стихов сделал, что Лафонтеню надлежало опять обратиться к повествованию и сказать сиё лишнее и Сумарокову не надобные стихи:
«Sitôt qu’il fut au bout du terme
Qu’a la gageure on avoit mis».
После которых продолжает он:
«Le soleil dissipe la nue,
Récrée, et puis pénètre enfin le cavaleir,
Sous son balandras fait qu’il sue.»
Как далеко стихи сии отстоят от силы и красоты Русских стихов:
«Вдруг солнце воссияло
И естество другой порядок восприяло;
Нигде не видно туч,
Везде златой играет луч,
Куда не возведешь ты взоры,
Ликуют реки, лес, луга, поля и горы!»
Какое прекрасное изображение благотворной природы после ярых порывов угрюмого Борея! При том какое сладкозвучие в стихах и какой выбор слов! Последний стих, в котором части земли вместо самой ее исчислены, приятен, плавен и гораздо больше говорит воображению, нежели faire suer sous son balandras. Лафонтен оканчивает:
«Le contraint de s’en dépouiller:
Encore n’usa-t-il pas de toute sa puissance,
Plus fait douceur, que violence».
Французский стихотворец говорит: солнце принудило проезжего снять с себя епанчу. Глагол принудит приличен более лютости Борея, нежели благости солнца. Последний стих: plus fait douceur, que violence (больше делает кротость, нежели насилие), прекрасен; но глагол contraindre портит разум оного; ибо что делает здесь кротость? Тоже что и насилие: принуждает. Для того Сумароков весьма благоразумно сего глагола. Он напротив сказал:
«Проезжий епанчу долой с себя сложил,
И сняв о епанче проезжий не тужил».
Напоследок, Русский стихотворец оканчивает притчу свою похвалой Императрице:
"Репейник хуже райска крина.
О чем я в притче сей, читатель, говорю?
Щедрота лютости потребнее Царю:
Борей Калигула, а Феб Екатерина.
Le Loup et l’Agneau. Liv. I, Fab. X.
Волк и ягненок. Кн. I, притча II.
Лафонтен начинает нравоучением:
«La raison du plus fort est toujours La meilleure.
Nous l’allons montrer tout a l’heure».
У Сумарокова нет сих стихов, и хорошо что их нет. Я не спорю, что слово meilleure не значит здесь похвалы; но я знаю это по собственному моему понятию о гнусности права насилия, а не по знаменованию сего слова: и так от меня зависит принять оное за похвалу. Вот для чего в первом из двух стихов не люблю я слова meilleure. Лафонтен продолжает:
«Un agneau se désaltéroit
Dans le courant d’une onde pure.
Un loup survient à jeun, qui cherchoit aventure,
Et que la faim en ces lieux attiroit».
Сумароков говорит о том же с некоторыми, может быть, излишними околичностями:
«В реке пил волк, ягненок пил;
Однако вниз реки гораздо отступил;
Так пил он ниже,
И следственно что волк к тому был месту ближе,
Отколе токи вод стремление влечет:
Известно что вода всегда на низ течет».
Последние четыре стиха составляют доказательство для разума не нужное, для шутки же и смеха недовольно забавное. Лафонтенев волк начинает тотчас говорить:
«Qui te rend si hardi de thoubler mon breuvage?
Dit cet animal plein de rage:
Tu seras châtié de ta témérité.»
Сумароков не так скоро приступает к делу. Первое явление начинается у него безмолвным, естественным и прекраснейшим объяснением;
«Голодный волк ягненка озирает:
От ужаса ягненок обмирает».
В сих двух стихах глагол озирает, которому во Французском языке конечно не сыщется равносильного, в такой же страх и сожаление приводит читателя, в какой трепет и ужас повергает сего ожидающего смерти слабого животного. Лафонтенев ягненок отвечает волку таким учтивым языком, каким говорят придворные, и выводит из доказательств заключения не хуже никакого стряпчего:
«Sire, répond l’agneau, que votre majesté
Ne se metle pas en colère;
Mais plutôt qu’elle considère
Que je me vas désaltérant
Dans le courant
Plus de vingt pas audessous d’elle;
Et que, par conséquent, en aucune faèon,
Je ne puis troubler sa boisson».
Сумарокова ягненок не так учтив, не так умен: он не знает, что волка надобно называть ваше величество, и что при заключении всякого умствования надлежит сказать: et que par conséquent. Он просто жалок, и чувствительными выражениями своими приводит сердце моё в великое умиление, говоря:
«Не буду больше я с ягнятами играть,
Не станет на руки меня пастушка брать,
Не буду голоса я слышати свирели,
И птички для меня в последние пропели,
Не на зеленом я скончаюся лугу,
Умру на сем песчаном берегу».
Может быть, что сия жалоба несколько длина; однако ж она состоит в естественных страху при разлуке с жизнию чувствованиях, и при том так хорошо напоминает о всех тех благах, с которыми ягненок расстается, что я при чтении оной ни малейшей скуки не чувствую. Лафон-тен продолжает:
«Tu la troubles, reprit cette bête cruelle;
Et je sais que de moi tu médis l’an passé.
Comment l’aurois-je fait si je n'étois pas né?
Reprit l’agneau; je tette encore ma mère. —
Si ce n’est toi, c’est donc ton frère. —
Je n’en ai point. — C’est donc quelqu’un des tiens;
Car vous ne m'épargnes guère;
Vous, vos bergers et vos chiens.
On me l’a dit: il faut que je me venge.
La-dessus, au fond des forêts
Le loup l’emporte, et puis le mange,
Sans autre forme de procès».
Сумароков рассказывает тоже самое несколько пространнее, но зато лучше и приятнее:
"Волк почал говорить: бездельник! Как ты смеешь
Питье мое мутить,
И в воду чистую мне сору напустить?
Да ты ж такую мать имеешь,
Которая ко мне учтивства не храня,
Вчера блеяла на меня.
Стих сей отменно хорош. Почему? Потому, что обыкновенно о собаке говорится: она лает на меня. Собака действительно испускает голос сей в сердцах, в злобе. Овца напротив того есть самая незлобивая и слабейшая тварь: следовательно и голос ея называемый блеяньем, не показывает никогда оскорбления или зложелания. Но как волк всеми неправдами хочет обвинить ягненочка, то и старается самому невинному действию дать вид преступления, словно как бы блеять и лаять было равно оскорбительно.
«Ягненок отвечает,
Что мать его дней с тридцать умерла,
Так волка не она ко гневу привела;
А ток воды бежит на низ, он чает,
Так волк его опивок не встречает.
Волк третьею виной ягненка уличает:
Не мни, что ты себя, бездельник, извинил;
Ошибся я, не мать, отец меня бранил.
Ягненок отвечал; тому уж две недели;
Что псы его заели.
Так дядя твой иль брат,
Иль может быть и сват,
Бранил меня вчера, я знаю это точно.
И говорю тебе я это не нарочно.
Ягненков был ответ:
Всея моей родни на свете больше нет,
Лелеет лишь меня прекрасная пастушка».
Сии два последние стиха весьма хороши: оба они возбуждают жалость к ягненку; один изображением, что он сущий сиротинка; другой напоминанием, что лелеемый прекрасною пастушкою он благополучен; а в благополучии расставаться с жизнью гораздо горестнее, чем в злополучии. Здесь волк, при имени пастушки, как придирающийся к каждому слову, чтоб обвинить невинного, тотчас подхватывает ягненка:
«А! а! вертушка,
Не отвертишься ты! Вчера твоя пастушка
Блеяла на меня: комолые рога,
И длинный хвост у этого врага,
Густая шерсть, копыта не велики».
Стихов сих нет у Лафонтена, но они прекрасны; ибо показывают с каким бесстыдством самое грубейшее невежество, когда оно в силе, дерзает укорять бессильную правду, и торжествуя над нею с гордостью вопрошать:
Довольно ли тебе, плутишка, сей улики?
Пастушки я твоей покорнейший слуга,
За то что на меня блеять она дерзает,
А ты за то умри. Ягненка волк терзает.
Les Femmes et le Secret. Liv. VIII, fab. VI.
Яйцо. Кн. I, притча X.
Оба сочинителя, Французский и Русский, начинают сию притчу совсем различным образом. Лафонтен говорит:
"Rien ne pèse tant qu’en secret:
Le porter Loin est difficile aux dames,
Et je sais même sur ce fait
Bon nombre d’homes qui sont femmes.
Прекрасное сатирическое начало. Сумароков говорит:
«Когда снега не тают,
Ребята из него шары катают,
Сертят
И шар вертят,
Шар больше становится;
Шарочик их шарищем становится.
Да кто ж
На шар похож?
Ложь.
Что больше бродишь,
То больше в цену входишь:
Снежной шаришка будет шар,
А изо лжи товарищка товар».
В стихах сих, выключая глагола сертят, слишком простонародного, означающего стоять нагнувшись, все остальное весьма хорошо. Уподобление возрастания лжи с возрастанием снежного шара есть самое лучшее, какое придумать можно, и притом настоящее Русское, напоминающее нам о зимних забавах ребятишек в такое время, когда от теплоты погоды снег делается липким. Некоторые красоты собственно языку нашему свойственны: шарочик становится шарищем, не скажешь ни на каком языке, не имеющем умалительных и увеличительных имен.
«Да кто ж
На шар похож?
Ложь».
Прекрасное в толь коротких стихах, и с такими богатыми рифмами, выражение.
Что больше бродит,
То больше в цену входит.
Глагол бродит весьма хорошо изображает здесь скитание лжи из дома в дом, из уст в уста. Лафонтен продолжает:
«Pour éprouver La sienne un mari s'éctria,
La nuit étant près d’elle: о Dieux! qu’est-ce cela?
Je n’en pius plus! on me déchire!
Quoi j’accouche d’un oeuf! — D’un oeuf? — Oui, le voilà;
Frais et nouveau pondu: gardez bien de le dire,
On m’appelleroit Poule. Enfin n’en parlez pas».
Сии стихи Лафонтеневы далеко уступают стихам Сумарокова:
«Ах! Ах! Жена, меня околдовали,
Кричит муж лежачи жене,
Я снес яйцо? — Никак ты видел то во сне?
Такие чудеса на свете не бывали. —
Я снес яйцо: ах женушка моя!
Уж я
Не муж твой, курица твоя.
Не молви этого с соседкой,
Ты знаешь назовут меня еще наседкой».
Одно простое выражение: меня околдовали, уже гораздо лучше сих ничего незначащих восклицаний: qu’est-ce cela, je ne puis plus! on me déchire! Так же и в сих словах: gardez bien de le dire, on m’appelleroit poule, хотя мысль одинаковая, однако ж у Сумарокова выражена несравненно лучше:
Ах женушка моя!
Уж я
Не муж твой, курица твоя.
Сие уменьшительное женушка, и сиё противоположение мужа с курицею, делает слог веселым и забавным. Лафонтен продолжает:
«La femme neuve sur ce cas,
Ainsi que sur mainte autre affaire,
Crut La chose, et promit ses grands Dieux de se taire:
Mais ce serment s'évanouit
Avec Les ombres de La nuit».
Прекрасные два стиха.
«L'épouse indiscrette et peu fine,
Sort du Lit quand Le jour fut à peine Levé;
Et de courir chez sa voisine:
Ma commère, dit-eLLe, un cas est arrivé:
N’en dites rien sur tout, car vous me feriez battre.
Mon mari-vient pondre un oeuf gros comme quatre.
Au nom de Dieu, gardez vous bien
D’aller publier ce mystère.
Vous moquez vous? dit L’autre. Ah! vous ne savez guère
Quelle je suis. ALLez ne craignez rien.
La femme du Pondeur s’en retourne chez elle».
Сей стих забавен по причине необыкновенности слова poundeur.
«L’autre grille déjà de conter La nouvelle:
Elle va la répandre en plus de dix endroits;
Au lieu d’un oeuf elle en dit trois.
Ce n’est pas encore tout, car une autre commère
En dit quatre, et raconte à L’oreille le fait:
Précaution peu nécessaire,
Car ce n'étoit plus un secret.
Comme le nombre d’oeufs, grâce à La Renommée,
De bouche en bouche alloit croissant,
Avant La fin de la journée,
Ils se montaient à plus d’un cent».
Сравним сиё окончание Французской басни, состоящее в 27 стихах, с окончанием Русской притчи, состоящим в 13 стихах, мы увидим, что сиё последнее окончание, не взирая краткость свою, содержит в себе, без упущения и без излишества, все то, что сказать надлежало:
Противно то уму,
Чтоб я сказала то кому;
Однако скажет;
Болтливой бабе черт языка не привяжет.
Сказала ей,
А та соседушке своей.
Вот настоящее существо басни, у Лафонтена многими излишностями растянутое. Конец Русской притчи таков, что стих стиха лучше, и последний из них сильнее всех:
Ложь ходит завсегда с прибавкой в мире:
Яйцо, два, три, четыре,
И стало под вечер пять сот яиц.
На завтра множество к уроду
Сбирается народу,
И незнакомых лиц.
Зачем валит народ? Валит купить яиц.
Какая вместе и смешная и огромная картина! Это Гогартов вымысел, изображенный кистью Рафаила.
La cour du Lion. Liv. VIL Fab. VII.
Пир у льва. Кн. I, притча XVII.
Лафонтен так начинает сию басню:
«Sa majesté Lionne un jour voulut connoitre
De quelles nations le ciel l’avoit fait maitre.
Il manda donc par députés
Ses vassaux de toute nature,
Envoyant de tous les côtés
Une circulaire écriture
Avec son sceau. L'écrit portoit
Qu’un mois durant, le Roi tiendrait
Cour plénière, dont l’ouverture
Devoit être un fort grand festin,
Suivi des tours de Fagotin.
Par ce trait de magnificence,
Le Prince à ses sujets étaloit sa puissance.
En son Louvre il Les invita».
Приступ весьма пространный. Сумароков начинает притчу свою нравоучением, подобным тому, какое у Лафонтена находится в конце басни:
«Коль истинной не можешь отвечать,
Всего полезнее молчать.
С боярами как жить, потребно это ведать».
Приступ же Сумароковой притчи со всем противен Лафонтеневой. Сколько того пространен, столько его краток:
«У льва был пир, пришел весь мир
Обедать».
Лафонтен продолжает:
«Quel Louvre! Un vrai charnier, dont
L’odeur se porta D’abord au nez des gens.
L’ours boucha sa narine;
Il se fut bien passé de faire cette mine.
Sa grimace déplut. Le monarcque irrité, —
L’envoya chez Pluton faire
Le dégoûté».
В сем месте Французский писатель превосходит Русского, который говорит:
«В покоях вонь у льва:
Квартира такова;
А львы живут не скудно,
Так это чудно.
Подобны в чистоте жилищ они Чухнам,
Или посадским мужикам,
Которые в торги умеренно вступили,
И откупами нас еще не облупили,
И вместо портупей имеют кушаки,
А кратче так: торговы мужики.
Пришла вонь волку к носу.
Волк это объявил беседе без допросу,
Что запах худ.
Услышав лев кричит: бездельник ты и плут,
Худого запаху и не бывало тут:
И смеют ли в такие толки
Входить о львином доме волки?»
(Два прекрасные стиха).
"А чтобы бредить волк на предки не дерзал
Немножко он волка потазал,
И для поправки наказал,
А именно на части растерзал.
Заметим, что во Французских стихах нет ничего такого, которое не принадлежало к существу басни. В Русских же во первых квартира такова есть низкое выражение. Во вторых шесть стихов, содержащих в себе сравнение львиного жилища с жилищем торговых мужиков, есть некое нехорошее сатирическое отступление от содержание притчи. В третьих игра слов или шутка, заключающаяся в четырех последних стихах, есть самая простая, без остроты, без соли. Лафонтен продолжает:
«Le singe approuva fort cette sévérité;
Et, flatteur excessif, il Loua La coLère,
Et La griffe du Prince, et l’antre, et cette odeur:
Il n'étoit ambre, il n'étoit fleir,
Qui ne fut ail au prix. Sa sotte flatterie
Eut un mauvais succès, et fut encor punie.
Ce monseigneur du Lion-Là.
Fut parent de Calidula».
Хорошие стихи. Сумарокова так же не худы:
«Мартышка, видя страшны грозы,
Сказала: здесь нарциссы, розы
Цветут!
Лев ей ответствовал: и ты такой же плут!
Нарциссов, роз и не бывало тут.
Напредки не спешай ты лести,
А за такие вести,
И за приязнь
Прими достойну казнь.
Преставился волчишка,
Преставилась мартышка».
В сих стихах заметить только должно, что слово за приязнь; и уменьшительное волчишка, сказаны больше для рифмы, нежели для разума. Лафонтен продолжает:
«Le Renard étant proche: or èa Lui dit Le Sire,
Que sens tu? Dis Le moi: parLe sans déguiser.
L’autre aussitôt de s’excuser,
Aileguant un grand rhume: il ne pouvoit que dire
Sans odorat: bref il s’en tire».
Нет никакого подобия между вялостью сих стихов и остротою тех, какими Сумароков оканчивает сию притчу:
«Скажи лисица ты, хозяин вопрошал,
Какой бы запах нам дышал,
Я знаю, что твое гораздо чувство нежно,
Понюхай ты прилежно.
Лисица на этот вопрос
Сказала: у меня залег сегодня нос».
Наконец Лафонтен оканчивает басню свою нравоучением, подобным тому, какое видели мы в начале Сумарокова притчи:
«Ceci vous sert d’enseignement.
Ne soyez à la cour, si vous voulez y plaire,
Ni fade adulateur, ni parleur trop sincère;
Et tâchez quelquefois de répondre en Normand».
Les orielles du lièvre. Liv. V, fab. IV.
Заяц. Кн. II, притча XXVIII.
Лафонтен начинает:
«Un animal cornu blessa de quelques coups
Le Lion, que, plein de courroux,
Pour ne plus tomber en la peine,
Bannit des lieux de son domaine,
Toute bête portant des cornes à son front.
Chèvres, Bélliers, Taureaux, aussitôt délogèrent,
Daims et cerfs de climat changèrent:
Chacun à s’en aller fut prompt».
Сумароков говорит тоже короче и лучше.
«Толкнул какой-то льва рогами зверь:
За то скотине всей рогатой,
Несчастие теперь,
И ссылка платой.
В приказ
Пришел о том указ.
Готов осмотр и высылка готова.
Ступай не говори ни слова,
И понесите вон отсель тела,
Рога и души».
Лафонтен продолжает:
«Un lièvre appercevant l’ombre de ses oreilles,
Craignit que quelque inquisiteur
N’allât interprêter à cornes leur longueur,
Ne les soutint en tout à des cornes pareilles».
Сумароков сказал подобное же тому, но лучше:
«Великий зайцу страх та ссылка навела; Рогами мнишь сочтут в приказе зайчьи уши. До зайца тот указ ни в чем не надлежит; Однако он как те подобно прочь бежит».
Лафонтен оканчивает:
«Adieu, voisin Grillon, dit-il, je pars d’ici:
Mes oreilles enfin seraient cornes aussi;
Et quand je les aurais plus courtes qu’une Autruche,
Je craindrais même encore. Le Grillon répartit!
Cornes, cela! Vous me prenez pour cruche:
Ce sont orielles que Dieu fit.
On Les fera passer pour cornes,
Dit L’animal craintif, et cornes de Licornes.
J’aurai beau protester: mon dire et mes raisons
Iront aux Petites — Maisons».
Сиё окончание забавно, прекрасно, и конечно не почитается недостойным пера Лафонтенева. Однако ж Сумарокова перо и в сем месте, ровно как и во многих других, не токмо не уступило ему, но мне кажется весьма превзошло:
«Страх зайца побеждает,
И заяц рассуждает:
Подьячий лют,
Подьячий плут,
Подьяческие души
Легко пожалуют в рога большие уши;
А ежели судьи и суд
Меня оправят,
Так справки, выписки одни меня задавят».
Мы бы могли еще и более отыскивать басен для сличения; но довольно уже и сих пяти, дабы усмотреть, что Сумароков, хотя бы хотя бы он ничего другого не написал кроме притчей, может по одним оным, ежели не на ряду, то по крайней мере весьма близко стоять с Лафонтенем. Между тем Французский писатель в одном токмо роде стихотворения успел, в притчах; Русской, напротив, во многих родах. Откуда же такая разность в их славе? Пускай другие решат сию задачу, а я, хотя и знаю, но не скажу.