Кузьмина-Караваева Е. Ю. Равнина русская: Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма.
СПб.: «Искусство--СПБ», 2001.
КНИГА «СТИХИ» (1937)[править]
Содержание[править]
О жизни
[1] «Мне кажется, что мир еще в лесах…»
[2] «Камни на камни, скала на скалу…»
[3] «Господь всех воинств, Элогим…»
[4] «Дома земные — в щепы, в пыль и в щебень…»
[5] «Там было молоко и мед…»
[6] «Мы не выбирали нашей колыбели…»
[7] «Всех моих усталых…»
[8] «Как капли серебра, бой башенных часов…»
[9] «Была весна, — теперь осенний месяц…»
[10] «Слишком светлый воздух…»
[11] «Развинтил винты, ослабил скрепы…»
[12] «У каждого — имя и отчество…»
[13] «И нищ, и болен. Был запой…»
[14] «Под ноги им душу я кину…»
[15] «Повели, как на цепи собаку…»
[16] «Людей колючие слова…»
[17] «Подвел ко мне, сказал: усынови…»
[18] «Братья, братья, разбойники, пьяницы…»
[19] «Припасть к окну в чужую маету…»
[20] «Что Ему я за братьев отвечу…»
[21] «„И каждую косточку ломит“…»
[22] «Как они живут спокойной жизнью…»
[23] «Где, Каин, твой брат, где твой Авель?..»
[24] «Что еще в пути я соберу…»
[25] «Что я делаю? — Вот без оглядки…»
[26] «Не иные грехи проклинать…»
[27] «Трудный путь мы избирали вольно…»
[28] «Там, между Тигром и Ефратом…»
[29] «Не засыпает тяжелая кровь…»
[30] «Дух смятенный, знаешь, как бывает…»
[31] «Не то, что мир во зле лежит, — не так…»
[32] «С какой тоской иной печати рвет…»
[33] «Спокойно, будто опытный анатом…»
[34] «Возник. Не отстает. И сердцу нудно…»
[35] «Всех демонов, всех демонов в подвал…»
[36] «Нечего больше тебе притворяться…»
[37] «Чудом Ты отверз слепой мой взор…»
[38] «Убери меня с Твоей земли…»
[39] «Никогда, ни на каком пути…»
[40] «Ты остановил на берегу потока…»
[41] «Наконец-то. Дверь скорей на ключ…»
[42] «Сопряжены во мне два духа…»
[43] «Когда-нибудь, я знаю, запою…»
[44] «Ты не изменишь… Быть одной…»
[45] «Вдруг свет упал, и видны все ступени…»
[46] «Жить в клопиной, нищенской каморке…»
[47] «Холодом по комнатам сквозняк…»
[48] «Не помню я часа Завета…»
[49] «Довольно, о, довольно, счетовод…»
[50] «Испепеляющий огонь…»
[51] «Названье улиц незнакомых…»
[52] «Какие праздничные дни…»
[53] «С народом моим предстану…»
[54] «Глуше, и туже, и крепче…»
[55] «Дверь за спиною распахнулась…»
[56] «Кирпичный дом и небосвод белесый…»
О смерти
[1] «Да, надо будет в гробовой колоде…»
[2] «Как удочка на землю тянет рыбу…»
[3] «Подвяжут белым платом челюсть…»
[4] «Прикидываешь тесную колоду…»
[5] «Взял за руку и прочь повел меня…»
[6] «Земля человека не хочет…»
[7] «Не все ль равно? Сначала заболею…»
[8] «Ни сахаром, ни калачами…»
[9] «Все обычно: кому-то худо…»
[10] «Последнее солнце и день наш последний…»
[11] «Уже и солнца шар не раскален…»
[12] «Как хорошо, что есть глухая ночь…»
[13] «Распахивают полосу. Курится пар…»
[14] «Знаю я, что будет тишина…»
[15] «Господи, на этой вот постели…»
[16] «Вот ты в размеренный планетный круг…»
[17] «Не слепи меня, Боже, светом…»
[18] «Сила мне дается непосильная…»
[19] «Я струпья черепком скребу…»
[20] «Не укрыться в миросозерцанье…»
[21] «Прославь бессмыслицу и тлен…»
[22] «Из недр восстали мертвецы…»
[23] «Не буду ничего беречь…»
[24] «О, горлица моя, лети, лети же…»
[25] «Нет, и скала несокрушимой веры…»
[26] «С осенними листьями вместе…»
[27] «Господь мой, я жизнь принимала…»
[28] «Нет, только грусть и тонкий запах тленья…»
[29] «Каждая мышца свинцом налита…»
О жизни[править]
Мне кажется, что мир еще в лесах,
На камень камень, известь, доски, щебень.
Ты строишь дом, Ты обращаешь прах
В единый мир, где будут петь молебен.
Растут медлительные купола…
Неименуемый, нездешний Некто,
Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,
Открыт нам, как великий Архитектор.
На нерадивых Ты подъемлешь бич,
Бросаешь их из жизни в сумрак ночи.
Возьми меня, я только Твой кирпич,
Строй из меня, непостижимый Зодчий.
Камни на камни, скала на скалу.
Вздыбленных скал сероватые груды.
Бьющий в начале, приемли хвалу,
Сам Безначальный, Предвечный, Премудрый.
Вижу, — подъят указующий перст,
Чертит средь бездны чертеж о живущем.
Хаос шевелится, хаос отверст,
Хаос чреват всем твореньем грядущим.
Вечной завесой закрыт Ты теперь, —
Только нежданно средь молний и грома
В мир отверзаешь широкую дверь
Из Твоего недоступного дома.
Тварь среди хляби и медленных туч,
В недрах печальных укрывшись глубоко,
Видит на небе сияющий луч,
Средь треугольника грозное Око.
Господь всех воинств, Элогим,
Всемощный и всевечный, Сущий, —
Лежит ничтожным и нагим
Мой мир пред волей всемогущей.
Своих слепых законов ряд,
Как колесо в веках вращает,
И отражает Божий взгляд,
Премудрость Божью воплощает.
И вечной Божьей Славы Свет,
И воплощенье Сына-Слова,
И благодатный Параклет
Глядятся в прах лица земного.
И мы за гранью вещества,
В домостроительной работе
Предвидим сроки торжества, —
Преображенье темной плоти.
Дома земные — в щепы, в пыль и в щебень.
Раскол в семью и государства в прах.
Волны Твоей серебропенный гребень
Несет с собой отчаянье и страх.
Средь хаоса — отчизны вечной почва,
Средь хляби водной — каменный оплот.
Среди пустынь — касанье длани Отчей
И солнца незакатного восход.
Прошли века или прошли мгновенья,
Иль в будущем, там, у Тебя в раю
Я вместе с ангелами песнопенья
Пред ликом пламенеющим пою.
Там было молоко и мед,
И соки винные в точилах.
А здесь — паденье и полет,
Снег на полях и пламень в жилах.
И мне блаженный жребий дан, —
В изодранном бреду наряде.
О Русь, о нищий Ханаан,
Земли не уступлю ни пяди.
Я лягу в прах, и об земь лбом.
Врасту в твою сухую глину.
И щебня горсть, и пыли ком
Слились со мной во плоть едину.
Мы не выбирали нашей колыбели,
Над постелью снежной пьяный ветер выл.
Очи матери такой тоской горели,
Первый час — страданье, вздох наш криком был.
Господи, когда же выбирают муку?
Выбрала б, быть может, озеро в горах,
А не вьюгу, голод, смертную разлуку,
Вечный труд кровавый и кровавый страх.
Только Ты дал муку, — мы ей не изменим,
Верные насмерть терзающей мечте,
Мы такое море нашей грудью вспеним,
Отдадим себя жестокой красоте.
Господи, Ты знаешь, — хорошо на плахе
Головой за вечную отчизну лечь.
Господи, я чую, как в предсмертном страхе
Крылья шумные расправлены у плеч.
Всех моих усталых
На путях свободы
Братьев сбереги…
Шлюзы на каналах,
Полновесны воды,
От дождя круги.
Заблужусь средь улиц,
В этажах нависших,
Средь чужих людей.
Где же мед твой, улей?
Что под мшистой крышей?
Покажи скорей.
С колотушкой двери,
Пиво ледяное,
Аисты в гнезде.
Пусть живут, как верят,
Сонного покоя
Не найдешь везде.
О себе ж — глазаста,
На чужое зряча,
Чуть взгляну, — мое.
Только слишком часто
Слышу, — песни плача
Колокол поет.
Как капли серебра, бой башенных часов,
Им отвечают все задумчиво и нежно.
О ангел трубный, у твоих святых весов
Уравновешены две чаши безнадежно.
Зеленовато-сер и мутно-вял канал,
Прибрежные кусты отражены в цветеньи.
О ангел вечности, еще ты не устал
Считать, считать, считать текущие мгновенья.
Смотри, — здесь даже камни сонно устают,
Колокола, и те не очень голосисты.
О ангел гибели, ты покажи приют
Средь вечности твоей для этой плоти чистой.
Преображенная усталостью своей,
Она за каплей числит капли золотые, —
Веков далеких звон, и звон далеких дней
На чаши вечности Божественно-пустые.
Была весна, — теперь осенний месяц.
Спокойна так же тихая вода,
Такая ж мера светлых равновесий,
И не уйти отсюда никуда.
На берегах уснувшего канала
Иль в уличках, где вечно спят дома,
Мне кажется, я душу потеряла;
Потерянному радуюсь сама.
Пойти еще по набережным смежным,
Средь красноватых, как загар, камней.
Вот бьют часы таким заветом нежным,
Небесным зовом родины моей.
Собор, и крыши, и людские лица,
И сонных вод зеленая струя, —
О, город, город, что-то здесь случится,
Со мной случится, — не избегну я.
Все прошлые дела, обиды, тяжесть,
Усталость медленных и горьких дней,
Все непробудным сном на душу ляжет,
Под бой часов, средь четкости твоей,
Серо-зеленый город Страсбург.
Слишком светлый воздух,
Ветер слишком острый.
Это отдых, отдых, —
Сзади версты, версты.
Камни, церкви, люди, —
Льется светлый воздух.
Знаю, — будет, будет
Тихогласый отдых.
В тихости звенящей
И в небесной сини
Вот Он, всецелящий,
Боже, Отчий Сыне.
Развинтил винты, ослабил скрепы
И вином насытил темноту.
Фонари в туманном небе слепы,
Улицы открыли наготу.
Лица женские одутловаты, —
Непригляден и тосклив разврат.
Облака, как клочья грязной ваты.
Улицы — дороги в черный ад.
Негры бродят в синих, грязных блузах,
Кто так сочетал порок и труд?
И неужто в этих грешных узах
Люди нищие Твои умрут?
Все смотрю на эти перекрестки, —
Что ни перекресток — Божий крест.
Ветер кружится морской и хлесткий
Средь заплеванных, проклятых мест.
Не хочу я никаких условий, —
Без условий за Тобой пойду.
Все пронжу Исусовой любовью
В этом грустном и лихом аду.
Марсель
У каждого — имя и отчество,
И сроки рожденья и смерти.
О каждом — Господне пророчество:
Будьте внимательны, верьте.
Любить их нельзя в отвлеченности,
Ничто в них ни тень и ни малость.
И каждый в своей обреченности
Ввергает нас в терпкую жалость.
И жалостью сердце подточено.
Чем мучили Божее Слово?
Плевками, ударом, пощечиной?
Венцом из колючек терновых?
Иль чашей в саду Гефсимании?
Нет, мучило братьев по плоти
Убогое в мире страдание
В болезни, в грехе и в работе.
Посмотришь, — и силы украдены…
Пред светлым и благостным раем
На крестной Твоей перекладине
Мы с ними себя распинаем.
И нищ, и болен. Был запой.
Прошел. Болит руки обрубок.
Еще осушит он, слепой,
Веселия иного кубок.
О, мель спокойных городов, —
Девятый вал ушел к другому.
Лишь не тревожить муть годов,
Души многострадальной омут.
А в прошлом — голод, смерть и кровь.
А в прошлом — вихри, беды, войны.
О, узнаю тебя, любовь,
И бремя жалости запойной.
Под ноги им душу я кину, —
Чужое страдание жжет.
Водой запивают мякину,
И горек работы их мед.
Сейчас умирает на койке
В больничной палате один,
Другой пропивает у стойки
Тяжелую память годин.
Тоска и беспутная тяжесть.
Работай, трудись и трудись.
Никто на земле не покажет
Дорогу широкую ввысь.
Бездумное племя, куда ты
От фабрик, заводов, потом?
Чу, в небе сшибаются латы, —
Там крылья, и копья, и гром.
Не здесь, на земле, между нами, —
Нет, бой над бываньем возник.
Сверкает огнем пред полками
Сияющий Архистратиг.
Повели, как на цепи собаку,
И наручник на руку надели.
Иль ввязался в пьяную он драку?
Иль схватили ночью на постели?
Он — приземистый и низколобый.
Да не все ль равно какой? — Их много.
Имя им — разврат, нужда и злоба,
Каторжная каждому дорога.
Здесь воронка к самой преисподней,
Скат крутой до горестного ада…
Помнить о любви Господней
И молиться надо.
Людей колючие слова,
О, рвите, рвите душу в клочья.
Ты, непокорствующая голова,
Ты слышишь, слышишь — дни пророчат.
Когда я соберу весь мед
Со всех пустынь, со всех колючек,
Тогда небесный звон плеснет,
Небесный свет разрежет тучи.
И сердце кровью изойдет
О каждом беспризорном Ваньке,
Пока не совершит полет
На землю мой Хранитель-Ангел.
Он исцелит заноз укол,
Введет он души беспризорных
Туда, где дом, постель и стол
Средь снежных далей, далей горных.
И там, на небе, высоко,
Не помня о земном соблазне,
Небесным пьяны молоком,
Мы с Ваньками устроим праздник.
Подвел ко мне, сказал: усынови
Вот этих, — каждого в его заботе.
Пусть будут жить они в твоей крови, —
Кость от костей твоих и плоть от плоти.
Дарующий, смотри, я понесла
Их нежную потерянность и гордость,
Их язвинки и ранки без числа,
Упрямую ребяческую твердость.
О, Господи, не дай еще блуждать
Им по путям, где смерть многообразна.
Ты дал мне право, — говорю, как мать,
И на себя приемлю их соблазны.
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Что же будет с надеждою нашею?
Что же с нашими душами станется
Пред священной Господнею Чашею?
Как придем мы к нему неумытые?
Как приступим с душой вороватою?
С раной гнойной и язвой открытою,
Все блудницы, разбойники, мытари,
За последней и вечной расплатою?
Будет час, — и воскреснут покойники, —
Те, — одетые в белые саваны,
Эти, — в вечности будут разбойники,
Встанут в рубищах окровавленных.
Только сердце влечется и тянется
Быть, где души людей не устроены.
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Вместе встретим Господнего Воина.
Припасть к окну в чужую маету
И полюбить ее, пронзиться ею.
Иную жизнь почувствовать своею,
Ее восторг, и боль, и суету.
О, стены милые чужих жилищ,
Раз навсегда в них принятый порядок,
Цепь маленьких восторгов и загадок, —
Пред вашей полнотою дух мой нищ.
Прильнет он к вам, благоговейно-нем,
Срастется с вами… Вдруг Господни длани
Меня швырнут в круги иных скитаний…
За что? Зачем?
Что Ему я за братьев отвечу,
Когда просто не ведаю, как
Выносить очередную встречу,
Разговоры про труд и кабак?
Будто кто-то каленой иголкой
Выжег в душах надежду дотла.
И в надеждах, в призывах что толку?
Толк от жирного только котла.
Поработал, — наешься и выпей.
А напьешься, — слегка посудачь.
Тихо плавай по жизненной зыби,
Вспоминай о былом и не плачь.
А в былом все молочные реки,
А в былом все орехи да мед…
Братья, братья мои, человеки,
Вот над миром сияющий Некий
Нищим духом блаженство несет.
«И каждую косточку ломит,
И каждая мышца болит.
О, Боже, в земном Твоем доме
Даже и камень горит.
Пронзила великая жалость
Мою истомленную плоть.
Все мы — ничтожность и малость
Пред славой Твоею, Господь».
Мне голос ответил: «Трущобы —
Людского безумья печать —
Великой любовью попробуй
До славы небесной поднять».
Как они живут спокойной жизнью,
Когда ветер облака метет,
Когда каждую минуту может брызнуть
Дождь неистовый потопных вод?
Дети с куклой, женщины с вязаньем,
Пчелы с медом, — множество труда.
Как успеть с грехом и наказаньем,
Как успеть до Страшного Суда?
Где, Каин, твой брат, где твой Авель?
Ты мертвого брата оставил.
Стенай же, проклятый, и кайся.
Никто не подаст тебе, Каин,
Ни отпущенья, ни Тайн, —
По мертвой пустыне скитайся.
Владыка печатью багровой
К скитанью мой дух уготовал,
Чтоб зверь и убийца не трогал.
Я брата всегда предавала,
И в жизни любила я мало,
И ненавидела много.
Владыка, я Авелю сторож,
Я брату слуга и опора,
Я брату и раб, и предтеча.
Я Авелю путь уготовлю,
Я Авеля скорбь славословлю,
Его я подъемлю на плечи.
Что еще в пути я соберу
На свою непутевую голову?
Грызть железную просфору,
Пить горячее олово.
Что я делаю? — Вот без оглядки
Вихрь уносится грехов, страстей.
Иль я вечность все играла в прятки
С нищею душою своей?
Нет, теперь все именую четко, —
Гибель значит гибель, грех так грех.
В этой жизни, дикой и короткой,
Падала я ниже всех.
И со дна, с привычной преисподней,
Подгребая в свой костер золу,
Я предвечной мудрости Господней
Возношу мою хвалу.
Не иные грехи проклинать,
Не стремиться к иной добродетели, —
О моем троекратном, о петеле,
Все о нем буду я вспоминать,
Чтоб глаза выплакать.
Вот нагой в ночь укрылся, исчез,
А других сторожа не заметили.
О вскричавшем заутро, о петеле,
Надо помнить средь мертвых небес,
Чтоб глаза выплакать.
Крест на гору Учитель унес, —
Предстоятели там, там свидетели.
Об алекторе помню, о петеле,
Надо бездну соленую слез,
Чтоб глаза выплакать.
Трудный путь мы избирали вольно,
А теперь уж не восстать, не крикнуть.
Все мы тщимся теснотой игольной
В Царствие небесное проникнуть.
Не давал ли Ты бесспорных знаков?
И не звал ли всех нас, Пастырь добрый?
Вот в бореньи мы с Тобой, как Яков,
И сокрушены Тобою ребра.
Там, между Тигром и Ефратом,
Сказали: юности конец.
Брат будет смертно биться с братом,
И сына проклянет отец.
Мы больше не вернемся к рощам
У тихих вод Твоих возлечь,
Мы ждем дождя посевам тощим,
В золе мы будем хлеб наш печь.
Тебе мучительно быть с нами,
Бессильный грех наш сторожить.
Создал нас светлыми руками, —
Мы ж в свете не умеем жить.
Не засыпает тяжелая кровь,
Ветер доносится острый и резкий.
Древняя родина вспомнилась вновь,
В воздухе трубы, и вихри, и плески.
Нет, не насытиться, только хлебнуть
Хаоса пьяную, мутную брагу.
Древней бессмыслицы темная жуть
Тянет и мчит к роковому оврагу.
Только коснуться мне, только припасть
К недрам, поющим про вечную смену.
Кружатся вихри, вздымается страсть, —
Это дорога к последнему плену.
Если же хочешь и можешь спасти,
Ты, одолевшая древнего змия,
Душу смятенную перекрести
Тихой рукою, Мария.
Дух смятенный, знаешь, как бывает, —
Вдруг пробьет какой-то вещий час, —
И Господняя рука терзает,
Мучает, палит, карает нас.
Все пронзит и все наименует.
Господи, ужели пустота?
И каким мертвящим ветром дует,
Душу ветром топит высота.
Будто в произволе я проклятом,
Будто в вихре, в хаосе, во тьме.
Закружилась, безответный атом,
Потеряла путь к родной земле.
Господи, дай только искру света,
А иначе ослепит нас мрак…
Вижу я, — огнистая комета
Чертит в хаосе кровавый знак.
Не то, что мир во зле лежит, — не так,
Но он лежит в такой тоске дремучей.
Все сумерки, — а не огонь и мрак,
Все дождичек, — не грозовые тучи.
За первородный грех Ты покарал
Не ранами, не гибелью, не мукой, —
Ты просто нам всю правду показал
И все пронзил тоской и скукой.
С какой тоской иной печати рвет
И с отвращением читает книгу.
Как камень сердце, дух его как лед,
И в рабство жизнь дана страстному игу.
И кается иной. Потоком слез
Смывает он кровавые страницы.
Он был раздавлен тяжестью колес
Летящей мимо Божьей колесницы.
Иной себя по медленным строкам,
За словом слово, будто жемчуг нижет.
Он строит дух как некий светлый храм,
На вольный подвиг тихо душу движет.
И я читаю книгу жития,
Слежу дороги на предгорьях рая.
О, долгий путь. И как ничтожна я,
Как слушаюсь, себя не понимая.
Одним Ты дал, как жизни знак, стрелу,
Другим даешь молитвы, пост, вериги.
Одним даешь перо, другим — пилу.
Как вычитать свое в священной книге?
Уж очень перепутал Ты узор
Заглавной буквы на моей странице.
В нем якоря треххвостого упор
И крылья человековидной птицы.
Спокойно, будто опытный анатом,
Я разложу души моей состав, —
Костяк и сердце, кровь и каждый атом.
И под ланцетом душу распластав,
Измерю все, что силу убивало,
Измерю меру всех земных отрав.
О, кровь уже давно черна, не ала,
Давно не быстро, медленно течет,
Как реки полноводные, устала.
Два тяжкие крыла душа несет.
Мы эти крылья тоже распластаем
И вычислим возможный их полет.
Костяк тяжеловесен. Чертит краем
Крыло такое низко по земле,
И не равняется пернатым стаям.
Устало хлопает в туманной мгле
Над сизою водой, такой тягучей,
Багряной искрой в стынущей золе.
Но мышц сплетенья у крыла могучи, —
Души зажившейся тяжелый вес,
Все пронесут через поток ревучий.
К тем берегам, где низок край небес.
Возник. Не отстает. И сердцу нудно.
У сердца новый многопудный вес.
Что спрятался? Узнать нетрудно, —
Ко мне приставленный ты бес.
Со мною рядом шлепаешь уныло.
Не прогоню. Не бойся. Помолчи,
Я помню, — все иначе было,
И я дала тебе ключи.
Не враг, и не противник, и не спорщик,
Который бы на слово десять слов, —
Ты комнаты моей уборщик, —
Мети же сор из всех углов.
Подымешь пыль, напомнишь все былое,
Размечешь весь мой многотрудный сор, —
Ну что ж? Мети. Не знай покоя.
Ты только честный бес, не вор.
И сердце медленно отяжелело…
Чего же, дух, был ты недавно горд?
Чего же ты, душа, хотела?
Все вымел мой унылый черт.
Еще скользнул по смятому он платью
И вышел, двери за собой прикрыв.
А ты гордился благодатью,
Ты верил в огненный порыв.
Ляг на постель без воли и без силы,
Сложивши пальцы в крепкий крестный знак.
Одна немереная милость
Поможет просветить твой мрак.
Всех демонов, всех демонов в подвал,
Чтоб не мешали строить колокольню,
Вот колокол отлит. Гудит металл.
О, колокол, о, колокол мой вольный.
И бесов всех сковать и под замок.
Молчите, тихо, тише, бесенята.
Последний день настал, последний срок,
Конец для вашей вольности проклятой.
И вихри кружатся, и тянет гарь,
Оттуда тянет, все из тьмы кромешной.
О, колокол, мой колокол, ударь,
Обрушь потоп, на мир излейся грешный.
Нечего больше тебе притворяться,
За непонятное прятать свой лик.
Узнавшие тайну уже не боятся, —
Пусть ты хитер, и умен, и велик.
И не обманешь слезинкой ребенка,
Не восстановишь на Бога меня.
Падает с глаз наваждения пленка,
Все я увидела в четкости дня.
Один на один я с тобой, с сатаною,
По Божью веленью, как отрок Давид.
Снимаю доспехи и грудь я открою.
Взметнула пращою, и камень летит.
В лоб. И ты рухнул. Довольно, проклятый,
Глумился над воинством ты, Голиаф.
Божию силу, не царские латы
Узнал ты, навеки на землю упав.
Сильный Израилев, вижу врага я,
И Твоей воли спокойно ищу.
Вот выхожу без доспехов, нагая,
Сжавши меж пальцев тугую пращу.
Чудом Ты отверз слепой мой взор,
И за оболочкой смертной боли
С моей волей встретились в упор
Все предначертанья черной воли.
И людскую немощь покарав,
Ты открыл мне тайну злого чуда.
Господи, всегда Ты свят и прав, —
Я ли буду пред Тобой Иуда?
Но прошу, — нет, — даже не прошу, —
Просто говорю Тебе, что нужно.
Благодать не даруй по грошу,
Не оставь меня пред злобой безоружной.
Дай мне много, — ангельскую мощь,
Обличительную речь пророка.
В каждом деле будь мне жезл и вождь,
Солнце незакатное с Востока.
Палицей Твоею быть хочу
И громоподобною трубою.
Засвети меня, Твою свечу,
Меч покорный и готовый к бою.
И о братьях: разве их вина,
Что они как поле битвы стали?
Выходи навстречу, сатана,
Меч мой кован из Господней стали.
Убери меня с Твоей земли,
С этой пьяной, нищей и бездарной,
Боже Силы, больше не дремли,
Бей, и бей, и бей в набат пожарный.
Господи, зачем же нас в удел
Дьяволу оставить на расправу?
В тысячи людских тщедушных тел
Влить необоримую отраву?
И не знаю, — кто уж виноват,
Кто невинно терпит немощь плоти, —
Только мир Твой богозданный — ад,
В язвах, в пьянстве, в нищете, в заботе.
Шар земной грехами раскален,
Только гной и струпья, — плоть людская.
Не запомнишь списка всех имен,
Всех, лишенных радости и рая.
От любви и горя говорю, —
Иль пошли мне ангельские рати,
Или двери сердца затворю
Для отмеренной так скупо благодати.
Никогда, ни на каком пути
Ты, ведущий, не даруешь встречи,
Но дано мне за Тобой идти,
И иду. Согнуло время плечи.
Если многочасовых молитв
От меня Ты принимать не хочешь,
Брошу их. А сердце вновь горит.
Нет Тебя. Ты снова в дали Отчей.
Многомыслия тяжелый труд
Тоже мне Тебя не открывает,
А ступени эти всех ведут
К воротам сияющего рая.
Слава Отчая. Закрыв глаза,
Чтоб не видеть, только чую — здесь Ты.
Люди — этой славы образа —
Подают таинственные вести.
То Ты рядом, то Ты впереди,
О, Неузнанный, Нездешний, Некто,
Господи, когда-нибудь приди,
До того, как закричит алектор.
Господи, не видя, но любя,
За Тобой тянусь не вольной волей.
В час закатный я добьюсь Тебя
Всем залогом пота и мозолей.
Ночью Ты в борьбе меня сразишь
И Тобою сокрушатся ребра.
Не пущу, коль не благословишь,
Мой соратник добрый.
Ты остановил на берегу потока,
У Йордана, в полночь, яростный, крылатый.
Бились мы с Тобой до заревого срока,
И тела сплетались, и сшибались латы.
Долго никому победа не давалась.
Или были в силе мы равны, как братья?
Вдруг в душе моей упорство оборвалось,
Грудь стеснилась сразу в каменных объятьях.
Ты сломал ребро мне. Падая средь праха,
Я схватил Твой огневидный плащ руками.
Отчего в тот час Ты не внушил мне страха,
Ты, владеющий небесными полками?
Не могу пустить Тебя, Соратник-Боже,
Не приняв от рук Твоих благословенья.
Тут Ты дланью лба дотронулся. На коже
Вечность чую я Твое прикосновенье.
Хромота моя теперь благословенна:
Это знак таинственный борьбы священной.
Наконец-то. Дверь скорей на ключ.
Как запущено хозяйство в доме,
В пыльных окнах еле бьется луч.
Мыши где-то возятся в соломе.
Вымету я сор из всех углов.
Добела отмою стол мочалой,
Соберу остатки дум и слов,
И сожгу, чтоб пламя затрещало.
Будет дом, а не какой-то склеп,
Будет кров, — не душная берлога.
На тарелке я нарежу хлеб,
В чаше растворю вина немного.
Сяду, лоб руками подперев,
(Вот заря за окнами погасла).
Помню повесть про немудрых дев,
Как не стало в их лампадах масла.
Мутный день, потом закат, закат,
Ночь потом, — и тишина бормочет.
Холодом рассветным воздух сжат,
Тело сну противиться не хочет.
Только б не сковал мне волю сон.
Пахнет пол прохладной тишиною.
Еле видны рамы у окон,
Все налито гулкой чернотою.
Дух, боренье в этот час усиль.
Тише. Стук. Кричит пред утром петел.
Маслом сыт в лампаде мой фитиль.
Гость вошел. За ним широкий ветер.
<28.III 1935 г.>
Сопряжены во мне два духа, —
Один спокойно счет ведет:
Сегодня воля, завтра гнет,
Сегодня горечь, завтра мед,
Всему есть мера, есть и счет…
И стукают костяшки глухо…
Другой — несчетный и бродяга,
Слепых и нищих поводырь.
Ну что ж? Пустырь, так чрез пустырь,
Сегодня вдаль, а завтра вширь,
А послезавтра в небо тяга.
Пророчит он о граде, трусе,
О волнах огненной реки, —
И дал его мне в вожаки
Ты, Господи Исусе.
Когда-нибудь, я знаю, запою
О неподвижности, о мерной мере.
Ведь не поспешны ангелы в раю
И мудрые не суетятся звери.
И только тот, кто создан в день шестой,
Кто мост меж жизнью тварной и Господней,
Все мечется в своей тоске пустой,
Свободней духов и зверей безродней.
Навек покинув эту плоть мою,
Такую же, в какой томятся звери,
В Твоем прохладном, голубом раю
Когда-нибудь, я знаю, запою
О неподвижности, о мерной мере.
Ты не изменишь… Быть одной…
О, нет, делить труды, заботы,
Мечтанья о земле родной,
Плоды от будничной работы, —
Веселье, грусть, тепло и хлеб…
Да, все делить… Да только все ли?
А вот когда уж нету скреп
И дух бушует в вольной воле,
И в муке и в восторге он
Вопит безумно: аллилуйя,
От всех запретов разрешен…
Делить вот это не могу я…
Вдруг свет упал, и видны все ступени
От комнаты, где стол, плита, кровать,
Где только что развернута тетрадь, —
Куда-то вдаль, где облачные тени,
И вдаль еще, где блещет благодать.
Так сильно связано все в жизни в узел вечный:
И неба синь, и улиц серый прах,
И детский звонкий крик, и смысл в стихах, —
Что кажется, — вот пьяный нищий встречный, —
А за спиной широких крыл размах.
Пронзительным лучом, крепчайшей нитью
Отсюда мы уводимся за грань.
И средь людей гудит иная брань,
И кажется, что к каждому событью
Касается невидимая длань.
Жить в клопиной, нищенской каморке,
Что-то день грядущий принесет?
Нет, люблю я этот тихий гнет,
О, Христос, Твой грустный мир прогорклый.
Выцветшие грязные обои,
Лампы свет однообразно тускл.
Мир Твой горький, горький, Иисус,
Узнаю я в трудовом покое.
Не внезапно, не в иные сроки,
А все время, с горем пополам,
По моим по сумрачным углам
Виден мне простор иной, широкий.
Нищенство и пыль, и мелочь, мелочь,
И забота, так что нету сил…
Но не Ты ль мне руку укрепил?
Отвратил губительные стрелы?
Все смешалось — радость и страданье,
Теснота и ширь, и верх и дно,
И над всем звенит, звенит одно
Ликованье.
Холодом по комнатам сквозняк.
Ходит ветер, ключник быстроногий,
Хлопнул дверью, взвился на пороге, —
Ветер странник и мирской бедняк.
Хорошо жить в мире на юру,
С ветром о Господней правде спорить,
Хорошо мне человечье горе
Позабыть в осеннюю пору.
Не бояться никаких окраин,
С легким небом дымовейным слиться,
Вместе с миром Божьим причаститься
Всечестных и страшных Тайн.
Не помню я часа Завета,
Не помню Божественной Торы.
Но дал Ты мне зиму и лето,
И небо, и реки, и горы.
Не научил Ты молиться
По правилам и по законам, —
Поет мое сердце, как птица,
Нерукотворным иконам:
Росе, и заре, и дороге,
Камням, человеку и зверю.
Прими, Справедливый и Строгий,
Одно мое слово: я верю.
<2.I 1933 г.>
Довольно, о, довольно, счетовод.
Ты вихрей не исчислишь, вихрей много, —
Они сломают правильность итога
И перепутают число и год.
Вот жизнь моя. Не думай подсчитать
И по графам разметить ты не пробуй,
Как от пеленок вихрями до гроба
Не устает Господь меня пытать.
Не вгонишь в строку, не замкнешь в число
Дней осиянных вихревые дуги,
Смотри, смотри, в каком блаженном круге
По океану мой корабль несло.
Смотри, наперекор тебе, опять
С восторгом вольным сочетаю тяжесть.
Тяжелый груз на вихри цепью ляжет, —
И вихри смогут этот груз измять.
Испепеляющий огонь
Приходит от далекой воли.
А здесь вглядись в мою ладонь,
В корявые мои мозоли.
Благословен спокойный труд
Среди полей мирских и весей.
Блаженно люди спину гнут
Под легким сводом поднебесий.
Я знаю, что Христос трудом
Навеки освятил рубанок.
И мы трудом как часть войдем
Домостроительного плана.
Коси косой, пили, стучи, —
Из хаоса мы храм построим.
И в этот храм одни ключи —
Изнеможенье трудовое.
Названье улиц незнакомых.
Заглядываю в пасть ворот.
Еще последний поворот, —
И наконец я буду дома.
Вот в дымном небе лунный серп.
Вечерней прелести разливы.
Бегу. Ищу нетерпеливо
Неведомых весов и мер.
Иду среди спокойных мест,
Среди спешащего народа.
Тяжелокрылая свобода
Подъяла в зелень небосвода
Единственный мне данный крест.
Какие праздничные дни —
Чем дальше в жизнь, тем чаще, чаще.
Мне кажется трава сродни,
И старый дуб — мой милый пращур.
Когда-нибудь Тебе на суд
Я с грустью принесу любовной
Полей родимых изумруд
И прах земли единокровной.
Единая нас носит мать,
Единая растит утроба.
И как Ты можешь покарать
Свое подобие и образ?
Мы выйдем из могил и нор, —
Зверь, камень, человек, растенье, —
И предрешит Твой приговор
Всеобщее восстановленье.
Лето 30
С народом моим предстану,
А Ты воздвигнешь весы,
Измеришь каждую рану
И спросишь про все часы.
Ничто, ничто мы не скроем, —
Читай же в наших сердцах, —
Мы жили, не зная покоя,
Как ветром носимый прах.
Мы много и трудно грешили,
Мы были на самом дне,
Мечтали средь грязи и пыли
О самом тяжелом зерне.
И вот он, колос наш спелый.
Не горек ли хлеб из него?
Что примешь из нашего дела
Для Царствия Твоего?
От горького хлеба жажда.
Вот эту жажду прими,
Чтоб в жажде помнил каждый
О муках милой земли.
Глуше, и туже, и крепче
Свивают проклятые смерчи,
Сметают нас в логово смерти.
Вы, погребальные свечи,
И отпевающий ветер,
Ты, синеокая вечность.
Что ж не пугаются бесы
Жертвы торжественной крестной?
Или она не воскреснет?
Вихри, и смерчи, и вести
О мертвой Христовой невесте,
Об отнятой части и чести.
Туго подвязана челюсть,
На каждом глазу пятак,
Были — соблазны, прелесть…
Есть — мрак…
Дверь за спиною распахнулась.
Куда? — Из пропасти сквозняк.
И сталь невидимого дула,
Неведомая западня.
Обнажены глухие корни,
Последний ужас бытия.
А ты все тише, все покорней,
Смиренномудрая моя.
И не запомнят старожилы,
Чтоб на земле бывало так.
Смотри, — вот кости, кровь и жилы,
Смотри, — в глазах предсмертный мрак.
А там на дне стучат костяшки.
Подсчитывает счетовод
Твой бред безумный, вздох твой тяжкий,
И каплями кровавый пот.
Лето 30
Кирпичный дом и небосвод белесый,
Среди кофеен пыльный карнавал,
Шумят автомобильные колеса,
И пляшет тот, кто в буднях не устал.
О, этот истукан молвы стоустой, —
Оделись в чистое, пьют на углах.
И ясно вдруг, что в мире стало пусто,
Один кирпич да камень, пыль да прах.
В глухой дали прямолинейных улиц,
Там, где смолкает пыльный карнавал,
Я вдруг почувствую расстрела пули
И в небеса бесцветные провал.
В душе моей предвиденье заныло:
И пыль, и карнавал, — все будет так.
А может быть, давно все это было,
И нет уже, — и всепобеден мрак.
О смерти[править]
Да, надо будет в гробовой колоде
Всего совлечься, — о, не только чувств,
Но даже мыслей, выросших в свободе,
Чтоб дух был трезв, серьезен, наг и пуст.
И души с погребальными свечами
Вокруг обстанут. Я же все одна.
И вот тогда пронзит Господь лучами
Все помыслы и душу всю до дна.
Любимых нету, и душа убога,
И бьется сердце на руках Судьи,
И смотрит Он на все движенья строго
Грехами перегруженной бадьи.
Сейчас, сейчас, сейчас в веках настанет
Последний срок, последний Божий суд, —
И ангел трубный в небеса воспрянет,
И чаши гнева в бездну упадут.
Как удочка на землю тянет рыбу,
Как над железом властвует магнит,
Так и тоска моя. Какой уж выбор,
Когда она всю опалит.
И вижу я за тонким покрывалом
Земных вещей обглоданный скелет,
И в небе, от закатной славы алом,
Горит иной, потусторонний свет.
О, как пронзительно терзает память,
Как въедливы свершенные грехи.
Зачем рифмую строки? Между нами
Жить не должны ни рифмы, ни стихи.
А мысль все возвращается упрямо,
Пытается определить теперь,
Какая будет выкопана яма,
Чтоб в ней отпраздновать мне смерть.
Подвяжут белым платом челюсть
И руки на груди скрестят,
Навек закроют мертвый взгляд, —
О, дней быстротекущих прелесть…
Пусть землю заступом и ломом
Тревожат люди для меня…
Чрез сколько лет предстану я
Таким тяжелым черноземом?
Прикидываешь тесную колоду, —
По росту ль будет мне в земле лежать.
А если я предам свою свободу,
В комок один сумею душу сжать?
И так навек срастусь с досками гроба,
И гроб так в недрах темных пропадет,
Что ни надежда, ни любовь, ни злоба
Меня от них уже не оторвет.
Доподлинно я расцвету бурьяном,
Навек корнями в глубину врасту.
И о моем безумстве окаянном
И ангел помолится на кресту.
Взял за руку и прочь повел меня.
…И город спит, и в окнах нет огня.
А Ты ведешь, неведомый Вожатый,
Летучий, огневидный и крылатый…
И в час, когда затеплится заря,
Найдем в густом бурьяне пустыря
Средь городских заброшенных окраин
Такое место святости и тайн,
Что будем мы, колена преклонив,
От высей ждать торжественный призыв,
И воздух вечности огнем обнимет…
На месте этом каждый обувь снимет…
И ринется навстречу нам звезда,
В бурьянах сердца канет навсегда.
Земля человека не хочет,
Заботы его и трудов.
Водой его стены подточит,
Развеет их силой ветров.
И будут дубравы и рощи
В безлюдьи своем зелены.
И стебель подымется тощий
В расщелинах старой стены.
Но люди земле моей милы,
Когда, завершивши свой путь,
К разверстому зеву могилы
Усталое тело несут.
Вот, в черной лежи колыбели, —
Ах, баюшки-баю-баю,
Чтоб больше ветра не гудели,
Закаты огнем не горели,
Не веяли б снегом метели,
Не мучали б тихость твою.
Не все ль равно? Сначала заболею,
И близких не узнаю. Будет жар.
Иль смертью уподоблюсь я злодею,
Иль дух уснет, от дней устал и стар.
Не все ль равно? Чрез месяц иль сегодня,
Вот в эту самую глухую ночь,
Дотянется до глаз рука Господня
И отберет весь свет от взора прочь.
Я не услышу, если будут плакать,
Ничьих молитв не буду больше знать.
Средь вечного и благостного мрака
Как каменная лягу на кровать.
Забудут. Нет людей незаменимых.
И разрушаются все склепы и гроба.
О, только б слышать: с песней серафимов
Сливается Архангела труба.
О, только б видеть отблеск вечной Славы,
В Тебе исчезнуть, триединый Свет…
Не спи, душа. Как эти дни лукавы,
Сегодня срок иль через десять лет…
Ни сахаром, ни калачами,
И ни моей копейкой медной,
Ни пламенем, и ни речами,
Ни жизнью праведной и бедной —
Ничем, ничем нельзя помочь
Там, где победна ночь.
И кто пошлет на землю рати?
И кто склонится к этим зовам?
Ты, только Ты, живому Матерь,
Воздвигнешь длань с Своим Покровом.
И кто поймет, заплачет он.
И кто заплачет, тот спасен.
Все обычно: кому-то худо,
Кровью харкает кто-то сейчас.
Все обычно, — не будет чуда
В этот тысячу тысячный раз.
И наверное к койке больничной
Не сиделка, а смерть подойдет.
Умирать никому не привычно, —
Остальное обычно, обычно, —
Час придет, он умрет.
Последнее солнце и день наш последний
Из тысячи тысячных дней и часов.
Лишь несколько верных поймет за обедней,
Что свился, как свиток, небесный покров.
Трава полевая и звери в лесах,
И люди, — всё в прах.
Волною последней огнистая лава
Голодный, стенающий мир Твой зальет.
О, мука какая. А сердце поет:
Тебе, показавшему солнце нам, слава.
Пусть разрывается сердце в груди.
Вот ангелы, трубы, огонь впереди.
Ей, Боже, гряди.
Уже и солнца шар не раскален,
И завершат последний круг планеты,
Кончаются все времена времен,
И тихо гаснут мировые светы.
Я облачая тело в смертный лен,
Даю Тебе последние обеты.
О, падайте, тяжелые болты
Ворот чугунных в бесконечность Божью.
Конец трудов, забот и суеты
Встречаю я с непобедимой дрожью…
А все еще в лугах цветут цветы
И ветер движет золотою рожью…
А все еще пронзает детский плач
И кто-то любит, кто-то деньги копит…
Но белый конь уже несется вскачь, —
Нездешняя рука его торопит…
Убивший время, чудотворный Врач,
Весь кубок допит…
Как хорошо, что есть глухая ночь,
Как хорошо, что есть глубокий сон,
Как хорошо, что есть слепая смерть,
Утих звериный вой среди пещер,
В домах покой, в больницах смолкнул стон,
И злая жизнь отходит смирно прочь.
Даруется живому тишина,
Ушам — не слышать, немота — устам,
И сердцу — сон, и пальцам — крестный знак.
Не тяжек им, не тяжек вечный мрак.
Как радостно кончаем счет годам.
Прими нас, вечность, пой нам, тишина…
Распахивают полосу. Курится пар.
Нечерноземная белесовата почва.
Весна. Весенний воздух яр,
И облаков несутся клочья.
Убогая душа, на что тебе теперь
Крылатость и простор бездонный, поднебесный?
Смотри: вот вырыл нору зверь
Средь недр земли сырой и тесной.
И знай, — среди каких-нибудь спокойных мест,
Где корни трав сухих вросли глубоко в глину,
Навеки обозначит крест
Твою родную домовину.
Знаю я, что будет тишина,
Этой ночью подойдет, быть может,
И ни горе больше, ни вина,
Ничего мой дух не потревожит.
Как собака, лягу я у ног,
У хозяйских ног, средь серой персти.
И Хозяин скажет: мой щенок,
Мой щенок с взлохмаченною шерстью.
Буду видеть, как к Нему идут
Мудрые, подвижники, святые,
Чтоб отдать Ему любовь и труд,
Чтобы дал Он им венцы литые.
Буду я внимательно смотреть,
Как благословляет их Хозяин.
Хорошо мне тихо умереть,
По-собачьи, средь земных окраин.
Господи, вот глупый Твой щенок
Неумело Твои ноги лижет.
Дай мне вечность пролежать у ног, —
Только б потеплее и поближе.
Господи, на этой вот постели
(Не другую ж, в самом деле, ждать)
Пролежу предсмертные недели,
Медленно я буду умирать.
Медленно провалятся все звуки,
Выцветут все краски. И покой
Сложит костенеющие руки
Леденящей, мертвою рукой.
Разольется тихо в этом теле
Холод от макушки и до ног.
И тугим узлом подвяжет челюсть
Новый, белый, холщевой платок.
А душа, рожденный вновь младенец,
Будет вихриться там на лугах,
Воплями покроет птичье пенье,
Ангельскую песню в небесах.
Господи, Твою ручную птицу
Ты из рук пшеницей покорми,
Чтоб она забыла про пшеницу
В хаосе оставленной земли.
Вот ты в размеренный планетный круг
Влетела. Огненной дугою
В зенит метнулась, запылала вдруг,
Пчелиному подобна рою.
В восторге сыпала снопы лучей,
Сжигала неба твердь пожаром,
Средь осиянных и живых ночей
Катилась огнекрылым шаром.
Смотрела я, любуясь и любя,
На весь твой пир огня и света,
Пока Великий не умчал тебя
За грань миров, моя комета.
И я вперяю взор в ночную твердь,
Чтоб он увидел, окаянный,
Как в черноте сплелося слово: смерть
С крылатым именем Гаяны.
7.VIII 1936
Не слепи меня, Боже, светом,
Не терзай меня, Боже, страданьем.
Прикоснулась я этим летом
К тайникам Твоего мирозданья.
Средь зеленых, дождливых мест
Вдруг с небес уронил Ты крест.
Принимаю Твоей же силой
И кричу через силу: «Осанна!»
Есть бескрестная в мире могила,
Над могилою надпись: Гаяна.
Под землей моя милая дочь,
Над землей осиянная ночь.
Тяжелы Твои светлые длани,
Твою правду с трудом принимаю.
Крылья дай отошедшей Гаяне,
Чтоб лететь ей к небесному раю.
Мне же дай мое сердце смирять,
Чтоб Тебя и весь мир Твой принять.
<23.VIII 1936 г.>
Сила мне дается непосильная.
Не было б ее, давно упала бы,
Тело я на камнях распластала бы,
Плакала б, чтоб Ты услышал жалобы,
Чтоб слезой прожглась земля могильная.
Отпер Ты замок от сердца бедами.
Вот лежит теперь дорога скатертью
Во все стороны. То быть мне матерью,
То поставил над церковной папертью,
Чем еще велишь мне быть, — неведомо.
Сердцем все заранее угадано,
Сердце принимает все заранее.
Принужденное, как вольное, страдание,
Средь углей кадильницы пылание
Духа человеческого, разума.
Дух мой… Сочтены Тобою дни его.
Ты решил, карающий и губящий,
Подарил, ведущий нас и любящий,
Сохраненное Тобою рубище
От многострадального, от Иова.
<24.III 1936 г.>
Я струпья черепком скребу.
На гноище сижу, как Иов.
В проказе члены все нагие,
Но это что… Вот дочь в гробу…
Друзья, у нас с Предвечным счет,
Но милосерд Он даже в гневе.
Пусть некогда в проклятье Еве
Велел понесть Он жизнь во чреве, —
И вот теперь Он жизнь берет.
Я струпья черепком скребу…
Друзья, склоните ниже главы, —
Вот приближается Царь Славы,
Чтоб мукой освятить рабу.
Не укрыться в миросозерцанье,
В этот тканный временем наряд.
Ни к чему словесное бряцанье, —
Люди тысчелетья говорят.
Буду только зрячей, только честной, —
(У несчастья таковы права), —
Никаких полетов в свод небесный
И рассказов, как растет трава.
Буду честно ничего не видеть,
Ни во что не верить и не знать.
И неизживаемой обиде
Оправдания не подбирать.
Избрана я. Гостя посетила,
Подошла неведомой тропой.
Все взяла, — одним лишь наградила —
Этой дикой зрячестью слепой.
Было тихо. И ветра подули.
Стало тише. Иль от глухоты
Я не слышу, как в подземном гуле
Гибнут искры мертвой красоты.
Вот я вехами пустыню мечу
И Сорокадневного пою.
Если хочешь, выйди мне навстречу,
В честную безрадостность мою.
Прославь бессмыслицу и тлен.
Скажи, что дух людской, как атом,
Кружится в вихре перемен
И в беззаконии проклятом.
Пылинка в солнечных лучах
Скользнула к теневому краю, —
Так исчезаем мы в ночах,
Бессмысленно, — я это знаю.
Но в самой гуще пустоты,
Склонившись в преисподней низко,
Средь неподвижной черноты
Я вижу, — вдруг сверкнула искра.
Земля расколота в куски,
Слабеет в судорожном трусе, —
Сквозь пытку, — пилы и тиски, —
Шепчу я: Господи Исусе.
И вдруг размах широких крыл,
И дым кадильницы, и свечи,
И нарастает плоть из жил,
И вдунут дух, и жаждет встречи.
Из недр восстали мертвецы
И каждый сбрасывает саван.
И ангелы несут венцы,
Чтобы венчать святые главы.
И сонм святых мужей и жен
Идет тушить земли пожары.
Сам смысл дает нам свой закон,
Свивает неба свиток старый.
Не буду ничего беречь,
Опустошенная, нагая,
Ты, обоюдоострый меч,
Чего ж ты медлишь, нас карая?
Без всяких слаженных систем,
Без всяких тонких философий,
Бредет мой дух, смятен и нем,
К своей торжественной Голгофе.
Пустынен мертвый небосвод,
И мертвая земля пустынна.
И вечно Матерь отдает
На вечную Голгофу Сына.
О, горлица моя, лети, лети же.
Среди разлившихся, раздутых рек.
Вода на убыли, и берег ближе,
И ударяется о дно ковчег.
О, горлица, среди разверстой хляби
Лети, лети, ищи себе приют.
Не для тебя законы жизни рабьей,
Которыми в ковчеге все живут.
И ринулась, бесшумно полетела,
Сверкнула искрой меж небес и вод.
А мы гребем размеренно, умело,
А мы гребем, гребем мы целый год.
Не рано ли? Ветрами рвутся снасти,
Ковчег кипучими волнами сжат.
Из водной яростной разверстой пасти
Еще нам не извергнут Арарат.
Ковчег огромный, будто душегубка,
Как паутина снасти, мачта — жердь…
Ты не вернешься, вольная голубка,
И Арарат твой чаемый был смерть.
Гребите, братья, веруйте в усладу
Земли, восставшей из морского дна.
В обетованьи семицветных радуг
Моя голубка больше не видна.
Нет, и скала несокрушимой веры
Мне больше не приют.
Молчат все поученья и примеры,
А вот ветра поют.
И вновь я отдаю на испытанье
И догмат, и закон.
Зовет пустыня в вечное скитанье,
Пески со всех сторон.
Я отдаю себя волне зыбучей, —
Неясен небосвод.
Свиваются на горизонте тучи,
А ветер все поет.
Кто созидает нашей жизни трепет?
Кто смерть нам к сроку даст?
Покроет хрупкость всех великолепий
Песков зыбучих пласт.
Я заново не знаю и не верю,
Ослеплена я вновь.
Мучительным сомненьем только мерю
Твой горький путь, любовь.
<2.1Х 1936 г.>
С осенними листьями вместе
Исчезнуть, исчезнуть, не быть.
Растаять, как в воздухе птица,
Дымком над костром заструиться,
И листья, и ветер, — все вести,
И сладко глаза мне закрыть.
У сердца мильоны ударов.
Пора от мильонов устать.
Всю длинную книгу прочла я,
А дальше лишь даль голубая,
Пылание звездных пожаров,
Крылатая вестников рать.
Вот невод, что прорван уловом,
Омытый средь множества рек,
И что принесу от улова
К порогу быванья иного?
Каким сожигающим словом
Растопится вечности снег?
Господь мой, я жизнь принимала,
Любовно и жарко жила.
Любовно я смерть принимаю,
Вот налита чаша до краю,
К ногам Твоим чаша упала.
Я жизнь пред Тобой разлила.
О милости или пощаде
Молиться теперь не хочу.
Стучу и стучу в Твои двери,
Поверь моей нищенской вере,
Дай крылья к спине мне приладить, —
Без страха к Тебе полечу.
<24.Х 1936 г.>
Нет, только грусть и тонкий запах тленья
От опыта, от жизни, от вещей.
Игра от поколенья в поколенье
И пытка вечная мечей, клещей.
В осенний день небесный свод так близок
Что кажется, порог переступить, —
И нас покроет Божьей Славы риза,
Чтоб вечным светом взор наш ослепить.
В осенний день все мертвые меж нами,
И радует касанье нежных рук.
И дни сплетаются с ночными снами,
И втягивает нас в блаженный круг.
Торжественный, слепительный подарок —
Ты даровал мне смерть. В ней изнемочь.
Душа, сожженная в огне пожара,
Медлительно, навек уходит в ночь.
На дне ее лишь уголь черно-рыжий,
Ей притаиться надо, помолчать.
Но в сердце Ты огнем предвечным выжег
Смертельного крещения печать.
Я весть Твоя. Как факел, кинь средь ночи,
Чтоб все увидели, узнали вдруг,
Чего от человечества Ты хочешь,
Каких на жатву высылаешь слуг.
<24.Х 1936 г.>
Каждая мыщца свинцом налита.
Крылья… Но крыльев давно уже нету.
Пасет мою душу бичом суета,
Неистово гонит кругами по свету.
Ничтожная, нищая, ну-ка, пляши,
Оденься в восторги и лги о заветах,
Сегодня покайся, а завтра греши
И повторяй себя в песнях пропетых.
Каким бы тебя раскаленным клеймом
Достойно, позорно навеки отметить,
Каким бы сковать твою шею ярмом
И истрепать на спине твоей плети.
Пригнись. Иль не слышишь, — вон Некто идет,
Который не числит даров и не мерит,
Он грех умерщвляет и горе берет,
Бескрылых кидает в надзвездный полет,
Рождается снова в пастушьей пещере.
Не надо усилий. Сама Благодать
Окамененное сердце растопит.
Я даже не смею Его призывать,
Но Сам Он призывами душу торопит.
Примечания[править]
Стихи. Впервые: Берлин, «Петрополис», [1937] (на титуле: Монахиня Мария). Книга репринтно переиздана в Москве в 1993 г. (без указания места и года) по экземпляру, хранящемуся в Париже у Ю. И. Лещенко, крестного сына мужа м. Марии, Д. Е. Скобцова. На полях этого экземпляра имеются рисунки-иллюстрации, выполненные рукой поэтессы. В настоящем томе книга воспроизводится по первому изданию практически полностью, за исключением двух стихотворений, набранных дважды. Даты написания отдельных стихов, опущенные автором и приведенные в угловых скобках, восстановлены по книге С. Гаккеля (владельца рукописей).
О ЖИЗНИ
С. 118. «Мне кажется, что мир еще в лесах…» 1-я строфа — перекликается со строками из стих. Ю. Балтрушайтиса «Ave crux!» (1911):
Божий мир еще не создан,
Недостроен Божий храм, —
Только серый камень роздан,
Только мощь дана рукам.
…Ты подъемлешь бич… — один из символов гнева Господня у пророка Исайи: «И поднимет Господь Саваоф бич на него…» (Ис 10: 26).
С. 118. «Камни на камни, скала на скалу…» 1-я строфа — перекликается со строками из стих. Ю. Балтрушайтиса «Ave crux!» (1911):
Брось свой кров, очаг свой малый, Сон в тоскующей груди, И громады скал на скалы В высь немую громозди…
Бывший в начале — Господь как Мироздатель («В начале сотворил Бог небо и землю.» — Быт 1: 1) и как предвечный Логос: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин 1: 1).
тварь — существо, сотворенное Богом: человек; см. примеч. к с. 136 («Когда-нибудь, я знаю, запою…»).
средь треугольника грозное Око — «всевидящее око, промысел Божий, всеведение, изображаемое оком в лучах треугольника» (В. И. Даль).
С. 118—119. «Господь всех воинств, Элогим…»
Элогим — одно из имен Бога у иудеев. Ягве (Сущий) — имя, которое Сам Бог открыл Израилю (см. Исх 3: 14), в иудаизме, из благоговения к имени Божиему, произносилось только первосвященниками один раз в году. Обычно заменяется словом Элогим (Бог).
Сын-Слово — Иисус Христос (см. Ин 1: 14).
Параклет (греч.) — Утешитель, одно из определений Святого Духа. Христос пообещал апостолам: «Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек» (Ин 14: 16).
Преображенье темной плоти. — см. примеч. к с. 72 («Покорно Божий суд приму…»).
С. 119. «Там было молоко и мед…»
Там было молоко и мед… — В Ветхом Завете землей, где «течет молоко и мед», называют Землю Обетованную — Ханаан (см. Исх 3: 8).
точило — пресс для выдавливания виноградного сока на вино.
блаженный жребий — счастливый жребий; в установлениях Нового Завета блаженны алчущие, скорбящие, бедные, гонимые, «ибо их есть Царство Небесное» (см. Мф 5: 3-12).
Ханаан — земля, которую Бог заповедал израильтянам в «завет вечный»: «тебе дам Я землю Ханаанскую, в наследственный удел вам» (1 Пар 16: 17-18), т. е. земля обетованная (обещанная).
С. 122—123. «У каждого — имя и отчество…»
3-я строфа — описание страстей Христа^перед распятием (см. Мф 27: 27-31).
чаша в саду Гефсимании — напоминание о последней молитве Иисуса: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия» (Мф 26: 39).
С. 123—124. «Под ноги им душу я кину…»
Архистратиг — архангел Михаил; см. примеч. к с. 115—117 («Монах»).
С. 124—125. «Людей колючие слова…»
Хранитель-Ангел — ангел, который пребывает с каждым человеком со дня его крещения и до кончины. Он охраняет душу от грехов, а тело от несчастий. Ср. обращение в молитве: «Ангел Христов, святый мой хранитель и покровитель души и тела моего!»
С. 125. «Подвел ко мне, сказал: усынови…»
…Кость от костей твоих и плоть от плоти — восходит к тексту книги Бытия: «…это кость от костей моих и плоть от плоти моей…» (Быт 2: 23).
2-я строфа восходит к тексту книги пророка Исайи: «Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни…» (Ис 53: 4 и след.).
С. 125. «Братья, братья, разбойники, пьяницы…»
…Пред священной Господнею Чашею — здесь: перед кончиной.
С. 126. «Что Ему я за братьев отвечу…»
Что Ему я за братьев отвечу… — подразумевается вопрос Бога Каину: «…где Авель, брат твой?» и ответ Каина: «разве я сторож брату моему?» (Быт 4: 9); речь идет о взятой на себя перед Богом ответственность за всех ближних.
…Нищим духом блаженство несет — восходит к тексту Нагорной проповеди Христа: «Блаженны нищие духом; ибо их есть Царство Небесное» (Мф 5: 3).
С. 127. «Где, Каин, твой брат, где твой Авель?». Все стих, является парафразом библейской истории первого на земле братоубийства (см. Быт 4: 1-16). См. примеч. к с. 126 («Что Ему я за братьев отвечу…»).
Тайна — таинство — священнодействие, через которое тайным образом на человека действует спасительная Божья сила (благодать).
печать багровая — знак («знамение»), которым Бог пометил Каина как убийцу, обрекая его тем самым на изгнание и вечные скитания (увидев эту печать, никто из смертных не мог убить Каина) (см. Быт 4: 15).
С. 128. «Не иные грехи проклинать…»
троекратный петел — см. примеч. к с. 90 («Когда мой взор рассвет заметил…»).
алектор (грец.) — петух.
С. 128. «Трудный путь мы избирали вольно…»
…теснотой игольной… — восходит к словам Иисуса: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие» (Мк 10: 25).
…в бореньи мы с Тобой, как Яков… — Патриарх Иаков ночью боролся с Богом, не узнав Его. Этот «Некто», увидев, что не одолевает Иакова, повредил тому «состав бедра». Иаков же не отпустил Его, пока не получил благословения (см. Быт 32: 24-29).
С. 128—129. «Там, между Тигром и Ефратом…»
…между Тигром и Е(в)фратом… — В междуречье Тигра и Евфрата, по преданию, располагался рай, куда Господь поселил Адама и Еву.
Брат будет смертно биться с братом… — восходит к тексту Евангелия: «Предаст же брат брата на смерть, и отец — сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их…» (Мф 10: 21); в более широком смысле — братоубийство, которому положил начало Каин, первенец совершивших грехопадение Адама и Евы.
С. 129. «Не засыпает тяжелая кровь…»
…Ты, одолевшая древнего змия… — восходит к фрагменту текста книги Бытия (3: 15), получившему название «Первоевангелие». Отцы церкви видели в нем указание на Великую Жену, Приснодеву Марию, послужившую тайне воплощения Христа и тем самым повергшую древнего змея, т. е. дьявола.
С. 130. «Не то, что мир во зле лежит, — не так…»
…мир во зле лежит… — слова из 1-го послания апостола Иоанна Богослова: «весь мир лежит во зле» (1 Ин 5: 19).
С. 130. «С какой тоской иной печати рвет…»
якорь треххвостый — В христианстве якорь — символ надежды (см. Евр 6: 18-19).
крылья человековидной птицы — крылатый ангел.
С. 130—131. «Спокойно, будто опытный анатом…». Начало стихотворения — реминисценция стих. К. Бальмонта «Рибейра»: Жестокий и мрачный анатом, / Ты жаждал разъятья основ.
С. 132—133. «Нечего больше тебе притворяться…»
И не обманешь слезинкой ребенка, / Не восстановишь на Бога меня — образ из романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (ч. 2, кн. 5, гл. 4). Иван Карамазов «восстанавливает» на Бога своего брата Алексея, апеллируя к страданиям детей: «…от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только замученного ребенка…»
…как отрок Давид. / Снимаю доспехи… — Перед сражением с великаном Голиафом Давид, уповая на Господа, снял с себя доспехи, подаренные ему царем Саулом (см. 1 Цар 17: 38-40), ибо «не мечом и копьем спасает Господь» (17: 47).
Взметнула пращою… — Давид победил Голиафа, убив его камнем из пращи (см. 1 Цар 17: 49).
С. 133—134. «Убери меня с Твоей земли…». В этом стихотворении, по данным публикатора (Б. В. Плюханова), 5-я строфа имела текстуальные отличия; за ней следовала еще одна — заключительная:
От любви и горя говорю, —
Или дай мне ангельские силы,
Или двери сердца затворю, —
Будет дух мой сам себе могилой.
Ты, Создатель, Миродержец мой,
Что создал и чем Ты правишь в мире?
Видишь сам Ты, — струпья, язвы, гной,
Грех, закутанный в Твоей порфире.
С. 134. «Никогда, ни на каком пути…»
алектор — см. примеч. к с. 128.
7-я (последняя) строфа — описание сражения Иакова с Богом (см. Быт 32: 24-25); см. примеч. к с. 128 («Трудный путь мы избирали вольно…»).
С. 134—135. «Ты остановил на берегу потока…». В стихотворении иносказательно описывается борьба с Богом, подобная борьбе Иакова (см. Быт 32: 24-32; см. также примеч. к с. 128).
Иордан — река в Палестине, делящая ее территорию на две половины.
С. 135—136. «Наконец-то. Дверь скорей на ключ…»
…повесть про немудрых дев… — Согласно евангельской притче, немудрые (неразумные) девы не сумели встретить жениха (см. Мф 25: 1-10; см. примеч. к с. 103—104 — «На востоке — кресты и сиянье…»).
С. 136. «Сопряжены во мне два духа…»
Пророчит он о граде, трусе… — град, землетрясение и другие проявления стихии олицетворяют гнев Господень в ветхозаветных книгах пророков, в Евангелиях, но особенно в Апокалипсисе; трус (слав.) — землетрясение.
С. 136. «Когда-нибудь, я знаю, запою…»
создан в день шестой — В шестой день творения Бог создал человека: мужчину и женщину (см. Быт 1: 27, 31).
…мост меж жизнью тварной и Господней — В отличие от всех сотворенных Богом (тварных) существ, человек, будучи тоже «тварным», являет собой также образ и подобие Бога (см. Быт 1: 27: 28); тварное — вторично и преходяще, в отличие от нетварного, которое первично и вечно.
С. 136—137. «Ты не изменишь… Быть одной…»
аллилуйя (евр.) — «хвалите Господа». Обычно троекратно произносимый рефрен в церковных богослужениях.
С. 138. «Не помню я часа Завета…»
Тора — пятикнижие Моисеево, первые пять книг Ветхого Завета, составляющие одно целое, которое по-еврейски называется Тора, т. е. Закон.
С. 139. «Испепеляющий огонь…»
…Христос <…> освятил рубанок — Указание на то, что Иисус некогда работал плотником, содержится в Евангелии от Марка (см. 6: 3).
С. 141. «Глуше, и туже, и крепче…»
Христова невеста — Святая Христианская Церковь.
О СМЕРТИ
С. 142. «Да, надо будет в гробовой колоде…»
Всего совлечься… — восходит к тексту послания апостола Павла: «Итак, умертвите земные члены ваши: блуд, нечистоту, страсть… <…> …совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового…» (Кол 3: 5, 9-10).
Последняя строфа восходит к образам Апокалипсиса — Судный день, труба ангела, возвещающая его, чаши гнева Господня (см. Ото 8, 9, 15, 16).
С. 143—144. «Взял за руку и прочь повел меня…»
Неведомый Вожатый — Ангел.
На месте этом каждый обувь снимет… — восходит к тексту ветхозаветной книги Исход: явившись Моисею горящим терновым кустом, «сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» (Исх 3: 5).
С. 144—145. «Не все ль равно? Сначала заболею…»
3-ю строфу ср. с молитвой св. Иоанна Дамаскина на сон грядущим: «Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем? Се ми гроб предложит, се ми смерть предстоит».
серафим — один из высших ангельских чинов. См. примеч. к с. 38—39 («Причастились благодати…»).
триединый свет — свет Троицы.
С. 145—146. «Последнее солнце и день наш последний…»
свился, как свиток, небесный покров — см. примеч. к с. 40 («Когда времени больше не будет.»).
Ей, Боже, гряди — цитируется одна из последних строк пророчества Иоанна Богослова, ср.: «Ей, гряди, Господи Иисусе» (Ото 22: 20).
С. 146. «Уже и солнца шар не раскален…»
белый конь — образ из Апокалипсиса: «вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“» (Ото 6: 8).
С. 146—147. «Распахивают полосу. Курится пар…»
домовина — гроб.
С. 148. «Вот ты в размеренный планетный круг…»
…ты в размеренный планетный круг / Влетела… — М. Мария сравнила с кометой свою старшую дочь Гаяну. Сказать определенно, какую из короткопериодических комет автор могла иметь в виду, затруднительно. Ближайшая по времени отъезда дочери в СССР и создания стихотворения была комета 28 августа 1935 г.
Гаяна — дочь м. Марии; скончалась в Москве 30 августа 1936 г.
пир огня и света — возможно, перекличка с А. Блоком: «Он весь — дитя добра и света» («О, я хочу безумно жить…», 1915).
С. 148—149. «Не слепи меня, Боже, светом…»
осанна — возглас, буквально означающий: спаси, помоги! Этим словом народ приветствовал Христа во время Его въезда в Иерусалим (Мф 21: 9).
Гаяна — см. выше примеч. к с. 148.
С. 149. «Сила мне дается непосильная…»
многострадальный Иов — персонаж ветхозаветной Книги Иова. Бог попускает сатане испытать веру и праведность, которые для сатаны лишь внешние, обусловленные благополучной жизнью, качества. Иов лишен своего богатства, гибнут его дети, сам он поражен проказой. Иов перенес все страдания, смирился и раскаялся перед Богом, который вновь благословил его. Классический образ человека, испытуемого страданиями.
С. 149. «Я струпья черепком скребу…»
Я струпья черепком скребу. / На гноище сижу, как Иов. — Иов в своих страданиях сидел на пепле (в церк.-слав. тексте: гноище, т. е. перегной, навоз) с черепицей в руках и скоблил тело, покрытое струпьями. См. выше примеч. к стих. «Сила мне дается непосильная…».
…дочь в гробу… — Гаяна. М. Мария считает, что гибелью дочери Бог испытывает ее так же, как и Иова.
С. 150. «Не укрыться в мирозданье…»
Сорокадневный — Иисус Христос. В течение сорока дней, после воскресения и до вознесения, Он пребывал на земле.
С. 150—151. «Прославь бессмыслицу и тлен…»
…нарастает плоть средь жил, / И вдунут дух… — Согласно видению пророка Иезекииля, будущее воскресение из мертвых: «Так говорит Господь Бог костям сим: вот, Я введу дух в вас, и оживете. И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть, и покрою вас кожею…» (Иез 37: 5-6).
С. 151. «Не буду ничего беречь…»
обоюдоострый меч — здесь: Суд Господень; см. также примеч. к с. 270 («Духов день»).
С. 151—152. «О, горлица моя, лети, лети же…» В стихотворении речь идет об отъезде дочери м. Марии Гаяны в СССР и ее гибели там.
горлица — Когда вода после всемирного потопа стала убывать, Ной трижды выпускал голубя, «чтобы видеть, сошла ли вода с лица земли» (Быт 8: 8-12).
Арарат — на «горах Араратских» Ной остановил свой ковчег после окончания потопа (см. Быт 8: 4).
обетованье семицветных радуг — Библейское повествование о потопе заканчивается рассказом об обетовании Господом мира спасшемуся роду человеческому: "Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением вечного завета между Мною и между землею?) (Быт 9: 13).
С. 153. «Господь мой, я жизнь принимала…»
Стучу и стучу в Твои двери… — восходит к тексту Нагорной проповеди: «Просите, и дано будет вам; ищите и найдете; стучите и отворят вам» (Мф 7: 7, речь идет о молитве).
С. 153—154. «Нет, только грусть и тонкий запах тленья…»
Как факел, кинь средь ночи… — перекличка со стих. К. Бальмонта «Дымы»: «Мы факелы, зажженные впотьмах».
С. 154. «Каждая мышца свинцом налита…»
…Рождается снова в пастушьей пещере — В Вифлееме по случаю переписи населения все постоялые дворы были переполнены; Мария и Иосиф, придя в Вифлеем, остановились в пещере, куда пастухи обычно загоняли домашний скот. Здесь и родился Иисус Христос.