Старый моряк (Тэффи)
| ← Эскалоп | Старый моряк | Мариенбад → |
| Из цикла «На чужбине», сб. «Дым без огня». Опубл.: 1913. Источник: Тэффи Н. А. Собрание сочинений. Том 5: «Карусель». — М.: Лаком, 2000. — С. 319-322. • Впервые: Русское Слово. — 1913. — 3(16) сентября. — № 203. — С. 3. В газетном варианте указано место написания рассказа: «Quarnero». |
Опалово-мутное вечернее море спокойно и ласково. Даже когда мой лодочник опустил, отдыхая, весла, волны не качнули челнока, и он тихо и сонно повернул к берегу.
На берегу уже зажигаются огоньки.
Вот засветилась пестрая гирлянда фонариков кафе Кварнеро, где я должна быть, и куда я не пойду.
А должна я там быть потому, что ждет меня там дама из Варшавы, которая вот уже пять дней хочет выпытать у меня, сколько мне лет. Прямо спросить она не решается, а делает все наводящие вопросы, ловко закидывая мне тонкие сети. Вначале это увлекало меня, как спорт, но потом надоело, и я уже решила малодушно сдаться, но вдруг почувствовала, как она осторожно расставляет мне другие капканы: она еще хочет знать, сколько я плачу за номер и кто за мной ухаживает. Тогда я убежала. Сказала, что буду в кафе, и не пошла.
Кроме дамы с капканами, ждет меня там же немец из Брюна. Немца ни капли не интересует интимная сторона моего существования. Он хочет меня видеть для того чтобы в пятнадцатый раз рассказать мне, как его уважают в Брюне.
Очевидно, ему кажется, что я не поверила предыдущим четырнадцати рассказам. Он даже как будто немножко ненавидит меня за то, что должен долбить мне все одно и то же, без всякого толку. Но, как человек добросовестный, не хочет бросить начатого дела, на которое уже затратил столько времени и энергии.
Все равно, пусть рассказывает завтра. На сегодня я спасена.
Легкая рябь пробежала узкой полоской к лиловым теням горизонта. Сейчас зажгутся звезды, начнется ночь.
— Хорошо! — сказала я громко.
— Хорошо! — повторил чей-то голос.
Я приподнялась. Это сказал старик, сидящий на веслах.
— Вы говорите по-русски?
— Я говорю на всех языках: и на немецком, и на английском, и на итальянском, и по-русски говорю. Я весь свет объездил. Всю землю знаю.
— Вы здешний?
— Здешний кроат. Всю землю знаю, как свою ладонь. Он протянул руку и, раздвинув пальцы, показал свою
ладонь.
— Вот! Все видел. В Японии был, в Австралии был, в Америке был, в Италии был, в Индии был, в Англии был, в Одессе был, во Владивостоке был, — везде был, все видел.
Он говорил, мешая русские слова с кроатскими и немецкими. Высокий, худощавый, немножко сутулый с длинными мягко-лежащими усами, он похож был в своих шароварах и полотняной рубахе на старого малоросса. Только резко сдвинутые брови и ясные внимательные глаза указывали на то, что этот человек привык смотреть в безбрежные дали и подмечать угрозу далеких туч.
Весла тихо шуршали в его сухих широких ладонях; челнок слушался малейшего движения жилистых рук. Высушенное ветром далеких стран лицо его было так спокойно и важно, что даже стыдно делалось при мысли, что этот серьезный человек должен работать из-за того, что я не хочу сидеть в кафе с чтимым в Брюне немцем.
— Понравилось вам в России? — спросила я моряка.
— Хорошо. Пшеница в России хорошая, очень хорошая. В Америке пшеница хуже. Гораздо хуже.
Он даже слегка сплюнул — настолько американская пшеница была хуже русской.
— А город Одесса понравился вам?
— Понравился. Пшеницу грузили. Хорошая пшеница.
— А вообще русские вам нравятся?
— Русский народ хороший. Очень крепкий народ; очень крепко ругается. Я всю землю знаю, как свою ладонь.
Он сделал два быстрых удара одним правым веслом и ловко проскользнул под самым носом большого парохода. Оттуда с палубы кричали ему что-то, и какой-то человек с галунами на фуражки злобно грозил кулаком.
Но он спокойно и ровно налегал на весла, и так верилось в силу и ловкость этих широких плеч, что я даже не обернулась посмотреть, не попадем ли мы снова под пароход, который где-то рядом бурлил воду лопастями своего винта и качал нас длинными упругими волнами.
— Вы под парусами плавали или на пароходах? — спросила я.
— Двадцать лет на парусах ходил. Пятнадцать на пароходе.
Двадцать лет на парусах! Этот человек действительно знает всю землю и все море! Он слышал, как свистит ветер между снастями, как буря поет свою песню и хлещет о мачты мокрым холстом парусов.
Сколько он видел! Сколько он знает!
Мы, путешествующие из одного отеля в другой в экспрессах и курьерских поездах, в гигантах пароходах, перекидывающих нас в своих гарантированных от качки подвесных каютах в пять дней через океан, — что знаем мы о дикой красоте ужаса морей, об ярко-красочной жизни закоулков большого порта, каких нам никогда не покажут, которые спрячут от нас подальше? В каждом городе каждой страны, куда забрасывали его пестро-заплатанные паруса шхуны, он жил настоящей жизнью, — той, которой живут там, а не той, которую видим мы, подкрашенную, подчищенную, приготовленную для специального потребления туристов.
Вот этот старик пока еще силен и работает, а через несколько лет сядет у ярко растопленной зимней печки, окруженный детьми и внуками, и, покуривая видавшую виды трубочку, будет рассказывать все, что узнал о той земле, с которой знаком, как со своей ладонью. А дети и внуки, наверное, будут недоверчиво переглядываться. И немудрено. Нужно двадцать лет ходить на парусах, чтобы узнать то, что знает этот старик с ясными глазами.
— Вы русская? — спросил он меня вдруг.
— Русская.
— Русский народ крепкий. Очень сильно ругается.
Я поняла по тону фразы, что он хочет польстить мне, и благодарно улыбнулась. Но все же переменила тему.
— А в Англии вам понравилось?
— В Англии тоже ругаются сильно. Он, очевидно, не так понял мой вопрос.
— А скажите, как лучше плавать: на парусах или на пароходе?
— На парусах очень сильно ругаются. Мы пшеницу возили. В Канаде тоже пшеницу грузили. Там по-французски ругались, а пшеница хуже, чем у русских. А в Австралии по-английски ругались, а пшеница плохая. Я все знаю, я весь свет объездил, всю землю. Русские — крепкий народ, очень сильно ру…
— А скажите, — перебила я его, — где, по-вашему, красивее всего? В Японии?
Он покачал головой:
— Нет. Вот где красивее всего. Он показал рукой куда-то налево.
— Там? Где? В Италии?
— Нет, здесь, в заливе, наше новое кафе очень красивое. Кафе Кварнеро. Красивые фонарики, музыка играет. Это — самое красивое место на свете.
Он посмотрел на меня своими ясными, видавшими весь мир глазами, потом перевел их на кафе Кварнеро и вздохнул от удовольствия.
— Здесь лучше, чем в Японии. В Японии был два раза. В Японии тоже ругались, но русский народ крепче, русский народ очень…
— А Индия вам понравилась?
— В Индии нас по-английски руга…
— Теперь можно повернуть к берегу, мне пора.
Он сильнее заработал руками, и весла с тихим шорохом скользили в его сухих, широких ладонях. Ясные глаза, привыкшие вглядываться в далекие берега, смотрели спокойно и мудро. Он все видел, он все знает, знает всю землю, как свою широкую сухую ладонь.
И в долгие зимние вечера он расскажет о ней, этой земле, своим детям и внукам.