П. Ф. Якубович. Стихотворения
Библиотека поэта. Большая серия.
Л., «Советский писатель», 1960
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ПОСЛЕДНЕЕ ПРИЖИЗНЕННОЕ ИЗДАНИЕ, И НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ[править]
Пахарь
Майская песня
Осенняя дума
Воспоминание
С песнею торжественной
Крик журавлей
Учитель («Веря в силу истины и света…»)
«О, пока мы так свежи и юны…»
«Еще борьбы тяжелый молот…»
После боя
Ответ Мартову
В бурю («Глухою полночью стоял…»)
«Не кори меня, друг милый…»
Песня париев
Credo
Стоны
«Довольно стонов, фраз пустых довольно!..»
На смерть Тургенева
Видения
«Глухая ночь… Ни проблеска, ни света…»
Мятежник… («Мрак отлетел, кровь перестала течь…»)
Памяти Шарля Бодлера
«Дремлет мирное селенье…»
ПАХАРЬ[править]
Только стает снежок с пробужденных полей,
Уж на них мужичок с верной сивкой своей.
И трудится все дни он до поздних теней,
До вечерней зари над землицей своей:
По полянке идет, проводя борозды,
И рекой льется пот у него с бороды…
У одних лишь небес просит милости он;
Как родной его лес, стоек он и силен!
Урожай ли пошлют небеса, или так
Пропадет его труд — всё выносит бедняк,
И на будущий год с теплой верой опять
Он на ниву придет, чтобы сеять, пахать.
1876 (?)
МАЙСКАЯ ПЕСНЯ[править]
Рассвело. Журчит и плещет
Под окном моим ручей.
Я проснулся — так и блещет
Солнце золотом лучей!
С нежной лаской и приветом
Улыбалось мне оно,
И таким волшебным светом
Было залито окно!
Я взглянул: пестрело поле
Всё в цветах, дарах весны,
И гремели гимны воле
С беспредельной вышины.
1876 (?)
ОСЕННЯЯ ДУМА[править]
По листьям опавшим, без шуму,
Бреду я тропинкой лесной
И думаю горькую думу
О жизни моей молодой.
Плывя по житейскому морю
В убогом и утлом челне,
Огни я прибрежные вижу,
Но с бурей не справиться мне!
Налево — утесы чернеют,
Направо — болота лежат,
А прямо — зловещие волны
Бушуют и смертью грозят.
И чудится тихий мне шепот —
В нем жалость, и гнев, и упрек:
То — ветер качает деревья,
То — шепчет опавший листок:
«Не бойся угрюмых утесов!
Не стыдно погибнуть в борьбе,
Страшнее — завязнуть в болоте,
Подобно беспечной толпе».
Между 1877 и 1879
ВОСПОМИНАНИЕ[править]
Когда засвищет ветер в непогоду
И ель угрюмая глядит в мое окно,
Я долго выношу душевную невзгоду, —
Готов рыдать я, с бурей заодно…
И вспомню домик я--заброшенный, угрюмый,
Простор лугов, лазурь родных небес.
Встают опять волшебные те думы,
Что навевал мне гордый лес.
Так ласково, так мирно там журчала
Родная речка в сладком полусне:
Она отрадное мне что-то напевала —
И было так тепло и сладко мне!
Там муза в первый раз со мною подружилась,
И лиру звонкую она вручила мне:
Коснулись пальцы струн — и сердце вдруг забилось,
И звуки полилися в тишине…
Такие грустные, полны таких страданий,
Такой тоски, отчаянья и мук,
Что я не удержал подавленных рыданий
И лиру уронил из слабых рук.
С тех пор глаза мои открылись и прозрели,
И я спросил у сердца своего:
«Куда же рвешься ты? К какой высокой цели,
Когда так жалок мир и немо божество!..»
1878 (?)
С ПЕСНЕЮ ТОРЖЕСТВЕННОЙ…[править]
С песнею торжественной,
Полной гордых сил,
В небесах синеющих
Жаворонок плыл.
Посылал проклятья он
Ненависти, злу,
Гимны пел прекрасные
Свету и теплу.
Из страны, приниженной
От позорных дел,
Звал он в страны дальние,
О свободе пел.
В солнечном сиянии
Утопал певец,
И гремела песня та
Из конца в конец.
Лес ее подслушивал,
Волны камыша,
Даже ты, безумная,
Ты, моя душа!
Чувство непонятное
Обняло тебя:
Рвешься ты в далекие
Чудные края.
Нет там слез и зависти,
Злобы нет земной…
Но с землей ты скована
Цепью роковой!
В небесах синеющих
Жаворонок плыл
С песнею торжественной,
Полной гордых сил.
21 июня 1880
КРИК ЖУРАВЛЕЙ[править]
Печальный, желтый, как старик,
Едва душист,
В лесу шумел и опадал
Последний лист.
Всё было грустно и мертво —
Всё, всё вокруг…
И с криком стая журавлей
Неслась на юг.
Я уловил их гордый зов:
«Друзья, вперед!
Здесь пусто, холодно, темно,
Здесь зол народ.
Певец, что толку проклинать
Свою тюрьму
И песни громкие слагать?
Скажи, кому?
Тебя мы братом признаём…
Летим же прочь
Из этой мертвой стороны,
Где злоба, ночь!
Где нужно сердцем обладать
Прочней скалы,
Чтобы бороться и страдать…
Курлы, курлы!»
Я поглядел за ними вслед
В тоске немой…
И понял я, что силы нет
Забыть, любивши столько лет,
Свой край родной!
Осень 1880
УЧИТЕЛЬ[править]
Веря в силу истины и света,
Полон думой строгою своей,
Со словами правды и привета
Обходил Он нищих, богачей.
И громила, точно меч суровый,
Жизни ложь восторженная речь:
Звал разбить земные Он оковы
И стряхнуть все цепи с плеч!
Много сирых, слабых и печальных,
Угнетенных злобою людской
Шло к нему со всех окраин дальних
На призыв мечты святой.
Говорил Учитель благородный:
«Моя чаша горькая полна.
На земле преступной и холодной
Гибель мне, о братья, суждена…
В вас, друзья, посыплются каменья,
Дикой злобы вихорь вас умчит
И погубит всех без сожаленья…
Но для веры гордой нет сомненья:
Ночь пройдет — и солнце заблестит!»
И погиб Он жертвою бессудной,
Полный веры в истину и свет…
О, когда б такой же верой чудной
Верил ты, карающий поэт!
28 декабря 1880
Новгород
О, пока мы так свежи и юны,
Пока пламя пылает в крови,
Ударяйте проворнее в струны
Вы, певцы красоты и любви!
Пусть сильней молодые порывы
Шевелят и волнуют умы,
Чтоб остались мы чисты и живы
Посреди воцарившейся тьмы.
Чтоб сердца наши, чуждые барства,
Вашим струнам прекрасным вослед
Уносились в грядущее царство,
Где не будет ни лжи, ни коварства:
Только правда, свобода и свет.
1880
Еще борьбы тяжелый молот
Моей души не закалил;
Но проклял я житейский холод!
И, встав от сна, кипуч и молод,
В себе нашел я много сил.
Взамен неведенья слепого
Тупой и ветреной толпы
Я выбрал правды горькой слово,
Тревогу сердца молодого
И знамя вольное борьбы!
Иным, прекрасным идеалам —
Порывы сердца покорил:
По высям горным и обвалам
Пошел к униженным, к усталым —
И жребий свой благословил!
13 апреля 1881
Новгород
ПОСЛЕ БОЯ[править]
При виде рабства, чуждого стыда,
При вопле мщения из жалких уст невежды,
Кипит в груди бессильная вражда.
Грядущее темно — темно, как никогда!
И некого молить о проблеске надежды.
Ликует зло, насилие. Позор
Надменно голову вздымает из трясины…
И стаи гадов, змей — настал и им простор! —
Ползут на божий свет из потаенных нор —
И в ужасе бегут <разбитые> дружины.
На поле битвы, кровью залита,
Под грудой тел, хрипя и умирая,
Лежит она — прекрасная, святая,
Когда-то гордая Мечта…
И кто мне скажет, кто, что труп ее холодный
В других сердцах огонь любви зажжет,
Что снова в бой героев рать пойдет
За идеал свой благородный?..
10 марта 1881
СПб.
ОТВЕТ МАРТОВУ[править]
Да, мы верим! Свято верим,
Что придет-таки пора
Царству света и свободы,
Царству братства и добра.
Братья! нас во тьме держали
Долго сильные земли —
Для того чтоб перед ними
Пресмыкались мы в пыли;
Для того чтобы голодный
Не видал, где хлеб лежит,
Чтоб не ведали мы, братцы,
Кто душой за нас скорбит,
Кто готов на брань святую
Выйти гордо, как на пир,
И мечом могучим правды
Вдзродить наш дряхлый мир.
Да, мы верим! Верим страстно,
Что придет-таки пора
Царству света и свободы,
Царству братства и добра!
С этой верой неподкупной
Выйдем в путь, коль час настал,
; Коли подан к битве грозной
Призывающий сигнал!
Март 1881
В БУРЮ[править]
Глухою полночью стоял
Я на обрыве. Там, за мною,
Старинный город мирно спал;
Внизу же — пеною седою
Кипело море и стонал
Стихии разъяренный вал.
Ветры злились, свирепели…
Было несколько минут —
Мне казалось, что придут
Их усилья к страшной цели:
И на город океан
Налетит как ураган!
Глухой, неумолимо строгий,
Презрев мольбы, проклятья, плач,
Разрушит всё он, как палач,
Всё: нищеты приют убогий,
Твердыни храмов и дворцов,
Поглотит гениев, глупцов…
Усыпит бессонный голод,
Злобу дикую, любовь,
Молодого сердца кровь,
Нищеты суровый молот;
Равной казнью всех казня,
Погребет в волнах забвенья
Силы, полные огня,
Благородные стремленья…
Всё умчит: мечты мои,
Плод мучений и любви!
Но я стоял без содроганья.
О нет! Я звал волну и гром!..
Я звал их: в сердце молодом,
В порыве жгучего страданья,
Вставало громкое желанье,
Чтоб бури грозная вражда
Всё истребила без следа!
— Здравствуй, смерть!.. Сильней ревите.
Волны моря! В эту ночь
Жалость прочь! Пощаду прочь!
Духи злобы, выходите
Из бушующих пучин:
Вместо дней тоски бесцельной
Лучше, лучше миг один,
Миг агонии смертельной.
. . . . . . . . . . . . .
Вдруг заметно тише стал
Бушевавший в море шквал…
Будто полные печали,
В диком гневе замирали
Стоны моря, — и заря
Тихо брезжить начинала
В дальнем небе, серебря
Волны серые. Светало…
И вдруг, как божество живое
Любви и правды мировой,
Над примиренною землей
Явилось солнце золотое!
Оно шепнуло мне, блестя
Лучами теплыми привета:
«Не рано ль унывать, дитя?
Ужель у истины, у света
И у любви так мало сил,
Как малодушно ты решил?»
6 июня 1881
Не кори меня, друг милый,
И фразером не зови,
Если думой легкокрылой
Уношусь я в мир любви,
Для которой нет здесь воли
В царстве пошлости и зла!
Много жгучей, злобной боли
В сердце гордого орла,
Если он в железной клетке
Ночью темною сидит
И на луч рассвета редкий
С тайной злобою глядит.
Друг мой! Нет здесь света, воли
В мире лжи, вражды и зла:
Много жгучей, злобной боли
Жизнь нам в душу пролила.
Но порой полетом гордым
Вольной птицы мысль летит
И оковам жизни твердым
Вопль проклятия гремит.
В этот миг я ощущаю
Силы мощные в себе:
И люблю, и проклинаю,
И других зову к борьбе;
Стих мой скорбный и унылый
Полон света и любви…
Не кори меня, друг милый,
И фразером не зови!
8 января 1882
ПЕСНЯ ПАРИЕВ[править]
Мы точно прокляты у матери в утробе,
Судьбой заранее на ад обречены;
От колыбели учимся мы злобе
И слышим крики грозные войны.
Мы точно пасынки у любящей природы:
Едва прозреть позволивши очам,
Не дав вкусить ни жизни, ни свободы,
Она могилы роет нам.
Как бы отмеченных печатью отверженья,
Нас в жертву подлости приносят всякий день,
Плюют в нас бешено, бросают в нас каменья
И гонят все, кому не лень!..
И не поймет никто, не хочет в том сознаться,
Что сердце есть у нас и в нем живая кровь…
Что мы должны же злобе поклоняться,
Когда поругана любовь!..
21 сентября 1882
CREDO*[править]
В нашей бедной, сумрачной отчизне
Тяжко жить… О, где же ты, — приди,
Солнце правды I Пламя веры, жизни
Нам зажги в озлобленной груди!
Мы устали ложью ядовитой,
Клеветой позорною дышать,
С головой — опасности открытой —
Под грозою бешеной стоять!
Наших братьев, волею могучих,
Жизни вихрь сердито уносил;
Много мыслей замерло кипучих,
Отцвело едва расцветших сил…
Мы смыкали, размыкали вежды —
Мрак стоял над нашей головой
И твердил с усмешкой: «Нет надежды,
Не придет день счастья золотой!»
— Прочь, сомненье! Прочь! Я верю страстно:
Он придет — бог света и любви,
Он придет… Огнем улыбки ясной
Озарит он этот мир несчастный —
Дряхлый мир, в лохмотьях и в крови!
От лучей живительного света
Дух вражды с позором убежит,
И над Русью чудный гимн поэта
В первый раз свободно прогремит!..
21 июня 1882
- Убеждения, система взглядов (лат.). — Ред.
СТОНЫ[править]
«Исхода нет!» — вопит газетный лгун
И то же повторяют хором
Озлобленный мыслитель и болтун,
Не чуждый совести укорам.
«Исхода нет!» — кричит толпа невежд,
Кричат ее кумиры, боги:
«Ночь, бездна впереди… ни света, ни надежд…
Ни провожатых, ни дороги»…
«Исхода нет!» — рыдает нищета
И, в поэтическом экстазе,
На то же плачутся позорные уста
И тех, чья совесть — лужа грязи…
Всё стонет — целый мир: и жертва и палач…
«Нет, нет исхода! Нет рассвета!»
Но самый скорбный, самый громкий плач
В напевах слышится поэта.
Он не толпу клянет — клянет себя:
В его душе вражда и пламя,
А он, безумней всех, теплее всех любя,
Не развернет святое знамя!
Он ощупью бредет, куда глядят глаза —
За вожаками, за толпою…
И нет учителя, и немы небеса!
И плачет он живой слезою —
Слезою жаркою и жгучею, как яд
(Не смерти яд, а только пытки),
И песни громкие о муке говорят…
Исхода жалкие попытки!..
Когда же утомит твой слух концерт страданья
И ты закроешь уши хоть на миг
И поглядишь вокруг с тоскою состраданья, —
О! верно, вырвется — помимо, сверх желанья —
Проклятие из уст твоих!
Всё так же, как и сотни лет назад
(Хотя с кривляньями, ломая горько пальцы),
И паразитствуют, и жизнью дорожат
Все эти гордые страдальцы!..
И вряд ли сознают, что славный Прометей,
Быть может, не был бы для всех нас Прометеем,
Когда б в залог святой любви своей
Не отдал сердца коршунам и змеям!..
А между тем… О, много ли меж нас
Таких титанов мы считаем?
«Исхода нет!» — твердим мы каждый час —
И всё живем, и всё болтаем!
И дни идут, ползет за годом год…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
1882
Довольно стонов, фраз пустых довольно!
Мы можем все кривляться, если больно,
Мы можем все и хныкать и хандрить:
Поэт Тиртеем должен быть!
А если нет, а если он не в силах, —
Обманщик, прочь! Жить нужно на могилах.
1882
НА СМЕРТЬ ТУРГЕНЕВА[править]
Перед свежей могилой того,
Кто из первых ударил тревогу
И блуждавшую русскую мысль
На тернистую вывел дорогу,
Кто умом и душою болел
За судьбу молодых поколений, —
Перед прахом священным певца
Красоты без упрека и тени —
На колени, друзья! На колени!
Молодая казачка, дитя
В колыбели баюкая нежно,
О походах далеких поет
И о воле казацкой мятежной!
Но когда возмужает орел
И могучие крылья расправит,
Грудь слезами ему обольет
И сомненьями душу отравит…
Кто, жестокий, ее упрекнет,
Ей любовь в преступленье поставит?..
Он был сын для отчизны своей.
Но в минуты опасности грозной
И орлица бросает детей,
В отдалении сетуя слезно:
Он от скорбных родимых могил
На чужбину скорбеть уходил…
Вы, которые солью земли
Дерзко мните себя в ослепленьи
И беретесь решать, и вязать,
И бросать в отступивших каменья, —
Вы, которым у ближних видна
И соринка в глазу, а порою
У себя не заметно бревна,
Не спешите с хулой и хвалою!
Точно вихрь пролетел над страной
Тихий стон из груди молодой…
Всё, что мыслит на севере диком,
Что душою о правде болит,
Что мечтает о деле великом
И на жертву святую спешит, —
Всё оделося в траур!..
1883
ВИДЕНИЯ[править]
В сумраке прошлого, миром забытые,
В полночь встают предо мной
Тени замученных, кровью облитые,
С тихой и скорбной мольбой:
«Бросив могилы свои отдаленные
В области вечного льда,
Думой поэта к нему привлеченные,
Все мы слетелись сюда.
Много терпели мы злого мучения,
Всё за родимый наш край.
Вспомни хоть ты нас и в бездну забвения
Нам погрузиться не дай.
Братьям скажи нашу жертву великую,
Подвиг любви роковой;
Ненависть к злу, беспощадную, дикую,
Грустною песнью воспой!
Хоть на минуту те звуки печальные
Новую жизнь в нас вдохнут,
Снова на родину милую, дальнюю
К братьям любимым вернут…»
Много их… Гордые жертвы страдания,
Их не смирившей судьбы,
Из-за могилы нам шлют завещания
Непримиримой борьбы.
Сестры прекрасные нам улыбаются,
Дети лепечут привет,
Все вереницею братской сплетаются…
Много их… счету им нет…
Все, что в пустыне ногами усталыми
Тихо и молча брели;
Все, что служили крупицами малыми
Делу родимой земли;
Все, что любили любовью глубокою
Русский несчастный народ;
Все, что боролись со властью жестокою,
Шли, не бледнея, вперед…
Братья любимые! Сестры мне милые!
Мне ли исполнить ваш зов?
Слово бессильное, слово постылое
Не разрывает оков.
Нет, оживят вас не песни печальные —
Жалких страдальцев удел —
Грянет в могилы к вам в стороны дальние
Гром совершившихся дел!
1883
Глухая ночь… Ни проблеска, ни света…
Всю жизнь молчи, до смертного конца!
Ни песнь любви здесь не найдет ответа,
Ни стон не тронет мертвые сердца.
Зачем же я безжалостной судьбою
Один мечтою страстной возбужден,
Когда уста не могут крикнуть: «К бою!»,
Когда их стон темницей заглушён?
Мой голос не дойдет к друзьям далеким:
Враги друзей замучили твоих.
Молчи, поэт! Бесплодным, одиноким
Пускай замрет проклятый, жалкий стих!
Молчи, молчи, когда горячей кровью
Покрыты нивы родины твоей
И к твоему ночному изголовью
Доносит ветер звяканье цепей!
Молчи, поэт, когда с тобой из гроба
Знакомый голос тихо говорит!
Пускай в груди растет в молчаньи злоба!
Пускай о деле сердце всё твердит!
Поэт — не раб. Позорному кумиру
Хвалебных песен он не пропоет, —
Скорей свою беспомощную лиру
О первый камень с гневом разобьет.
Не станет он несчастному народу
Бросать цветы в суровую тюрьму:
Он меч возьмет и в битве за свободу
Исполнит долг, завещанный ему.
Да, горе тем, кто грязными руками
Потушит факел истины святой!
Придет их час, и тщетными слезами
Им не омыть след крови пролитой.
Судьба грозна, судьба неумолима!
Придет пора, пробудится народ,
И старый мир среди огня и дыма
В потоках крови в бездну упадет.
1883 или 1884 (?)
МЯТЕЖНИК[править]
Мрак отлетел, кровь перестала течь,
Вражда племен забытой стала сказкой;
Мир начал жить умней и справедливей…
Что преступленьем было в старину,
Что называлось ложью и химерой,
Законом стало, азбучной моралью.
Те, что веревку с цепью заслужили б
Сто лет назад, те превратились ныне
В друзей основ и мудрецов порядка…
Но гений человечества, казалось,
На время был забыт и утомлен.
Работа дня, все поглотивши руки,
Сушила пламя сердца и ума:
Сравнялись все и сделались толпою!
Открытия науки прекратились,
Искусство и поэзия завяли,
Казалось, мерк и самый идеал…
И вот опять является мечтатель
С глазами, воспаленными враждой,
Безумием, отчаянием, гневом,
И говорит: «Как! Только?.. Это всё?..
И этот-то животный, сытый сон
Той был мечтой, к которой мы стремились?
За то, чтоб стать самодовольным стадом,
Рабом мамоны и слугой покоя,
Мы принесли великих столько жертв —
Прекрасные создания искусства,
Порывы гения и всё, что в нас,
Червях земли, божественного было?..
О нет! О нет! Я громко объявляю
Войну! Война постыдному порядку,
На жизнь и смерть, без жалости война!
Назад, скорей к тем временам страданий,
Неравенства, неправды и борьбы,
Хотя б пришлось и нам, и детям нашим
В рабочий скот теперь же превратиться
Для малой горсти избранных собратьев,
Которые богами могут стать!»
И этот крик восставшего безумца,
Ужасный, как само предупрежденье,
Был облечен в такой порыв и трепет,
Такой угрозой страстной прозвучал,
Что целый мир внезапно пробудился:
Все на ноги вскочили, как один
Огромный человек… И я — проснулся!..
1892
ПАМЯТИ ШАРЛЯ БОДЛЕРА[править]
В те дни, когда душа во тьме ночей бессонных
Славолюбивых грез и дум была полна, —
Из сонма чуждых муз, хвалой превознесенных,
Одна явилась мне, прекрасна и бледна.
В дразнящей красоте, в ее чертах разлитой,
В один сливались блеск и рай, и темный ад:
Уста иронией змеились ядовитой,
И грусти полон был неизъяснимый взгляд.
Лучистый, кроткий взгляд!.. Свободно обнажала
Она воздушный стан пред взором молодым,
Но не желаний рой, как грешница, рождала,
А мысли строгие, как чистый серафим.
И повела меня крылатая подруга
По склепам гробовым, по мрачным чердакам,
По сферам странных грез — бессильного недуга,
Паренья гордого — к высоким небесам.
И всё дала понять: зачем любить до боли
Ей сладко то, что свет насмешкою клеймит,
А то, что видит он в лучистом ореоле,
Такую желчь и скорбь в душе ее родит!
И заповедала в прощальный час разлуки
Два наши имени в одно соединить
И в звуки севера покорно перелить
Ее мечты, сомнения и муки.
Но ах, иным путем меня мой жребий влёк,
Другую скорбную мне музу дал в подруги
И не из лавров сплесть ей обещал венок…
Немолчно певшие над родиною вьюги
Умчали вдаль меня как сорванный листок.
И в дни, когда померк светильник идеала,
И ночь вокруг меня душна и так темна,
И струны наших лир над капищем Ваала
Висят безгласные, в оцепененьи сна, —
Та Муза бледная опять ко мне явилась!
Она наперсница дней золотых весны, —
И скорбь, одна лишь скорбь в ее чертах светилась,
И были жаждою уста опалены!
По адским пропастям, по горним высям рая,
Казалось, взор ее в безумии блуждал,
Повсюду смысл и цель постичь желая,
И голос плачущий меня с мольбою звал:
«Ко мне, о друг, о брат! Ко мне! Идем со мною —
Я песнь забытую тебе опять спою,
Не здешней злобою, не временной тоскою,
Я скорбью вечности наполню грудь твою.
Туда, туда пойдем, в страну больных видений,
Кошмаров, ужасов и лучезарных снов —
Любить одно, болеть тоской одних сомнений,
Впадать в отчаянье и страстно верить вновь!»
И вот сбылись мечты… Пускай их свет осудит,
Пусть мимо их пройдет, на зов иной спеша;
Лишь твой один укор мне слышать больно будет,
Тревоге чувств моих созвучная душа!
1893
Дремлет мирное селенье
Под серебряной луной;
Стали горы в отдаленьи
Фантастической грядой.
Снегом искрится поляна,
Ярко блещет свод небес.
В сердце, жаждущем обмана,
Возникает мир чудес.
Но… на миг лишь обольщенье
Средь белеющих снегов,
Взор упал на возвышенье
С кучкой тесною крестов.
Как светло там! Как спокойно!
Отвернешь смущенный лик —
И увидишь дом конвойный
И чернеющий рудник…
1894
Кадая
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Включенные в этот раздел стихотворения, за исключением «На смерть Тургенева» и «Осенняя дума», в прижизненные сборники Якубовича не входили.
Пахарь. Впервые — «Родник», 1882, № 8, стр. 175. Образец самого раннего лирического опыта поэта, созданный под непосредственным воздействием Некрасова и Кольцова.
Майская песня. Впервые — «Родник», 1884, № 8, стр. 146.
Осенняя дума. Впервые — изд. 1901 г., т. 1, стр. 9.
Воспоминание. Впервые — РБ, 1881, № 6, стр. 103, подпись: П. Я. «Домик… заброшенный, угрюмый» — в селе Исаеве, где прошли детские годы поэта. В воспоминаниях Якубовича Исаево названо угрюмым, «гиблым местом». Обращение к Исаеву было характерно для гимназических, в основном не дошедших до нас, стихов поэта.
«С песнею торжественной…». Впервые — «Дело», 1880, № 9, стр. 226, подпись: П. Я. Датируется по автографу в тетради юношеских стихов (ПД).
Крик журавлей. Впервые — «Живописное обозрение», 1882, № 2, стр. 26, с цензурным смягчением в стихе 20-м (было «стон» вместо «злоба»). В автографе первоначальное заглавие «Призыв журавлей» и незначительные разночтения. В примечании сказано: «29 авг<уста> 1880 г. в Новгороде, проходя через садик, видел летящих вверху журавлей. Стихи написаны уже в Петербурге у В. Ш. <В. Н. Шеталова> (осенью этого же года. Утром, числа не помню)» (ПД). Образ свободных журавлей — характерен для поэзии Якубовича. См. его раннее стихотворение «Отлет журавлей» («Дело», 1879, № 1, стр. 335—336) и «Журавли», стр. 139.
Учитель. Впервые — РБ, 1882, № 5—6, стр. 176, с цензурными смягчениями («братскою рукою» вместо «злобою людскою»; «страдающий поэт» вместо «карающий поэт» и др.). Печ. по автографу (ПД). Знаменательна дата стихотворения: «28 декабря 1880, Новгород». Написано в трехлетнюю годовщину смерти Некрасова (умер 27 декабря 1877 г.). Последние два стиха, возможно, относятся к Некрасову.
«О, пока мы так свежи и юны…». Впервые — «Дело», 1880, № 10, стр. 47, подпись: П. Я.
«Еще борьбы тяжелый молот…». Впервые — РБ, 1881, № 6, стр. 158, подпись: N, с цензурными смягчениями (было «знамя славное» вместо «знамя вольное»). Печ. по автографу, датированному: «13 апреля 1881 г. Новгород» (ПД).
После боя. Печ. впервые по автографу, датированному: «10 марта 1881» (ПД). В автографе заглавие «После боя» заштриховано и дан маскировочный (на случай обыска) подзаголовок: «На мотив из Дранмора». В стихе 10 первоначально было: «свободные дружины» (свободные — подчеркнуто), потом — «разбитые дружины». Оба определения зачеркнуты и не заменены. В стихе 14 первоначально было: «Еще могучая Мечта». Написано в день ареста С. Л. Перовской и, возможно, было откликом на это событие.
Ответ Мартову. Печ. впервые по автографу (ПД). Написано вскоре после 10 марта 1881 г., так как помещено за стихотворением «После боя». Является полемическим откликом на не дошедшее до нас стихотворение Мартова, из которого Якубович в тетради юношеских стихов (ПД) процитировал четверостишие:
Титаны зла глядят злорадно,
Смеются гномы суеты,
Что светят нам темно и чадно
Когда-то светлые мечты.
Мартов — Михайлов Владимир Петрович (1855—1901), по словам Якубовича, талантливый поэт, «блестящий метеор», появившийся, как и Надсон, на рубеже 1870-х и 1880-х годов (Мнимое оскудение талантов. РБ, 1882, № 5—6, стр. 77). Быстро завоевав симпатии молодежи, он вскоре замолк. Его стихотворение «Если трезвой мысли холод…», запрещенное цензурой для сб. «Отклик» (письмо Якубовича к С. А. Венгерову от 22 января 1881 г., ПД), позже было напечатано Якубовичем в сб. «Русская муза». Был доктором зоологии и приват-доцентом физиологической химии Петербургского университета (архив С. А. Венгерова в ПД), работал с И. М. Сеченовым. Воспоминания о нем: Б. Б. Глинский. Среди литераторов и ученых. СПб., 1914, стр. 189—210. Тут приведены многие стихи Мартова.
В бурю. Впервые — «Дело», 1883, № 11, стр. 270. Печ. с исправлением стиха 22 по автографу ПД (в «Деле»: «и труда суровый молот»). Заглавие в автографе менялось: «Наводнение», потом «Здравствуй, смерть!» После слов: «миг агонии смертельной» шли 11 стихов, перечеркнутые и не вошедшие в журнальный текст. В автографе, датированном «6 июня 1881 г. Новгород», есть примечание: «Мысль пришла в голову вчера вечером, когда я стоял на валу и видел кругом затопленные водою луга, а за собой засыпающий город».
«He кори меня, друг милый…». Печ. впервые по беловому автографу с пометой: «…сочинены дорогой к матери, вечером 8-го (в конке)» (ПД). Находятся среди стихов, датированных январем 1882 г.
Песня париев. Печ. впервые по автографу, датированному: «21 сентября». Помещено среди стихотворений, датированных 1882 г. (ПД). 4 декабря 1884 г. на следствии Якубович говорил о своем отношении к Петербургу до ареста, где все напоминало ему, отравляя каждую минуту: «Ты парий общества, проклятый судьбой; не здесь, не в этом тепле и мире, твое место — иди в битву!» («Каторга и ссылка», 1926, № 6, стр. 87).
Credo. Впервые — РБ, 1882, № 7, стр. 64. Якубович предлагал С. А. Венгерову напечатать стихотворение в журнале «Устои», но последний побоялся (письмо к С. А. Венгерову от 21 июня 1882 г., ПД).
Стоны. Впервые — РБ, 1882, № 7, стр. 65, с датой: «1882 г.». В стихотворении ярко передана общественная атмосфера, охватившая в период реакции начала 1880-х годов либеральные круги. Исхода нет! Вопрос «где исход?» характерен для поэтов-восьмидесятников (см., например, О. Н. Чюмина (Михайлова). Стихотворения. СПб., 1889, стр. 15, стихотворение «Путник»). Незаконченность стихотворения намекала на «другой исход… сокрушение политического насилия и коренное изменение государственных учреждений», предложенный народовольцами («Народная воля», 1882, № 8—9, 5 февраля).
«Довольно стонов, фраз пустых довольно!..» Печ. впервые по беловому автографу из архива Венгерова (ПД). Является ответом (экспромтом) на стихи А. П. Барыковой «Зимой» и написано Якубовичем на листе, где помещен автограф этого стихотворения. Анна Павловна Барыкова (1839—1893) — поэтесса, ее стихотворения, посвященные социальным темам, подвергались цензурным гонениям (С. Любимов. Запрещенные стихотворения А. П. Барыковой. «Красный архив», 1924, т. 6, стр. 256). Оказывала разностороннюю помощь «Народной воле», в частности Якубовичу. В письме к Н. К. Михайловскому Якубович тепло отозвался об А. П. Барыковой как о своей бывшей «хорошей заочной приятельнице» (письмо от 16 октября 1897, ПД). Тиртей — см. стр. 477. Жить нужно на могилах — здесь в переносном значении — жить идеалами казненных 1 марта 1881 г. народовольцев.
На смерть Тургенева. Впервые — изд. 1887 г., стр. 59. В последующие издания не входило. Стихотворение тесно связано с листовкой «И. С. Тургенев», первым нелегальным произведением Якубовича, выпущенным «Народной волей» в день похорон Тургенева (И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников. M., 1930, стр. 3—14). Якубович рассматривает борьбу за Тургенева после его смерти как грязную свистопляску «господ либералов» и представителей «чистого искусства» против революционных традиций. Перед свежей могилой того... Листовка начинается «Над не зарытой еще могилой поэта…» Кто умом и душою болел и т. д. В листовке эта мысль центральная: «Для нас важно, что он <Тургенев> служил русской революции сердечным смыслом своих произведений, что он любил революционную молодежь, признавал ее „святой“ и самоотверженной». Вы, которые солью земли... и т. д. Вероятно, имеются в виду либеральные друзья Тургенева вроде M. M. Стасюлевича, Я. П. Полонского, о которых писал Якубович в листовке «И. С. Тургенев»: «Умер Тургенев — они его привлекают в свои жирные объятия и его торопятся отделить ревнивой стеной от всякой злобы дня, от русской молодежи, от ее идеалов, надежд и страданий, лицемерно преклоняясь перед ним, лицемерно захлебываясь от восторга, они силятся доказать, что он был художник-поэт и ничего больше…» Не спешите с хулой и хвалою! Здесь, возможно, полемика со «своими», а именно с Г. А. Лопатиным, который в предисловии к сб. «Из-за решетки» (Женева, 1877) писал, что «даже такие художники-джентльмены, как Ив. С. Тургенев, которого никто не заподозрит в доброхотном холопстве, — посодействовал своими трудами искажению нашего „мученика правды ради“ в глазах нашего общества». Лопатин имел, несомненно, в виду роман Тургенева «Новь». Тургенев не согласился с Лопатиным и в письме к М. П. Драгоманову подчеркнул, что «при данных условиях я мог сделать только то, что сделал, — и, по-видимому, результат не совпадает с выводами и заключениями моего критика» (И. С. Тургенев. Собр. сочинений, т. 12. М., 1958, стр. 521—522). Стихотворение является своеобразным дополнением к прокламации Якубовича о Тургеневе. Всё оделося в траур! В связи со смертью Тургенева революционеры проводили среди рабочих поминки, на которых выступал Якубович. «Александр Иванович (псевдоним Якубовича) говорил просто, с большим чувством и производил большое впечатление на рабочих. Он читал некоторые главы из „Записок охотника“, „Стихотворения в прозе“ и др. Манера чтения П. Ф. <Якубовича> нравилась рабочим. По полицейским условиям эти собрания рабочих не могли быть многолюдными, а поэтому происходили часто и затянулись почти до похорон, на которые пришли многие рабочие, чтобы проводить И. С. <Тургенева>». (И. Н. Попов. Минувшее и пережитое, ч. 1. Л., 1924, стр. 110). Якубовичу принадлежит также статья «Иван Сергеевич Тургенев» («Дело», 1883, № 9, без подписи).
Видения. Впервые — «Вестник Народной воли», 1884, № 2, стр. 152, без подписи. Вошло в сборники: «Отголоски революции» (Таганрог, 1886, этот сборник был подготовлен группой народовольцев, частично отпечатан, но в свет не вышел, так как был 23 января 1886 г. захвачен полицией; рукопись сборника и экземпляры верстки сохранились не полностью: ЦГИАЛ, Вещественные доказательства к делу Министерства юстиции об обнаружении тайной типографии в г. Таганроге, ф. 1410, on. 1, № 524); «Песни борьбы» (Женева, 1902, подпись: П. Я.); «Перед рассветом. Сборник революционных песен и стихотворений». Составила В. Перова <В. М. Бонч-Бруевич> (Женева. 1905, подпись: П. Я.) и одновременно в сб. «Под гнетом самодержавия». Было популярно в революционной среде. «Видения» дважды упоминаются Якубовичем в записной книжке: среди стихотворений, не вошедших в изд. 1898 г., и среди стихотворений, «посланных в Питер» в цикле «Тюремные мелодии» (ПД). Якубович поставил «Видения» перед «Сказочным городом», так как относил их к 1883 г. (ПД). До последнего времени печаталось как стихотворение неизвестного автора (см. сб. «Вольная русская поэзия второй половины XIX века». Л., 1959, стр. 523).
«Глухая ночь… Ни проблеска, ни света…». Впервые — «Вестник Народной воли», 1884, № 2, стр. 153, без подписи, одновременно с предыдущим стихотворением «Видения» и общим редакционным примечанием: «Следующие два стихотворения присланы из Сибири от одного из ссыльных». По революционной традиции считалось, что оба стихотворения принадлежат одному лицу и в вольной печати всегда помещались вместе («Отголоски революции». Таганрог, 1886; «Под гнетом самодержавия»). «Видения» написаны Якубовичем (см. предыдущее примечание). Ему же принадлежит, по всей вероятности, и настоящее стихотворение: в сб. «Под гнетом самодержавия» в цикле «Весенние мотивы» из 7 стихотворений, в том числе и анонимных, Якубовичу бесспорно принадлежат 6. «Глухая ночь… Ни проблеска, ни света…» помещено четвертым, т. е. в середине. Высказывалось предположение, что в «Вестнике Народной воли» у Якубовича «какие-то стихотворения… не были напечатаны» (см. «Вольная русская поэзия второй половины XIX в.». Л., 1959, стр. 818). Догадка эта подтверждается неопубликованным письмом П. Л. Лаврова к Г. А. Лопатину от 28 (16) сентября 1884 г. (ЦГИАМ, см. примечание к стихотворению «Учителю», стр. 443). Лаврову было послано не 7, а 10 стихотворений Якубовича, которые, по-видимому, публиковались в «Вестнике Народной воли» частями: 2 стихотворения — в № 2 за 1884 г. и 7 стихотворений — в № 4 за 1884 г. Вопрос о десятом стихотворении остается открытым: оно нам неизвестно. В свете сказанного понятен смысл редакционного примечания в № 4 «Вестника Народной воли»: «помещаем зараз всю серию… насколько место нам дозволяет». Места не хватило для одного стихотворения. Авторство Якубовича подвергалось сомнениям на том основании, что в 1884 г. Якубович не был в Сибири, но два стихотворения мог послать кто-либо из ссыльных, например Н. И. Комарницкий, высланный в Сибирь в 1884 г. Придет пора, пробудится народ... Эта строка в измененном виде встречается у Якубовича в стихотворении «Земля».
Мятежник. Впервые — в кн.: Архив В. А. Гольцева, т. 1. М., 1914, стр. 221. Было послано в 1892 г. конспиративным путем из Акатуйской каторжной тюрьмы одновременно со следующим стихотворением: «Не вечно длиться вам, проклятые века…» и очерком «Дорога» (первый вариант «В мире отверженных») в журнал «Русская мысль», но не было напечатано.
Памяти Шарля Бодлера. Впервые — 1—5-я и 12-я строфы в кн.: Бодлер. Цветы зла. Перевод П. Якубовича-Мельшина. СПб., 1909, стр. 2, в статье «От переводчика». Печ. по списку из архива С. А. Венгерова (ПД). Якубович хотел поместить стихотворение в качестве предисловия к анонимному изданию своих переводов Бодлера 1895 г.
«Дремлет мирное селенье…». Печ. впервые по автографу в записной книжке (ПД), где включено в цикл «Кадаинские ночи». Взор упал на возвышенье. Утес, где похоронен поэт М. Л. Михайлов (см. примечание к стихотворению «На утесе поэта», стр. 445).