Стихотворения (Бобров)

Стихотворения
автор Семен Сергеевич Бобров

Опубл.: 1809. Источник: az.lib.ru • Биографическая справка
1. Царство всеобщей любви
2. Прогулка в сумерки, или Вечернее наставление Зораму
3. Ода к Бландузскому ключу. Из Гор<ация> с лат<инского>
4. Первый час года. К другу И<косову>
5. Судьба древнего мира, или Всемирный потоп
6. Хитрости Сатурна, или Смерть в разных личинах
7. Баллада Могила Овидия, славного любимца муз
8. К Новостолетию XIX
9. Столетняя песнь, или Торжество осьмогонадесять века России
10. Запрос новому веку
11. Предчувственный отзыв века
12. Дань благотворению
13. Торжественный день столетия от основания града св. Петра
14. Желание любителю отечества
15. Полнощь
16. Против сахара
17. Песнь несчастного на Новый год к благодетелю
18. Глас возрожденной Ольги к сыну Святославлю
19. Ночь
20. Выкладка жизни бесталанного Ворбаба
21. Херсонида, или Картина лучшего летнего дня в Херсонисе Таврическом. Лирико-эпическое песнотворение
22. Песня. С французского
23. Цахариас в чужой могиле.

С. С. Бобров Стихотворения

Библиотека поэта. Второе издание

Поэты 1790—1810-х годов

Вступительная статья и составление Ю. М. Лотмана

Подготовка текста М. Г. Альтшуллера.

Вступительные заметки, биографические справки и примечания М. Г. Альтшуллера и Ю. М. Лотмана

Л., «Советский писатель», 1971

Оригинал здесь — http://www.rvb.ru

СОДЕРЖАНИЕ

Биографическая справка

1. Царство всеобщей любви

2. Прогулка в сумерки, или Вечернее наставление Зораму

3. Ода к Бландузскому ключу. Из Гор<ация> с лат<инского>

4. Первый час года. К другу И<косову>

5. Судьба древнего мира, или Всемирный потоп

6. Хитрости Сатурна, или Смерть в разных личинах

7. Баллада Могила Овидия, славного любимца муз

8. К Новостолетию XIX

9. Столетняя песнь, или Торжество осьмогонадесять века России

10. Запрос новому веку

11. Предчувственный отзыв века

12. Дань благотворению

13. Торжественный день столетия от основания града св. Петра

14. Желание любителю отечества

15. Полнощь

16. Против сахара

17. Песнь несчастного на Новый год к благодетелю

18. Глас возрожденной Ольги к сыну Святославлю

19. Ночь

20. Выкладка жизни бесталанного Ворбаба

21. Херсонида, или Картина лучшего летнего дня в Херсонисе Таврическом. Лирико-эпическое песнотворение

22. Песня. С французского

23. Цахариас в чужой могиле

Биографическая справка

Семен Сергеевич Бобров родился около 1763 года в Ярославле, в семье священника. Поступив в девятилетнем возрасте в духовную семинарию, он в 1780 году переходит в гимназию при Московском университете, а в 1782 году становится студентом.

Бобров был членом Дружеского ученого общества и Общества университетских питомцев. Он участвует в издательской деятельности Н. И. Новикова, активно сотрудничает в масонском журнале «Покоящийся трудолюбец».

Окончив в 1785 году университет, Бобров переехал в Петербург и в 1787 году «был определен в канцелярию сената к герольдмейстерским делам».^[1] Здесь он сначала сотрудничает в журнале «Зеркало света», а затем примыкает к Обществу друзей словесных наук, во главе которого стоял давний знакомец Боброва по университету М. И. Антоновский. Членами Общества были также знакомые Боброву по Москве П. П. Икосов и С. А. Тучков. В 1789 году общество издавало журнал «Беседующий гражданин». Бобров становится одним из самых деятельных его сотрудников и принимает участие в полемике своего журнала с «Почтой духов» И. А. Крылова, напечатав в «Беседующем гражданине» переведенную с английского статью «Пустые бредни о духах».

В марте 1792 года Бобров переходит на службу в Черноморское адмиралтейское управление к адмиралу Н. С. Мордвинову и надолго покидает Петербург. Можно полагать, что этот отъезд связан со зловещими событиями начала 1790-х годов: арестом Радищева, закрытием Общества друзей словесных наук, громким процессом Н. И. Новикова.

На юге России Бобров провел около десяти лет. Он служил в Николаеве и совершал частые служебные поездки по всему южному краю, побывал в Крыму, посещал Херсон, Керчь, Николаев и Одессу. Поездка с Мордвиновым в Крым послужила толчком к созданию одного из самых значительных произведений Боброва — поэмы «Таврида». В эти годы Бобров почти не печатался, хотя работал очень интенсивно: позднее им было опубликовано множество стихотворений, написанных в этот период. Возможно, молчание Боброва было вынужденным. Во всяком случае, на него счел нужным обратить внимание читателей рецензент собрания сочинений Боброва, его давний почитатель И. И. Мартынов: «Ежемесячное издание, известное под названием „Беседующий гражданин“, украшается несколькими его стихотворениями, которые имеют на себе печать истинного гения… К сожалению любителей поэзии, сей стихотворец долго после того молчал».^[2]

Около 1800 года Бобров, вероятно вместе с Мордвиновым, возвращается в Петербург, где становится переводчиком адмиралтейств-коллегий, а затем переводчиком в «Комиссии составления законов» (1804).

Последние годы жизни Боброва отмечены участием в Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств. Он помещает свои произведения в журналах активных членов общества: И. И. Мартынова («Северный вестник», «Лицей»), А. П. Беницкого и А. Е. Измайлова («Талия» и «Цветник»). 19 октября 1807 года Бобров единогласно был принят в члены Общества.

В 1807—1809 годах выходит из печати одно из последних произведений Боброва — мистико-аллегорическая философская поэма «Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец», которая окончательно упрочила за Бобровым среди противников поэта славу малопонятного тяжелодума.

Нет спора, что Бибрис богов языком пел,

Из смертных бо никто его не разумел, —

откликнулся эпиграммой вместо некролога на смерть Боброва Вяземский.

Здоровье Боброва после возвращения в Петербург было, видимо, сильно подорвано. Он много пил, о чем свидетельствуют, в частности, эпиграммы его многочисленных литературных противников, которые прозвали его Бибрисом (от лат. bibere — пить):

Как трудно Бибрису со славою ужиться!

Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться!

(К. Н. Батюшков)

Умер Бобров от чахотки в большой бедности в 1810 году. Университетский товарищ Боброва П. П. Икосов сообщил в некрологе некоторые подробности его кончины: «Болезнь его сначала имела медленное нашествие; сильный кашель только его обременял… потом такая осиплость в горле появилась, что сострадательно было на него смотреть, если он хотел что с чувством выразить. В таком положении г. Бобров был месяца четыре или более, а неделя две перед кончиною слег в постель и открылось у него гортанью кровотечение… на 22 марта около трех часов ночи после спокойного сна пустилась вдруг кровь как бы из всех сосудов разом, и тут смерть восторжествовала, сразив больного на руках супруги».^[3]

Последняя его книга «Древний российский плаватель» была издана в 1812 году посмертно «в уважение усердной службы и честного поведения сего чиновника и бедности оставшегося по нем семейства».^[4]

Основные издания сочинений С. С. Боброва:

Таврида, или Мой летний день в Таврическом Херсонесе. Поэма в стихах, Николаев, 1798.

Рассвет полночи, или Созерцание славы, торжества и мудрости порфироносных, браноносных и мирных гениев России с исследованием дидактических, эротических и других разного рода в стихах и прозе опытов Семена Боброва, чч. 1—4, СПб., 1804 (ч. 4 — «Херсонида»).

Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец. Поэма в стихах, чч. 1—2, СПб., 1807—1809.

1. ЦАРСТВО ВСЕОБЩЕЙ ЛЮБВИ

Еще вкруг солнцев не вращались

В превыспренних странах миры,

Еще в хаосе сокрывались

Сии висящие шары,

Как ты, любовь, закон прияла

И их начатки оживляла.

Как дух разлившись в их ростках,

Могущество твоей державы

От древности свои уставы

Хранит доселе в сих мирах.

Из бездны вышедши ужасной,

Собор небесных сих светил

Был смесью вновь бы несогласной,

Когда бы ты лишилась сил;

Ты, зыбля стрелы воспаленны,

В пределы мещешь отдаленны.

Огонь столь много их кует,

Что ты творенье всё пронзаешь,

Когда всемощно пролетаешь

Великий свет и малый свет.

Миры горящи соблюдают

Закон твой в горней высоте;

Вертясь вкруг солнцев, побуждают

Чудиться стройной красоте.

Не ты ль их водишь хороводом?

Не ты ль их правишь мирным ходом?

Коль в седьмитростную свирель

Спокойный тамо Пан играет,

То не тебя ль изображает,

С согласьем выражая трель?

Не ты ль в природе сопрягаешь

И мужеский и женский пол?

Не ты ли, тайный, созидаешь

В вещах двуродных свой престол?

Где вьются виноградны лозы,

Где две друг к дружке жмутся розы,

Где птички вьют гнездо весной,

Где отрок матерь обнимает, —

Не твой ли пламень обитает

В красе их связи таковой?

Любовь! — ты царствуешь повсюду

И строишь дивны красоты;

Ты дышишь в бытиях — внутрь-уду;

Ты симпатической четы

Внезапно руки соплетаешь;

Ты в их усмешках обитаешь;

Ты блещешь в взорах чад своих;

Ты в них глубоко воздыхаешь;

Ты в нежных звуках вылетаешь

Из дышащих свирелей их.

Коль сладко зреть тебя душою

Сияющих душ в тишине!

Совокупленные тобою,

Едину точку зрят оне;

Их каждый в жизни шаг измерен,

Как звездный путь, — тих, строен, верен.

Единогласный их собор

Невинность падшу восставляет;

О ней их сердце воздыхает,

О ней слезится нежный взор.

Но древний змий, покрытый мраком,

Когда из бездны той ползет,

Где он, лежа с угрюмым зраком,

В груди клуб зол ужасных вьет,

И в чреве Тартар возгнещает,

Да в жупелах его рыгает, —

Тогда идет он с злобой в мир;

Он рвет друзей, супругов узы;

Он рушит всех вещей союзы,

Он свет отъемлет, тьмит эфир.

Туманы, бури, громы, волны —

Тифоны суть, что в мир он шлет;

Мы также туч и громов полны;

И сих Тифонов он мятет.

Он в нас и в видиму природу

Пускает грозну непогоду.

Издревле на лице небес

Зев адский ненавистью дышит;

Он, вихрь пустив, весь мир колышет

И в нас творит стихий превес.

Кто ж? — кто опять тогда устроит

Мятущесь в бурях естество?

Кто вновь мир малый успокоит?

Конечно — мирно божество.

Любовь! — везде ты управляешь;

Когда усмешку изъявляешь,

Ты мрачны тучи отженешь,

Ты воспаришь над облаками

Иль в поле купно с пастухами

Воспляшешь, в хоровод пойдешь.

Но что в тебе велико, дивно?

Таинственная цепь твоя

Влечется в силе непрерывно,

Как к морю некая струя,

От мошек — малых тел пернатых —

До горних сил — шестокрылатых —

Поникну ль в дол, — там зрю твой мир;

Воззрю ли на среду вселенной, —

Мир малый? — в нем твой огнь священный;

Взойду ль на твердь, — там твой эфир,

О дщерь, — от влаги первобытной

Рожденна прежде всех планет,

Дающа жизнь природе скрытной,

Когда в пути своем течет,

И строюща в груди возжженной

Рубиновый престол бесценный!

Когда ты в полной чистоте,

Тогда, любовь, вовек пребуди

Живым бальзамом нежной груди!

Твой трон меж ангел и — в чете.

<1785>

2. ПРОГУЛКА В СУМЕРКИ,

ИЛИ ВЕЧЕРНЕЕ НАСТАВЛЕНИЕ ЗОРАМУ

Уже в проснувшемся другом земном полшаре

Светило пламенно ночных тьму гонит туч,

А мы из-за лесов едва в сгущенном паре

Зрим умирающий его вечерний луч.

Какая густота подъемлется седая

К горящим небесам с простывших сих полей!

Смотри! почти везде простерлась мгла густая,

И атмосфера вся очреватела ей!

С востока ночь бежит к нам с красными очами;

Воззри сквозь тень на блеск красот ее, Зорам!

Хоть кроет нас она тенистыми крылами,

Но яркие огни, как искры, блещут там.

Не искры то — миры вращаются спокойно,

Которы столько же велики, как Земля.

Когда из недр они хаоса вышли стройно,

С тех пор еще текут чрез пламенны поля.

Но нам судьбы гласят, что некогда потонет

Дрожащая Земля в пылающих волнах

И бренна тварь, огнем жегомая, восстонет

Да из коры своей изыдет, сверзя прах.

Увы! — тогда луна, которой луч заемный

По тусклом своде в ночь безоблачну скользит,

Зря судорожну смерть и вздох соседки чермной,

Сама начнет багреть и дым густой явит.

Ах! скроет, скроет тьма прекрасное светило

В те самые часы, когда б с небес оно

Еще в мир страждущий сиянье ниспустило!

Ужель и всем мирам погибнуть суждено?

Постой, Зорам! — ты ль мнишь, что мир так исчезает?

Не мни! — то действует всевечная любовь,

Что грубый с мира тлен сим образом спадает;

Подобно фениксу наш мир возникнет вновь.

Но знай, что есть един незримый круг верховный,

Который выше всех явлений сих ночных,

В который существа должны лететь духовны

Сквозь облачны пары на крылиях живых!

<1785>

3. ОДА К БЛАНДУЗСКОМУ КЛЮЧУ

Из Горац<ия> с лат<инского>

О ты, Бландузский ключ кипящий,

В блистаньи спорящий с стеклом,

Целебные струи точащий,

Достойный смешан быть с вином!

Заутра пестрыми цветами

Хочу кристалл твой увенчать,

Заутра в жертву пред струями

Хочу козла тебе заклать.

Красуясь первыми рогами

И в силе жар имея свой,

Вотще спешит он за козами

И с спорником вступает в бой;

Он должен кровь свою червлену

С тобой заутра растворить,

И должен влагу он студену

Червленой влагой обагрить.

Хоть Песней звезды горящей

Суровый час и нестерпим,

Но ты от силы сей палящей

Под хладной тенью невредим;

Волы под игом утружденны,

Стада бродящи на полях

Тобой бывают прохлажденны,

В твоих находят жизнь струях.

Ты будешь славен, ключ счастливый,

Достоин вечныя хвалы,

Как воспою тенисты ивы,

Обросши тощу грудь скалы,

Отколь твои струи прозрачны,

Склонясь серебряной дугой,

С отвагой скачут в долы злачны

И говорят между собой.

<1787>

4. ПЕРВЫЙ ЧАС ГОДА

К другу И<косову>

Час бил; отверзся гроб пространный,

Где спящих ряд веков лежит;

Туда протекший год воззванный

На дряхлых крылиях летит;

Его туманы провождают

И путь слезами омывают;

Коса во длани не блестит,

Но, смертных кровью пресыщенна

И от костей их притупленна,

Меж кипарисами висит.

Сын вечности неизъясненной,

Исторгнувшись из бездны вдруг,

Крылами юности снабденный,

Слетает в тусклый смертных круг;

Фемиды дщери воскресают

И пред лицом его играют;

Весна усопшие красы

Рассыпать перед ним стремится

И вместо вихрей вывесть тщится

Спокойны в январе часы.

Она с улыбкою выходит

Из храмины своей пустой,

Дрожащих зефиров выводит

На хладный воздух за собой;

Но, взор одеждой закрывая

И паки в храмину вступая,

Стенет, что скинуть не могла

Толь рано с древ одежд пушистых

И погрузить в слезах сребристых

Зимы железного чела.

Грядет сын вечности священной

Исполн влияния планет,

И жребий мира сокровенный

Во мрачной урне он несет;

Пред ним ирой с щитом робеет,

И червь у ног его немеет;

Кривому острию косы

Душа правдива лишь смеется,

Не ропщет, что перестрижется

Нить жизни в скорые часы.

Иной рыдает иль трепещет,

Что изощренно лезвее

Уже над головою блещет,

Готово поразить ее;

Другой, стоя вдали, вздыхает

И робки взоры простирает

На нового небес посла,

Железную стрелу держаща,

О роковой свой брус точаща,

Дабы пронзить его могла.

Колики смертны почитают

Сей новый год себе бичем

И сколь не многи обретают

Вождя к спокойной смерти в нем!

Но если я твой одр суровый

Слезой омою в год сей новый

И ты — в свой темный гроб сойдешь,

Возможно ль, ах! — при смерти люты

Иметь тебе тогда минуты?

Любезный друг! — ты лишь уснешь.

Когда же парки уважают

Тобой боготворимых муз

И ножниц острие смягчают,

Да не прервется наш союз, —

Тогда скажу я, восхищенный:

«О Феб, Латоною рожденный!

Еще дай новых нам годов,

Да мы продлим дни в дружбе нежной,

Доколе век наш безмятежней

Не осребрит на нас власов!»

<1789>

5. СУДЬБА ДРЕВНЕГО МИРА,

ИЛИ ВСЕМИРНЫЙ ПОТОП ¹

Я зрю мечту, — трепещет лира;

Я зрю из гроба естества

Исшедшу тень усопша мира,

Низверженну от божества.

Она, во вретище облекшись,

Главу свою обвивши мхом

И лактем на сосуд облегшись

Сидит на тростнике сухом.

О древних царствах вспоминая,

Пускает стон и слезный ток

И предвещает, воздыхая,

Грядущу роду грозный рок.

Она рекла: «Куда сокрылся

Гигантов богомерзкий сонм,

Который дерзостно стремился

Вступить сквозь тучи в божий дом?

Куда их горы те пропали,

Которы ставя на горах,

Они град божий осаждали?

Они распались, стали прах.

Почто из молнии зловредной,

Как вихрь бурлив, удар летит

В средину колыбели бедной,

Где лишь рожденный мир лежит?

Ужели звезды потрясаяй

Лиет млеко одной рукой,

Другою, тучи подавляя,

Перуном плод пронзает свой?

Увы! — о племена строптивы!

Забыв, кто мещет в бурях град

И с грозным громом дождь шумливый,

Блуждали в мыслях вы стократ!

Блуждали, — и в сию минуту

Отверз он в гневе небеса

И, возбудив стихию люту,

Скрыл в бездне горы, дол, леса.

Тогда вторая смесь сразилась,

Вторый хаос вещей воззван;

Вселенна в море погрузилась;

Везде был токмо Океан.

Супруг Фетиды среброногой,

Нахмурив свой лазорный взор,

Подъял вод царство дланью строгой

Превыше Араратских гор.

Тогда тьмы рыб в древах висели,

Где черный вран кричал в гнезде,

И страшно буры львы ревели,

Носясь в незнаемой воде.

Супруги бледны безнадежно

Объемлются на ложе вод;

С волнами борются — но тщетно…

А тамо — на холме — их плод…

Вотще млечной он влаги просит;

Свирепая волна бежит —

Врывается в гортань — уносит —

Иль о хребет, — рванув, дробит.

Четыредесять дней скрывались

Целленины лучи в дождях;

Двукратно сребряны смыкались

Ее рога во облаках.

Одна невинность удержала

В свое спасенье сильну длань,

Что бурны сонмы вод вливала

В горящу злостию гортань.

Хотя десницею багряной

Отец богов перун метал

И, блеск и треск по тверди рдяной

Простерши, небо распалял;

Хоть мира ось была нагбенна,

Хотя из туч слетала смерть, —

Невинность будет ли смятенна,

Когда с землей мятется твердь?

Ковчег ее, в зыбях носяся,

Единый мир от волн спасал;

А над другим, в волнах смеяся,

Пенисту бездну рассекал.

Не грозен молний луч отвесных,

Ни вал, ни стромких скал краи, —

Сам вечный кормчий сфер небесных

Был кормчим зыблемой ладьи.

Меж тем как твари потреблялись,

Явился в чистоте эфир,

Лучи сквозь дождь в дугу соткались,

Ирида вышла, — с нею мир.

О Пирра! пой хвалу седящу

На скате мирной сей дуги!

Лобзай всесильну длань, держащу

Упругие бразды стихий!

Но о Ириды дщерь блаженна!

Страшуся о твоих сынах!

Их плоть умрет, огнем сожженна.

Как прежде плоть моя в волнах.

Когда смятется в горнем мире

Пламенно-струйный Океан,

Смятутся сферы во эфире,

Со всех огнем пылая стран.

Пирой, Флегон, маша крылами

И мчась меж страждущих планет,

Дохнут в них пылкими устами,

Зажгут всю твердь, — зажгут весь свет.

Там горы, яко воск, растают

От хищного лица огня,

Там мрачны бездны возрыдают,

Там жупел будет ржать стеня.

Не будет Цинфий неизменный

Хвалиться юностью своей,

Ни Пан цевницей седьмичленной,

Ни Флора блеском вешних дней.

Крылатые Фемиды дщери

Взлетят к отцу в урочный час,

Небесные отверзнут двери, —

Отверзнут их в последний раз.

Лишь глас трубы громо-рожденной

С полнощи грянет в дальний юг:

Язык умолкнет изумленный,

Умолкнет слава мира вдруг.

Героев лавр, царей корона

И их певцов пальмовый цвет,

Черты Омира и Марона —

Всё их бессмертное умрет.

Как влас в пещи треща вспыхает,

Как серный прах в огне сверкнет

И, в дыме вспыхнув, — исчезает,

Так вечность их блеснет — и нет…

Едино Слово непреложно

Прострет торжественный свой взор

И возвестит из туч неложно

Последний миру приговор.

Меж тем как в пламени истлеет

Земнорожденный человек,

Неборожденный окрылеет,

Паря на тонких крыльях ввек.

Падут миры с осей великих,

Шары с своих стряхнутся мест;

Но он между развалин диких

Попрет дымящись пепел звезд.

О мир, в потомстве обновленный!

Внемли отеческую тень,

Сказующу свой рок свершенный

И твой грядущий слезный день!»

Изрекши, — скрылася тень мира;

За нею вздохи вслед шумят;

Из рук падет дрожаща лира, —

Я в ужасе глашу: «Бог свят!»

<1789>

¹ Сия была напечатана в 786 году; теперь поправлена.

6. ХИТРОСТИ САТУРНА,

ИЛИ СМЕРТЬ В РАЗНЫХ ЛИЧИНАХ

Сурова матерь тьмы, царица нощи темной,

Седяща искони во храмине подземной

На троне, из сухих составленном костей,

Свод звучный топчуща обители теней

И вместо скипетра железом искривленным

Секуща вкруг себя туман паров гнилой,

Которым твой престол весь зрится окруженным

И сквозь который зрак синеет бледный твой!

Се! — от твоей стопы река снотворна льется

И устьем четверным в мятежный мир влечется.

Да в четырех странах вселенныя пройдет!

Навислые брега, где кипарис растет,

Бросают черну тень в нее с хребтов нагбенных,

Не зефиры в нее, но из расселин темных,

Где начинался ад, подземный дует дух

И воет в глубине, смущая смертных слух.

О мрачна смерть! — ты здесь, конечно, пребываешь;

Ты здесь ни солнечных красот не созерцаешь;

Ни шлет сюда луна серебряный свой свет,

Когда торжественно исходит меж планет;

Скажи — всегда ль ты к нам летишь средь тучи темной,

Как, быстро вырвавшись из храмины подземной,

Распростираешь в твердь селитряны крыле

И, косу прековав в перун еще в земле,

Удары гибельны с ужасным ревом мещешь

И светом роковым над дольним миром блещешь?

Всегда ли ты ревешь в чугунную гортань

И там, где возгорит на ратном поле брань,

Рыгаешь в голубом дыму свинец свистящий

И рыцарско дробишь чело сквозь шлем блестящий?

Всегда ли ты спешишь кинжал очам явить,

На коем черна кровь кипящая курится?

Нет, не всегда в твоей руке металл тот зрится,

Которым ты стрижешь столь явно смертных нить.

Богиня! — пагубен твой смертным вид кровавый,

Но пагубней еще им образ твой лукавый,

Когда, переменив на нежны ласки гнев

И тонко полотно батавское надев,

Лежишь в пуховике, опрысканном духами,

И манишь щеголя волшебными руками;

Или сиреною исшедши из зыбей

Для уловления со златом кораблей,

Ты испускаешь глас, что в звуке сколь прекрасен,

Столь внемлющим его смертелен и опасен;

Иль, умащенные когда власы имев,

Одежду, сшитую на нову стать, надев,

Взяв в руку трость и пук цветов приткнувши к груди,

Спешишь, где с нимфами распутны пляшут люди,

Где в купле красота, где уст и взоров студ,

Где Вакха рдяного эроты в хор влекут;

Здесь, смерть! — здесь ужас твой меж миртов хитро скрылся;

Увы! — любовный вздох во смертный претворился —

Во слезы пук цветов, — в кравую косу трость, —

На кости сохнет плоть, — иссунулася кость! —

Цветы и порошки зловонной стали гнилью,

Одежда вретищем, а нежно тело пылью.

<1789>

7. БАЛЛАДА

МОГИЛА ОВИДИЯ, СЛАВНОГО ЛЮБИМЦА МУЗ

Овидий! ты несправедливо желаешь включить бича своего в лик небожителей; заточение твое научает нас, достоин ли он всесожжений за свою великую неправоту? Без существенной вины отщетив тебя от отечества, он еще старался прикрыть свою месть, и небо допустило ему соделать тебя несчастным за ту единую слабость, что ты безмерно ублажал его. Надлежит быть весьма жестокосерду, чтоб у отечества отъять самый редкий ум, какой токмо бывал когда-либо в Риме, и проч.

Лингенд в элегии об Овидии

Там, где Дунай изнеможенный

Свершает путь бурливый свой

И, страшной тяжестью согбенный

Сребристой урны волновой,

Вступает в черну бездну важно,

Сквозь бездну мчится вновь отважно.

Морские уступают волны,

И шумны устия пути,

Быв новым рвеньем силы полны,

Чтоб ток природный пронести,

Простерши полосы там неки,

Бегут к Стамбулу, будто реки.

Остановлюсь ли тамо ныне

Близ Темесварских страшных стен,

Где в окровавленной долине

Австриец лег, Луной сражен,

Где мыл он кровью в ужас света

Победные стопы Ахмета! {*}

{* При конце семнадцатого века австрийцы в том месте были турками разбиты Сие происходило 1669 года.}

Ужели томна тень Назона

Ту музу совратит с гробов,

Что с воплем горестною стона

Спустя осьмнадесять веков

Оплакать рок его дерзает,

Там, где он в персти исчезает? {*}

{* Весьма достоверно, что Овидий погребен в сей стороне, ибо Темесвар есть тот самый древний Томитанский город, о коем он так часто упоминает в элегиях своих.}

Нет, — тень любезна, тень несчастна!

Не возмущу твоих костей;

Моя Камена тихогласна;

Пусть по тоске и мраке дней

Они с покоем сладким, чистым

Почиют под холмом дернистым!

Ужасны были Томски стены

Сии Назоновым очам!

Все тихо, взоры заблужденны

Среди пустынь окрестных там

Искали долго и прилежно

Того, кто пел любовь толь нежно.

Передо мной то вяз нагбенный,

То осокорь, то ильм густой

Вздымалися уединенны

И осеняли брег речной.

Тогда впадал я неприметно

В различны мысли опрометно.

«Всесильный! — так тогда я мыслил, —

Какой в сем мире оборот?

Кто древле в вображеньи числил,

Чтоб спел когда ума здесь плод?

Здесь жили геты, здесь те даки,

Что члись за страшные призраки.

Рим гордый с Грецией не мыслил

В дни славы, мудрости, побед,

Чтоб те долины, кои числил

Жилищем варварства и бед,

Своих злодеев заточеньем,

Отозвались парнасским пеньем.

Не мыслил, чтобы мужи грозны

Ума хоть искру крыли здесь;

Чтоб пели здесь Эоны, поздны;

Чтоб чуждые потомки днесь

Назона в арфе прославляли

И слезны дни благословляли.

О горда древность! — ты ль забыла,

Какие чувства и права

Сама ты в дни Орфея чтила?

Поныне камни иль древа

В твоих бы жителях мы зрели,

Когда б их музы не согрели.

Ты ль в шумной пышности забыла,

Что в Ромуловы времена

Людей железных воздоила,

Что дики в чувствах племена

И грубых хищников станицы

От поздной взяли свет денницы.

Япетов сын^[5] во мрачность века

Не из скудели ли сырой

Сложил чудесно человека?

Ифест не из руды ль земной?

Девкалион влагал жизнь в камень,

Орфей в дубравы духа пламень.

Не славьтеся, Афины с Римом,

Что вам одним лучи даны,

Другие ж в мраке непрозримом!

И здесь, — и здесь возрождены

Свои Орфеи, Амфионы,

Энеи, Нумы, Сципионы.

Все те сарматы, геты, даки,

Что члись за каменны главы,

Сквозь тьму времен, сквозь нощи мраки

Такой же блеск дают, как вы;

Такие ж ныне здесь Афины;

Такие ж восстают Квирины.

Почто вы хвалитесь в гордыне,

Коль ваши чада суть рабы,

Коль ваши странны внуки ныне

Лишь данники срацин — рабов судьбы?

Цари вселенной напыщенны

Во узах — ныне искаженны.

Как? — разве тем вы возгремели

И отличились много крат,

Что гениев губить умели?

Пророк афинский, — ты, Сократ!

Ты, Туллий! — ты, Назон! — проснитесь,

За рвенье музы поручитесь!»

Так я беседовал, унылый;

Тогда был вечер; и, спустись,

Роса легла на холм могилы;

Роса слезилася ложась;

Над холмом облако дебело

Во злате пурпурном висело.

Вдруг глыбы потряслись могильны

И ров зевнул со тьмой своей;

Крутится сгибами столп пыльный;

Внутри я слышу стук костей;

Кто в виде дыма там? — немею,

Я трепещу, — дышать не смею…

Тень восстает, — всё вкруг спокойно,

И кажда кость во мне дрожит;

Еще туманяся бесплодно,

Слеза в глазах ее висит,

Что в дол изгнания катилась,

В печальных дактилях струилась.

Из уст еще шумит вздох милый,

Что воздымал дотоле грудь;

Я слышу тот же глас унылый,

Что в песнях и поныне чуть;

Но слезы — лишь туман кручинный;

А вздох и глас — лишь шум пустынный.

Тут тень гласит, как звук вод некий

Иль шум тополовых листов:

«Чей глас, — чей глас, что в поздны веки

Стремится с бугских берегов, {*}

{* Сии стихи сочинены во время бытности в Николаеве.}

Чтобы вздохнуть над сею перстью

И ублажить плачевной честью?»

Певец

Я, дух несчастный, дух любезный!

Я здесь, унылый твой сосед,

Пришел излить потоки слезны.

Ужли твой взор пренебрежет

Толико дань сию священну,

Чтоб персть твою почтить бесценну?

Назон

«Я несчастлив!» — ты мыслишь тщетно,

Где тот, что столько крови пил,

Пред кем мой взор лишь неприметно

Без умышленья преступил?

Увы! почто мой взор стремился?

О, если б он тогда ж закрылся!

Так; век ваш мудро обличает,

Что мстителя Назон сего

В число полубогов включает,

Кумиром милым чтя его,

И им же изгнан сам навеки;

Так, — правильны веков упреки!

Что ж сам обрел, потом он боле,

Прогнав меня до сих брегов?

Чистейшу ль совесть на престоле?

Благословенье ли веков?

В венце он так же заточился,

Как я в чужих песках укрылся.

Иулий, страшный бич вселенной,

Лишь пал; он, как преемник, вздул

Опять перун тот усыпленный,

Что дух ревнивый окунул

В струи бича племен кровавы,

Чтоб обновить иной род славы.

Крутится кровь мужей реками;

Вдали патриции дрожат;

Дух Рима дрогнет меж стенами;

По стогнам головы лежат;

А чрез сии стези кровавы

Достиг он трона страшной славы.

Тогда вселенная искала,

Чтоб он был вечно погребен,

И грозный час тот проклинала,

Когда на свет он был рожден;

Но лишь схватил он скиптр железный,

Иное возопил мир слезный.

И правда, — он переродился;

Тогда счастливый мир хотел,

Чтоб Август вечно утвердился,

Чтоб Август смерти не имел;

Из тигра агнец был в то время;

А сим — сдержал блестяще бремя.

Таков был Цезарь; что ж Октавий,

Который поглотил весь свет?

Его ест тот же червь и мравий,

Что и на мне теперь ползет;

Его лишь точит в мавзолее,

Меня под дерном, — что лютее?

Там спорник Зевса цепенеет;

Его перун между костей

Покрытый плесенью немеет

И не блеснет опять с зарей.

Не плачь, певец Эонов поздных!

Прешла времен сих буря грозных.

Престол Октавия ужасный

Ничто — повапленный лишь гроб,

Где вызывает галл опасный

Из странных Брута — род утроб.

Но смертный в силе блещет тщетно:

Ночь всех равняет неприметно.

Не плачь, певец Эонов поздных!

Среди небесных я долин

Не зрю ни властных взоров грозных,

Ни от любимцев ложных вин,

Ниже зависимости студной

От их улыбки обоюдной.

Не плачь! пусть воин соплеменный,

Пусть росс Назонов топчет прах,

Срацинской кровью омовенный

Но дух мой — юн на небесах…

Так призрак томный рек, — и скрылся,

Лишь лист тополовый забился.

Прости, дух милый, дух блаженный!

Росс чтит твой прах, твои стихи;

Твои все слезы награждении;

Ты будешь выше всех стихий.

Судьба! — ужли песок в пустыне

Меня засыплет так же ныне?

Между 1792 и 1800

8. К НОВОСТОЛЕТИЮ XIX

Страшна отрасль дней небесных,

Вестник таинств неизвестных,

Вечности крылатый сын,

Рок носяй миров висящих,

Радуйся! — Будь исполин

Меж веков быстропарящих!

Обнови нам ныне ты

Век сивиллин золотый!

Около 1800

9. СТОЛЕТНЯЯ ПЕСНЬ,

ИЛИ ТОРЖЕСТВО ОСЬМОГОНАДЕСЯТЬ ВЕКА

РОССИИ

Глубока ночь! — а там — над бездной

Урания, душа сих сфер,

Среди машины многозвездной

Дает векам прямой размер;

Бегут веков колеса с шумом.

Я слышу — стон там проницает;

Пробил, пробил полночный час!

Бой стонет, — мраки расторгает,

Уже в последний стонет раз;

Не смерть ли мира — вздох времен?

Преходит век — и всё с веками;

Единый род племен падет

И пресмыкается с червями,

Как из червей другой встает;

И всё приемлет новый образ.

Пробил — завеса ниспадает;

Я вижу длинный зал сквозь тень;

Вдали — там свет лампад мелькает;

Висит под ними бледный день,

Подобно как в туманну осень.

Там ряд веков лежит особый;

На них планет влиянья нет;

Стоят в помосте тусклы гробы;

Не восстает там утра свет;

В зарнице слава лишь мелькает.

Случаи — следствия судьбины —

Летят, летят — и гибнут вдруг,

Как легки солнечны пылины,

Крутящись в воздухе вокруг,

Блестят, блестят — и нет их боле.

Там мир глубокий обитает;

Лишь некий старец при гробах

В своем челе сто лет являет,

И тусклый сумрак во очах.

Таков согбенный веком Янус.

«Не ты ль, латинов обладатель? —

Я в трепете ему вещал. —

Не ты ль, небес истолкователь,

Пути судьбины открывал

И мир чрез то народам строил?

Что за тобой, что пред тобою

Не ты ль в единой точке зришь?

Не ты ль владений над судьбою

И их рожденьем вкупе бдишь?

О старец! ты всего свидетель.

Повеждь, кто в севере толь славно

Начало века и конец

Величит и свершает равно?

Пой! пой столетия венец!

Он памятен, бесценен россам».

«Сын персти! — вдруг тень зашумела. —

Се там столетья страшна дверь.

Подобно грому заревела

На медных вереях теперь!

Ты слышишь звуки их ужасны.

Отверзлась дверь, — всё ново в мире;

Се виден происшествий строй!

Но музу призовем мы к лире

И скажем: „Песни, дщерь, воспой!

Векам о сем воскликни веке!“

Довольно надо мной летело

От миробытия веков;

Но ни едино не имело

Столетье толь благих духов,

Как исполинский век сей славы.

Пред ним шли звезды, как пророки;

Я то на небесах прочел;

Огнистый шар сквозь мрак глубокий

Из дальних долов тверди шел;

За ним хвост влекся против солнца.

Кто? — Кто не содрогался в страхе?

Кто не вопил: „Увы! падет

Вселенная теперь во прахе.

Сторичный пламень всё пожжет,

Пожжет висящи в тверди земли.

Взревут горящи океаны,

Кровавы реки потекут;

Плеснут на твердь валы багряны,

Столпы вселенной потрясут“.

Так все в комете зло сретали.

Но твердь иное предвещала;

Тогда Россия в мрачный век

В своей полнощи исчезала.

„Да будет Петр!“ — бог свыше рек;

И бысть в России Солнце света.

Бысть Петр, — и юный век в зарнице

Из бездны вечности летит;

Звучит ось пылка в колеснице,

И гордый век Петром гремит;

Вселенна зрит — недоумеет.

Великий Петр изобразует

Творца и гения в себе;

Россию зиждя, торжествует.

О росс! — с его времен в тебе

Порфироносны дышат духи.

Так в области светил возжженных

Сокрыт был искони Уран, —

Хоть тьмы очей вооруженных

Пронзали бездны горних стран;

Но не нашли еще Урана.

Родился Гершель, — вдруг блистает

Мир новый посреди миров;

Он в царстве Солнца учреждает

Знакомство будущих веков

С Ураном, как с пришельцем неким.

Но можно ль с мерою желаний

Великого возвеличать?

Пусть не было б Петру ваяний,

Пусть летописи умолчат!

Пусть памятники все исчезнут!

Россия — есть его ваянье,

Есть памятник, трудов цена;

Она — его бессмертно зданье,

Полупланета есть она,

Где был он божеством ея.

Слыхали ли, чтобы в Элладе

И в Риме Зевс иль Цесарь мог

Скрыть скипетр к благу и отраде?

Но Петр, как некий новый бог,

Престол полмира оставляет.

Он покрывает тьмой священной

Величества сиянье с тем,

Чтоб, зрак раба прияв смиренный,

Познать науку быть царем

И из зверей людей соделать.

Держа светильник, простирает

Луч в мраках царства своего;

Он область нощи озаряет,

И не объемлет тьма его;

Бежит она пред ним, — и гибнет.

На место скипетра приемлет

Секиру, циркуль и компас;

Со рвеньем действует, не дремлет.

Иному год, — ему же час

Быть в деле мастером потребен.

Летит в батавские селенья,

Летит в гремящий Албион,

Летит в паннонские владенья,

Летит в Бурбонов славный дом,

И семена наук сбирает.

Борясь с гордыней, с злостью черной,

Борясь с упорством диких сил,

Борясь с толпою суеверной,

Он всех чудовищ низложил,

Он всё, как молния, проникнул.

Сквозь кровы мрака углубленны,

Сквозь все стихии мятежей,

Сквозь сети злобы ухищренны

Восстал герой в красе своей,

Как воскресающее Солнце.

Рожден средь общей мрака сени,

Без руководства чуждых сил,

Чрез свой богоподобный гений

Он сам себя переродил,

Чтоб преродить сынов России.

Всё, всё покрылось новым видом —

В полях полки и флот в волнах

За нашим новым Озиридом

Летят на пламенных крылах.

И всё из ничего, — мне мнится.

Не он ли в прахе драгоценность

Умел познать, умел обресть?

Умел животворить он бренность

И в ней открыть дух, славу, честь?

Таков мудрец был в Прометее.

Он созидал полки героев,

Из черной выводя толпы,

Что пред лицем рожденных воев

Как огненные шли столпы

На Карла — ужаса вселенной.

Он с ними крепко сокрушает

Наставников в войне своих

И тем Европу изумляет;

Кто был Лефорт средь воев сих?

Кто Меншиков и Шереметев?

Где августейша героиня,

Из низкой сени что исшед,

Как пленница и как богиня

К победоносцу предстает

И дух его сама пленяет?

Везде сей дух богоподобный

Велики чудеса творит,

Проникнуть сгибы душ способный,

В простой великость нимфе зрит

И зрит подругу в ней достойну.

Уже пастушка, как богиня,

Из хижины на трон парит;

Уже не нимфа — героиня

Перун и скипетр с ним делит

Среди стихий горящих браней.

Так Петр творит — и оживляет,

Так внешним казнь дает врагам

И внутренних врагов карает,

Дает престолы он царям,

Черты войны и мира пишет.

Повсюду быв присущ и славен,

Всего себя на всё делил;

Он, мнится, был многосоставен,

Как исполин безмерных сил

Или как Прометей великий.

На троне он законодатель,

В полях он Марс, Нептун в волнах,

Первосвященник, обладатель,

Повсюду истинный монарх, —

Везде велик, везде чудесен.

Еще б дышал он в царской сени;

Устав судьбою изречен…

Ах! — для чего великий гений

В пределах жизни заключен?

Чего б еще не сделал? — Небо!..

Так луч Перуна, рассекая

Густой туман среди небес

И воздух всюду очищая,

Еще б очистил, — но исчез;

Лишь остаются слезы в долах.

Но хоть монарх скончался вмале,

Он долгих лет исполнил чин;

Хотя уже не в силах дале

Тещи свой путь сей исполин,

Но он свершил всё то, что должно.

Что надлежит достичь в три века,

Он в тридцать лет тем ускорил;

Нет в древнем веке человека,

Чтобы Петру подобен был;

Пусть книги бытия разгнутся!

Натура чрез столетья многи

Должна безмолвно отдыхать

И выдержать долг тяжкий, строгий,

Чтобы подобного воззвать.

Великий требует величья.

Почто вздыхать? — Его супруга,

Блюдя в груди супружний дух,

Блюла завет царя и друга

И отражала свет в полкруг,

Подобно как луна луч солнца.

По толь великой перемене,

Как с поворотом солнца вдруг,

Где благодатный свет был в плене,

Преемствовал весенний дух,

И Север отдохнул весною.

Рожденна с ангельской душою,

Отцу подобная умом,

А матери своей красою,

Петров поддерживает дом,

Грядет на трон — и с ней дни майски.

Она, с небес покой воззвавши

По приснопамятном отце,

Над полпланетой дольней вставши,

Сияла в радужном венце

И осеняла всю державу.

Во дни ее не вопияла

Невинно пролиянна кровь,

Но токмо тишина дышала,

Суд, милость, правда и любовь,

А музы пели меценатов.

Се наконец небес судьбина

Великую в женах зовет! —

Божественна Екатерина

Чертеж Петра и скиптр берет,

Да образует дух полнощи!

Дает небесные законы

И множит мир с числом градов;

Приемлет и дарит короны,

Дух муз возносит средь громов,

Как небоокая Афина.

Птенцов из рук судьбы суровой,

Прияв на лоно, бережет,

Меж тем средь шумных царств вес новый

Чрез силу мудрости берет;

Европа тщетно воспящает.

От света трона истекают

Мудрец, вождь сил или герой,

В поля и бездны отражают

В шумящем блеске луч второй —

И в сем недоумеют царства.

Вотще сармат и галл кичливый

Крутились вихрями в полях.

Кавказ, Эвксин и Тибр бурливый,

И с Вислою Архипелаг

Промчат ее трофеи в вечность.

Но где Афина? — Нет Афины! —

Ах! — Средь бессмертья смертна сень

Покрыла взор Екатерины!

Прешел ли росской славы день?

Нет! — внук ее зарей восходит.

Так век меж россов знаменитый

Летал средь славы, красоты;

Так и конец его маститый

И век Петрополя златый

В громах прославлен Александром».

Сие рек старец — обратился;

Что зрю? — Я зрю в нем юный лик!

Куда же старец мой сокрылся?

Иль, возродяся, вновь возник?

Но старец продолжает слово:

«Не удивляйся мне, сын мира,

Что зришь меня о ликах двух!

Я Янус, основатель мира;

Я ими зрю два мира вдруг,

Два века и два года вместе.

Вдруг зрю, как солнце, удаляясь,

Наводит бури надо мной

И как оно же, возвращаясь,

Сквозь бунт стихий несет покой,

Чтоб растопить хлад зимний в вёсну.

Едва ль когда мой храм цветущий

Затворен был в минувший век!

Не чаю, чтоб и век грядущий

Без молнии в тиши протек.

Чу! — Первый час столетья звукнул!

Природа! — сколь ты изнурялась,

С Петром минувший век зачав,

И сколько после утомлялась,

Толь многих гениев создав

Из матерней своей утробы!

Но если отдыхаешь ныне,

Теперь, — иль в несколько веков

Очреватей в вторичном чине!

Еще роди других Петров,

Екатерин и Александров!

Се небо новый век дарует!

Начни его с духов таких!

Младой монарх их знаменует;

А слава россов, счастье их

Теперь о том к тебе взывают.

Внемли, сын века изумленный!

Встречай сей новолетний час!

Летит он роком окрыленный;

Да будет он священ меж вас!

Да счастье россам с крыл ниспустит!

Россия! — Славь с благоговеньем

Сей век! — Он всех веков светлей;

Поздравь себя с превозвышеньем

Счастливый судьбы твоей!

Се гениев твоих столетье!»

Около 1801

10. ЗАПРОС НОВОМУ ВЕКУ

Всесильного крылатый вестник,

Столетья ветхого наследник!

Все слышали гром страшных врат,

Как ты влетал чрез них шумливо

В сию вселенну горделиво, —

Все — небо, дол земной и ад.

Повеждь, какие нам блестят

Надежды на челе сих врат?

Ужасны выли непогоды

Средь царств и мира и природы,

Ужасны, видим сами то,

Но что знаменовали? что?

Тогда как бурная вселенна,

Крамольной бранью возмущенна,

Ложилась в мирну сень уже,

Природа встала в мятеже.

Там бездны, преступя пределы,

Глотали целые уделы;

А здесь источников скупых

Глубоки долы обнажились;

Меж тем как рыб стада теснились

На ветвиях кустов густых,

Открылись памятники скрыты,

Труды седых веков забыты.

Там странны гласы в облаках

В полнощи ухо поражали;

Здесь горы в каменных дождях

На землю с тверди ниспадали.

Ужель в природе оборот?

Или великий новый год?

Ужели божества природы

Забыли долг обычный свой?

Чудитеся, земные роды!

Брань в небе! — тамо Марс земной

Бросает грады каменисты;

Перун, что был непостижим,

Теперь довольно изъясним.

Не стрелы ль грома те кремнисты,

Что тайно древний Зевс метал,

Чем правильно народ считал?

Вулкан из Этны выступает,

Оставя труд подземный свой,

Озера, реки иссушает,

Где, утомленные тоской,

Вздыхают горько нимфы бедны,

А нереиды на брегах

Тоскуют по отчизне, бледны,

Не в силах быв дышать в полях.

В природе бунт, — мир в мире дышит;

Над Западом дуга цветет;

И на брегах Секваны пишет

Таинственный король расчет

Иль зиждет, может быть, мир новый;

То скажет век, — мы внять готовы;

Но в Севере краса чудес,

Мудрец в монархе добрый, юный,

Строптивы удержав перуны,

Блюдет полувселенной вес.

Но о судеб посол небесный,

Надолго ль радостна дуга

Хранит над миром цвет прелестный

И пестрая ее нога

Стоит над мирными холмами?

Ах! сколь далёко б дух наш шел,

Хотя природа временами

И забывает свой предел?

1802 или 1803

11. ПРЕДЧУВСТВЕННЫЙ ОТЗЫВ ВЕКА

Сын мой! сын праха! сын юдоли!

Ты видишь, видишь, что и в самом

Смятении вещей теперь,

В порыве самом естества,

Ум человеческий не дремлет,

Мятется, реет, мчится вдаль,

Одолевает век — меня —

И ищет новых царств себе

По ту страну времен парящих,

Где ждет его венец бессмертный.

Нетерпеливый, бодрый ум,

Ум самовластный, ум державный,

Перестает отныне строить

В отвагу мысленные замки;

Собрав сил меры седьмеричны,

Стремится чрез предел обычный.

Се начинает человек

В небесной высоте дышать!

Он с зноем мразы проницает,

Он в тверди климаты пронзает,

К колесам солнечным дерзает.

Под ним Земля — как муравейник. ¹

Ревнуя умственному взору,

Что видит он миры незримы,

Взор бренный странствует отважно

По отдаленным высотам,

Существенны миры находит

В эфирных чуждых областях.²

Там он встречает над главой

Вселенны новы величайши;

А здесь — вселенные малейши

В безвестном мраке под стопой.³

Тут он летает в мелком мире;

А здесь — в пучину не вступая,

Пронзает страшну даль пучины;

Без стоп в юдоли вод нисходит

И близит блещущи потери.⁴

Там слабо око, ополчаясь,

Сражается со глубиною

И пользою венчает подвиг;

А здесь стопа отважна ходит

По бурной зыби, как по суше,

Без крыл, без лодии, без чуда.⁵

Там дух в уединеньи реет,

А здесь пред светом крылатеет.

Ужасны подвиги его!

Се ветха область издыхает!

Растут из праха царства новы;

Падет личина Магомета;

И что ж? — в Пророке Аравийском

Пред светом обнажился — льстец;

Теперь ступя с бурливым блеском

На лжесвященну персть его,

Иной стоит — и сталью машет.

Меж тем как тамо силой чуждой

Возобновляется Мемфис

И манит в тьму своих развалин

Рыть некий драгоценный тлен,

Сокровище умов ветшало,

Иль извлекаются насильно

Из седьмеричной ветхой ночи

Ужасны духи древних римлян,

Здесь венценосный гений россов

Благий дух предков вызывает

И скипетром златым счастливит

Очарованну полпланету.

Вот, сын мой, сколь велико рвенье

Недремлющего ныне духа,

Сего бессмертна чада света

И небожителя во бреньи!

Ты хочешь знать, к чему еще

Сей полуангел, дух во прахе,

В ристалище своем блестящем

При мне поступит ныне дале

Или какие впредь надежды

В прозримой дальности блеснут?

Ты зришь, что он стремится вечно

От совершенства к совершенству,

От одного довода реет

К другим бессмертия доводам,

Как светозарная черта

Неусыпляемой зарницы

В торжественных явленьях нощи

Летит, туда же протяженна,

Отколе низлетает быстро;

Ты зришь, что мыслящее существо

Бежит со мною совокупно,

Бежит далече — неусыпно,

Меня он выпередить тщится;

И правда — времени смеется,

Хоть плоть ему и уступает.

Вот что вещает небо мне!

Тогда как миролюбный плуг

В браздах по тридцати веснах

Отсвечивать при солнце будет,

Блудящий пламенный мир некий,

Как странник тверди огневласый,

Сойдет в сию долину неба

И сблизится тогда с землей. ⁶

Что, сын мой? — Ты бледнеешь — тщетно;

Не лучше ль ободряться чувством

И той гадательною мыслью,

Что сей небесный посетитель

Провозвестит земле средь молний

Премудрости и славы полдни?

Или какой Кумеин век

Восставит на холмах вселенной?

Не будет ли едино стадо

Под пастырем единым в мире?

Иль будет снова в Византии

Из-под срацинских рук Рим новый

Или на западе Рим древний?

Не новые ли Сципионы

И вседержители ужасны

По средиземным глубинам

Помчатся с громом в кораблях?

Иль паки грозны Ганнибалы

Из глубины гробов возникнут

И ступят на утесы Альпов?

Или с Платонами Афины,

С Периклами, с ареопагом

Прейдут в Сармацию на диво?

Гордяся крыльями моими,

Мудрец не может ли достигнуть

До врат последних естества?

Иль оного исходит, первых.

И наконец — дерзнет в пучину?

Оттоль с отвагой пронесясь

Среди огнистой колесницы,

Коснется, может быть, — престола,

Где предстоит, поникши долу

И персты робкие сложа,

Всех мать, природа многогруда,

Вдали безмолвная судьба,

Пространство, долгота, движенье,

Иль вес, иль мера и число,

Порядок, сила, красота

И наконец — дух_о_в различных жребий;

Тогда, — так, — и тогда постигнет

Непостижимого! — но ах!

Предместник мой — минувший век —

Его свидетель покушений;

Мудрец едва не приближался

К пределам тайным естества;

И вдруг, увы! — как человек,

Нашел себя в ужасной бездне

И в ту ж минуту меж великих

Двух бесконечностей безмерных.

Дух должен быть героем сильным,

Когда потребна человеку

Всемерная возможность сил

Быть совершенным человеком,

Чтоб человека же познать,

Познать себя, всего себя.

Ах! что ж потребно мудрецу?

Ему быть должно? — быть божеством,

Дабы уведать божество

Или в зачатьи — естество?..

И самый ангел воплощенный,

Невтон — бледнеет изумленный,

Остановляяся меж сих

Двух бесконечностей ужасных,

И ощущает омрак в духе,

Непостижимый, неисследный.

Перед его же страшным троном

Природа робко мимо идет,

Не разделяет вечных прав

С иным совместником каким;

Он всю оставил мрачну тайну

Единому себе, — себе…

А может быть… но ты трепещешь!

Не содрогайся, сын мой, ныне!

Но лучше сим великим чувством,

Великой мыслью сей дыши!

Дух человеческий бессмертен;

Он сроден вечно простираться

По тайной лествице до края,

Хоть край — бежит от взоров вечно.

Ты жди, как я, — иль мой наместник,

Иной громопернатый вестник,

Поставим на вратах времен

Надежды светоносный факел!

Тогда питай сие предчувство,

Что колесо природы скрыто

Великий обращает год,

Что в плоти серафим иной,

Иль Петр, или Екатерина,

Другой Невтон, и Локк другой,

Или другой здесь Ломоносов

Торжественной стопою внидут

В врата Кумеиных времен;

А может быть — переселится

Восток и юг чудесно в север;

Не отрицай сих чувств — и жди,

Как путник на брегу морском!

1802 или 1803

¹ Здесь предметом воздушный шар.

² Гершелевы телескопы.

³ Микроскоп.

⁴ Изобретение пелагоскопа.

⁵ Пробочная фуфайка.

⁶ Давно пишут, что в 1835 году комета будет подходить близко к шару земному.

12. ДАНЬ БЛАГОТВОРЕНИЮ

Его Высокопревосходительству

господину адмиралу и разных орденов

кавалеру Николаю Семеновичу

Мордвинову, милостивому государю

и благотворителю с благодарнейшим

сердцем приносит

Семен Бобров. Марта 4 дня 1802 года

Вотще тюльпан в долине спит,

Коль на чело его склоненно

Скатился с тверди Маргарит,

Подъяв чело одушевленно;

Как в злачном храме, он в долине

Приносит тонкий фимиам

Багряной утренней богине.

Благотворитель! — я тобой

К блаженству ныне примирился

С жестокосердою судьбой,

Твоей душой одушевился.

Денница мне — твоя душа;

Она своей росой целебной,

В очах ток слезный осуша,

Врачует мой недуг душевный

И духи жизненные вспять

Моей Камене обращает,

Да пламя Фебово опять

По томным жилам в ней взыграет.

О сердце! — биться не престань

В горящих чувствах бестревожно,

Доколе парка непреложна

С тебя известну взыщет дань.

4 марта 1802

13. ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ДЕНЬ СТОЛЕТИЯ

ОТ ОСНОВАНИЯ ГРАДА СВ. ПЕТРА ¹ МАИЯ 16 ДНЯ 1808

Кто там, подобная деннице

В венце горящем над главой,

В величественной багрянице

Блистает в славе над Невой?

Столетня юность с красотою,

С улыбкой важность в ней цветет;

В деснице дань она несет

Богоподобному Герою,

Не призрак ли я зрю теперь?

Нет — зрю Петрополя я дщерь.

«Сто лет, потомки восхищенны! —

Так дщерь престольна вопиет, —

Сто лет уже, как град священный

Возник из тьмы ничтожной в свет.

И кто? какой сей дух небесный,

Дух приснопамятный в веках,

Одушевя недвижный прах,

Воздвигнул стены толь чудесны?

Немврод? — Орфей? — иль Озирид?

Нет — Петр, полночный наш Алкид.

О полубог полувселенной,

Живый востока в высоте!

Сойди! Сойди с горы священной!

Се возрождённый в лепоте

Взывает росс в гремящем лике!

Се дышит он хвалой к тебе

И славу воздает судьбе,

Как первозданный, в шумном клике!

О тень! божественная тень!

Да будет свят навек сей день!

В сей день, толико мне желанный,

Праправнук августейший твой,

Небесным сердцем одаренный,

Екатерины внук драгой,

Предыдя в блеске славы ратной

Потомственным твоим полкам,

Велит торжествовать громам.

Вдруг гром в полках гремит трикратный;

Вдруг миллионом повторен:

„О Петр! — живи! — ты нам священ“.

Живя ты в вечности, — в том мире,

Живешь еще и в сих веках;

Ты жив в громах, — жив в тихой лире

Ты жив в державе, — жив в душах,

Ты в чувствах вечен и негиблем,

Так памятник твой свеж и юн;

Храм грома, — там горит перун;

Храм правды, — он вовек незыблем;

Храм мирных муз, — тебя он чтит.

Великий! — всё тебя твердит…

Дивятся царства изумленны,

Что столь огромный сей колосс,

На зыбкой персти утвержденный,

Через столетие возрос.

Вселенной чудо, храм Дианы

Для блеска и твердыни сил

Три века с златом поглотил;

А здесь не храм — но град державный

Престол полмира, через век

На степень доблести востек.

Гордящась чистыми струями,

Препоясующа сей град

Нева, чуждаясь меж стенами,

Мне мнится, хочет течь назад;

Чело зелено воздымая

Из-под волнистых кровов вод

И разверзая влажный свод,

Недоумеет, взор вращает.

Вдруг глас раздался волновой,

И гул помчался над водой:

„Как? Стены предо мною ныне!

Ужель в стенах бегут струи?

Мне кажется, в иной долине

Пустынны я вела край.

Доселе сосна, ель тенисты

Гляделися в моих водах;

Досель теснились в жидкий прах

Граниты стропотны, лесисты,

Где волчий взор в дубраве рдел,

Как огнь в зелену ночь горел.

А ныне там, где скромно крались

Рыбачьи челны близ брегов,

С бесценным бременем помчались

Отважны сонмища судов.

Ермий, сей купли вождь, со славой

Развешивая легкий флаг,

Меж полюсами на зыбях

Летит с гордыней величавой,

Летит то с севера на юг,

То с запада в восточный круг.

Досель страшились робки боты

Предать себя речным водам,

А ныне ополченны флоты

С отвагой скачут по морям;

Кипящу бездну рассекают,

Хребет царя морей нагнув,

И, звучны своды вод давнув,

Пучину славой наполняют.

Но кто виновник их побед? —

Сей ботик, ¹ — их почтенный дед…

Доселе, дебри где дремали,

Там убран сад, цветет лицей;

Где мертвенны утесы спали,

Там, из могилы встав своей,

Скудели в зданиях багреют;

Где ил тонул под серым мхом,

Там прянул водомет сребром;

Там куполы в огне краснеют;

Там стогны в мрачну даль идут

Или стражницы твердь секут.

Бессмертный! кто тебе подобен!

Зевесов иль Филиппов сын

С тобой равняться б был удобен

Иль Цезарь, римский исполин!

Их памятник — бесчеловечность;

А ты — урок дал естеству,

Как ты подобен божеству;

Ты пройдешь целу славы вечность,

Подобно как Нева меж рек“, —

Рек невский гений и потек.

Так, россы! — зрите ль, что вершины

Надменных гор перед Петром

Поникнувши легли в долины

И пали в страхе ниц челом,

А тамо, где долина крылась,

Возникнул холм, напружа дол,

И холм в блестящу твердь взошел?

Так точно гордость низложилась,

А дар души из тьмы воззван,

Ценен, — возвышен, — осиян.

Се там хранилища закона

В священном ужасе стоят!

Се там Паллады, Аполлона

И муз святилища блестят,

Где усмирял он древню дикость

И злобу стер, где змий шипел,

Где самый рок он одолел,

Открыл души своей великость

И всё, едва не всё возмог,

Как полпланеты полубог.

Се храмина,³ чертог законов,

Отколе боголепный глас

Решил судьбину миллионов;

Отколе не единый раз

Пылал перун, сопутник славы,

Карал вражду внутри и вне;

Отколь престолам, — царствам, — мне, —

Векам — твердилися уставы!

Се славы колыбель! о росс!

Чудись, как в славе ты возрос!

О Первый Петр! во всем ты первый,

Хоть кратко факел твой светил;

Но твой праправнук, внук Минервы,

В себе его возобновил;

А ты, — ты в климатах безвестных;

Се гроб! — тут спит твой прах;

Тут торжествую — во слезах.

Ужасна тень! — зри с гор небесных!

Се дань на гроб сердца кладут!

И благодарны слезы льют!

Но, о премудрый основатель!

Одних ли сих творец ты стен?

Одних ли сих чудес ты здатель?

Народ тобою сотворен;

Народ — трофей в трофеях главный!

А ты — России всей творец.

О росс! благословляй венец

Петровых стен столетья славный!» —

Так дщерь Петрополя рекла

И жертву с страхом воздала.

Май 1803

¹ Известно, что С.-Петербург заложен в начале прошлого века, т. е. 703 года, на таком месте, где по низкой и топкой почве казалось бы невозможным построение столь прекрасного города, каков он ныне.

² Сей ботик был выставлен на стопушечном в тот день корабле в воспоминание того, что он первый подал великому государю великую мысль о флоте за сто лет назад.

3 Известный всем домик Петра Великого.

14. ЖЕЛАНИЕ ЛЮБИТЕЛЮ ОТЕЧЕСТВА ¹

¹ Сии стихи сочинены вместо опыта римских дактилей на российском слове; случай же их был при начале осени.

Лето паляще летит;

Молния в туче немеет;

Осень на буре висит;

Риза туманна сизеет.

Брови навислы ея

Иней на долы кидают;

Голые рощи, слезя,

Вздохи шумящи выводят.

Злачны веночки падут;

Травка ложится и сохнет;

Кролики в норы бегут;

Спящая мошка не дохнет.

Мила весна! ты повей;

Всё при тебе поновится;

Будет опять всё живей,

В зелени одушевится.

Пусть и твое, прозябая,

Счастье ещё оживёт

Или, туман презирая,

Вёсну свою призовет,

Чтобы морозы унять,

Страшные робкой надежде,

Чтобы муравку поднять

В новой зеленой одежде!

<1804>

15. ПОЛНОЩЬ

Открылось царство тьмы над дремлющей вселенной;

Туман, что в море спал, луною осребренной

Подъемлется над сей ужасной глубиной

Иль пресмыкается над рощею густой,

Где тени прячутся и дремлют меж листами;

Как разливается он всюду над полями?

О мрачна нощь! отколь начало ты влечешь?

От коего отца иль матери течешь?

Не ты ль седая дщерь тьмы оной первобытной,

Котора некогда взошла над бездной скрытной

Лелеять нежныя природы колыбель? —

Так, — черновласая Хаоса древня дщерь,

Ты успши дня труды покоишь и теперь;

Ты дремлющий полкруг под тению качаешь;

Увы! — ты также взор умершего смыкаешь.

О нощь! — лишь погрузишь в пучину мрака твердь,

Трепещет грудь моя; в тебе мечтаю смерть;

Там зрю узлы червей, где кудри завивались;

Там зрю в ланитах желчь, где розы усмехались.

Одр спящего и гроб бездушный — всё одно;

Сон зрится смертию — смерть сном, и всё равно.

Се полнощь! — тихо всё; луна с среды нисходит

И к западным водам Плиад с собой уводит.

Здесь силюся возвесть я полусонный взор

На крыты бледным мхом хребты дремотных гор.

Луна сребрит пары, что из могил восстали

И человеческ вид в лучах образовали;

Его ли слышу глас? — Иль шепчет ветр из рощи?

Нет, — здесь язык шумит, — язык невнятный нощи.

Двенадцать бьет, — вся тварь вокруг меня молчит;

Грех спит ли? — Мудрость бдит! И — можно ль? — зависть бдит!

Но труд, — невинность, — всё почиет под тенями;

Лишь кличут совы там с огнистыми очами.

Воздушно озеро сседаяся бежит;

Сверкает молния, и твердь вдали гремит.

Селитряный огонь восток весь озаряет

И сумрачных холмов вершины убеляет.

Кто тамо посреде восточных туч грядет?

Не страшный ль судия с собою рок несет?

Предыдет огнь ему, а следом кровы мрачны;

Лице его блестит, как образ солнцезрачный;

Вся риза в молниях волнуется на нем

И препоясана зодиаком кругом;

Он быстро в мир грядет, и сам стопой сафирной

Пронзает в выспренних странах помост эфирный.

Се в час полунощи грядет

Жених, одеян в страшный свет!

Блажен тот раб, его же срящет

Готового в небесный брак;

Несчастен же, кого обрящет

Поверженна в унылый мрак!

Блюди, душе моя смущенна,

Да сном не будет отягченна

И вечной смерти осужденна;

Но, воспрянув от сна, гласи:

«О трисвятый! — воззри! — спаси!»

Еще ль душа, в мечтах несвязных погруженна,

Еще ли в узах спит стозвенных задушенна?

Восстань! — возжги елей и созерцай чертог,

Где ждет тебя жених — твой судия, твой бог!

О ты, надеяйся на будущи годины,

Забывый строгое условие судьбины,

Сын неги, — ищущий бессмертья в днях своих!

Вострепещи, когда познает сей жених,

Что масло во твоем скудельнике скудеет

И огнь живый небес внутри тебя мертвеет!

Ты буйствен, ты не мудр, — проснись! ступай со мной!

Открою, где чертог премудрость зиждет свой;

На мшистых сих гробах, где мир небесный веет!

Ступай! — учись! — гроза прешла, — луна багреет…

<1804>

16. ПРОТИВ САХАРА

Любезно лакомство Венеры,

Камыш Канарских островов,

Желчь негров, неги сласть без меры,

Враг пчел, друг неких птиц и псов!

Не ты ль стихию вскипяченну

С приправой хинского листа

Для вкуса строишь услажденну

И манишь лакомы уста?

Не ты ли водку умягчаешь

Рассыпчивым своим песком,

Позыв в желудке умножаешь

На многи брашна за столом?

Не ты ль зимою подслащаешь

Передвоенный виноград,

А летним знойным днем влагаешь

Свою приятность в лимонад?

Ты в вафлях клетчатых блистаешь

Смеешься в каше, в пирогах

И в пудине, как снег, сияешь.

Ей! — ты душа в таких вещах.

Но если нервы в нас слабеют

И власть свою скорбут берет,

Иль зубы от тебя чернеют,

Противный дух из уст идет;

За сладостью твоей небесной

Зловонье адско вслед летит;

Что я скажу? — О нектар лестный!

В тебе сокрытый яд лежит.

То мало; — коль за подлу цену

Невольник черный быв продан,

Отводится к позорну плену

От африканских милых стран;

Когда, лишась супруги верной

Иль в чадах — нежных, милых чад,

Идет окован в грусти черной

И в сердце чувствует весь ад;

Идет под тяжкими бичами

Над тростником свой век кончать,

Труд мочит кровью и слезами,

Чтоб вкус Европы щекотать;

И наконец — он умирает,

Чтоб сластолюбью услужить,

Затем — что без того не знает

Оно мудрейших мер открыть;

Что я тогда скажу, смущенный?

Не сахар — сладкий яд мы пьем,

В слезах и поте распущенный;

Не нектар — кровь несчастну льем.

Не лучше ль нектар надлежало

Искать нам в свекле ¹ иль в пчелах?

Пчела в защиту носит жало,

А беззащитный негр — в цепях.

Китай с аравскими странами

Не дорожился бы травой

Или пряжеными бобами;²

То вымысл роскоши пустой.

Как стыдно золотому веку

Железным варварством блистать

И к вечному наук упреку

Причудливый вкус щекотать!

<1804>

¹ Известно, что ныне делают сахар из свеклы, и преимущественно в Московской губернии, как недавно писали в ведомостях.

² Конечно, меньше бы нужды было в чае, так как в России одобряются вместо его лучшие растения; то же самое сказать можно и о кофе, ибо ныне уже нашли полезнейшую замену его.

17. ПЕСНЬ НЕСЧАСТНОГО

НА НОВЫЙ ГОД К БЛАГОДЕТЕЛЮ

Without shelter from the blasts

in vain we hope the tender plant.

Akenside¹

Звукнул времени суровый

Металлический язык;

Звукнул — отозвался новый,

И помчал далече зык.

Снова солнцы покатились

По палящим небесам;

Снова шумны обратились

Времени колеса там.

Будьте вновь благословенны,

Земнородны племена!

Будьте паки восхищенны,

Как и в прежни времена!

Пейте в полной чаше радость!

Пейте здравия струи!

Ощущайте жизни сладость!

Украшайте дни свои!

Мне судьбина отреклася

Бурю жизни отвратить;

Знать, она еще клялася

Горьку желчь свою разлить.

Рок, о рок, — почто толь рано

Ты мне желчь подносишь в дар?

Неужель на свежу рану

Свежий мне даешь удар?

Где для горькой раны срящу

Врачество в грядущий год?

Где, — в каких сердцах обрящу

Против грозных туч отвод?

Муж состраждущий, муж кроткий!

Если лиры моея

Внял ты некогда глас робкий,

Ах! — к тебе спешу вновь я.

Обратися, муж великий!

Се ударил новый час!

Пусть часы живешь толики,

Сколько благ лиешь на нас!

Пусть трех персты парк суровых

Жизни нить твоей прядут

Из шелков драгих и новых

И ей крепость придадут!

А когда еще тобою

Тяжкий рок мой не забыт,

Ах! — не поздно мне с судьбою

Мир тобою заключить

Коль не поздо, в новом годе

Не пролью я новых слез;

После бурь в другой погоде

Осушу их средь очес.

1795, <1804>

¹ Лишенные защиты от урагана, напрасно мы возлагаем надежды на слабый цветок. — Акенсайд (англ.). — Ред.

18. ГЛАС ВОЗРОЖДЕННОЙ ОЛЬГИ К СЫНУ СВЯТОСЛАВЛЮ

Едва лишь полночь под звездами

В глубокой томной тишине,

Махнув снотворными крылами,

Прешла — и в утренней стране

Белеть свет начал сквозь завесы,

Я зрю — два жителя славянски

С смущенным неким видом там

Из хижин тихо выступают.

Единый млад и воин был;

Другой от многих лет согбен

И представляет гражданина.

«Не слышишь ли, — младой вещает, —

Протяжный тамо томный стон?

Не знаешь ли, что значит он?

Он простирается оттоле,

Где вдруг спираются на тверди

Кровавоогненны столпы

И где Полярная звезда

Дрожит сквозь неку слезну влагу».

Старец

Я слышу, юноша, шум ветров

И вижу там огни живые;

Но взор и слух мой слаб. О рок!

Мне мнится: дух бесплотный ходит

Там над порогами Днепра;

Он тихо прорицает жребий…

Толики знамения мрака

Не носят рок простых людей,

Но час вздыхающих князей,

Час судорожный полбогов.

Да, — смерть касается престола…

Юноша

Как? — неужель!..

Старец

Владыки нет…

Да, — нет его, — мне шепчет дух.

Едва минувший век пал в бездну

И лег с другими в ряд веками,

То князь — туда ж за ним вослед.

Едва лишь возгремел над нами

В горящей юности сей век, —

Век, скрыпнув медным колесом,

Погнался в мрак грядущей дали,

А пламенны миры по тверди

В гармоньи новой двиглись плавно;

Князь, — томный князь взглянул на них, —

Вздохнул, — вздохнул в последний раз.

Юноша

О рок всемощный! — пред тобою

И вечные громады гор,

И одночасные пылинки

С одной внезапностию гибнут.

Уж нет того, пред кем колеблясь

Судьба племен висела в страхе;

Кто, новые уроки Марса

Внимая, шел сквозь огнь и бездны;

Кому ни шумный Буг, ни бурный Истр,

Ни пропасти — жилища теней,

Ни омрачны Фракийски горы,

Ни даже Тибр, ни Эридан

В стремлении не воспящали;

Кто, будучи среди бессмертья,

Вдруг смертной хенью был покрыт;

Разрушив легионы греков,

Погиб — от кова печенегов.

Он, как огнистый метеор,

В полудни своего владенья

Познал внезапу ранний вечер.

Старец

Я вижу, нечто там — вдали — мелькает,

И слышу глас — как ветра шум,

Что сквозь глухую дебрь взывает.

Не слышишь ли? — Или не видишь!

Отходящая душа Святослава

Где я? — Что сделалось со мною? —

Но омрак мой минул! — он тяжек.

Куда лечу? — А там — кого я вижу? —

Там — одаль — в сфере светлых теней,

Не тень ли матери? — Да удалюся!

Духов согласных поищу!

Зрю, как главою покивает

И глумным оком зрит она!

Прости, брегов днепровских дщерь!

Я отхожу; прости навеки!

Тень Ольги,

(вещающая внуку)

Владимир! — Ольги внук, Владимир,

Тебе реку: внемли! — В час гневный

Мой сын, несчастный твой отец,

Оставил ввек сей дол плачевный,

Приял и дел и дней конец.

Лишь росс со мной навек простился,

И зреть меня он в нем не смел,

Как и того теперь лишился.

Я зрела, как он в твердь летел…

Да, зрела я, как печенеги

Изобретали страшный ков;

Он воздохнул; днепровски бреги

Промчали вздох сквозь тьму лесов,

Чертеж небесный и священный,

Чтобы народ весь возродить,

Оставлен на случа?й пременный.

Чертеж сей должен ты открыть.

Чертеж теперь славянам лестен,

В нем целый дух мой помещен,

А дух душе твоей известен.

Разгни его! — и росс блажен.

Ты узришь в нем, что дар сладчайший,

Что небо земнородным шлет,

Есть царь, любезный, царь кротчайший,

Который свой народ брежет.

Народ к нему любовь имеет;

Народу доверяет тот;

Сей в верности к царю твердеет

И из любви дает живот;

Сей царь далече вздохи внемлет;

Он пагубы гнездо сечет.

Змеится ль крамола? — не дремлет;

Вражда ли близ? — далече вред.

Как прах, вражду он рассыпает;

Он вне Отечества оплот,

Внутри судья, — и созидает

Благим и мудрым свой народ;

Как промысл миром управляет

По мере сродных миру прав,

Так царством он повелевает,

Как царственный велит устав.

Любимец неба! — ты не боле

Воззришь на блещущий свой сан,

Как на залог, что к лучшей доле

Тебе в народе свыше дан.

Тебя порфира украшает;

Чело твое венец златый

С величеством приосеняет;

Жезл силы в длани носишь ты;

Но в сем убранстве, в сей одежде

Ты будешь столько лишь блистать,

Сколь служит то к прямой надежде,

Чтоб в царстве счастье соблюдать.

Питомец мой багрянородный!

Ты должен мудрость насаждать

Среди пелен в умы народны,

Чтоб с сердцем души воспитать.

В бичах вселенной дерзких, злостных,

О коих гром один твердит,

Век каждый щедр и плодовит;

Но чтоб найти в порфироносных

Того, кто бы умел хранить

Владенье в тишине блаженной,

То надлежит переходить

Всю древню летопись вселенной

И происшествий мира нить.

Ни стен гранитная твердыня,

Ни ополчений страшный вид,

Ни лесть, ни ложная святыня

Страшилища не защитит;

Судьба проникнет сквозь граниты;

Личина спадша обнажит.

Кто он? Волк, кровью лишь омытый,

Любовь, одна любовь — твой щит.

Ты князь — пусть все отверзутся укрепы!

Пусть ржавые врата скрыпят!

Пусть с костью свыкшиесь заклепы,

С сухих спадая ног, звучат!

Пусть ангела земной ад внемлет,

Где свет едва бывал знаком!

Пусть свежий луч его объемлет

Изгибы темны в аде том!

Тогда полки смертей погибнут

По вымышленным там гробам;

Висящи косы все поникнут;

Дух жизни паки взвеет там.

Се вид! — отец сынов сретает,

Сестра внимает братний глас,

Супруга мужа прижимает, —

Слезится радость их из глаз.

От сих родятся верны внуки,

Друзья престолам и сердцам:

Пожарский, Минин, Долгорукий,

Румянцев и Суворов сам.

Но лавры рано ль, поздно ль злачны,

Сколь слава к жатве ни зовет,

Вменятся в кипарисы злачны

В той длани, что их в поле жнет.

Так ты твори! и будь спаситель,

Отец и друг своих племен!

Отец твой не был просветитель,

Он витязь, — к рыцарству рожден.

Я водрузила божье знамя

В холмах Аланских с чертежом;

В Иулиане гибло пламя…

Ты возроди. — Прости затем!

Юноша

Так, — слышу я, — ужасный боже?

Какие словеса с небес! —

Се мудрость вечности самой! —

Се глас — глас Ольги возрожденной!

Старец

Нет теней сих, — всё тихо;

Пойдем! — мы лучшей ждем судьбины.

Между 1801 и 1804

19. НОЧЬ

Звучит на башне медь — час нощи,

Во мраке стонет томный глас.

Все спят — прядут лишь парки тощи,

Ах, гроба ночь покрыла нас.

Всё тихо вкруг, лишь меж собою

Толпящись тени, мнится мне,

Как тихи ветры над водою,

В туманной шепчут тишине.

Сон мертвый с дикими мечтами

Во тьме над кровами парит,

Шумит пушистыми крылами,

И с крыл зернистый мак летит.

Верьхи Петрополя златые

Как бы колеблются средь снов,

Там стонут птицы роковые,

Сидя на высоте крестов.

Так меж собой на тверди бьются

Столпы багровою стеной,

То разбегутся, то сопрутся

И сыплют молний треск глухой.

Звезда Полярна над столпами

Задумчиво сквозь пар глядит;

Не движась с прочими полками,

На оси золотой дрожит.

Встают из моря тучи хладны,

Сквозь тусклу тверди высоту,

Как вранов мчася сонмы гладны,

Сугубят грозну темноту.

Чреваты влагой капли нощи

С воздушных падают зыбей,

Как искры, на холмы, на рощи,

Чтоб перлами блистать зарей.

Кровавая луна, вступая

На высоту полден своих

И скромный зрак свой закрывая

Завесой облаков густых,

Слезится втайне и тускнеет,

Печальный мещет в бездны взгляд,

Смотреться в тихий Бельт не смеет,

За ней влечется лик Плиад.

Огни блудящи рассекают

Тьму в разных полосах кривых

И след червленый оставляют

Лишь только на единый миг.

О муза! толь виденья новы

Не значат рок простых людей,

Но рок полубогов суровый.

Не такова ли ночь висела

Над Палатинскою горой,

Когда над Юлием шипела

Сокрыта молния под тьмой,

Когда под вешним зодиаком

Вкушал сей вождь последний сон?

Он зрел зарю — вдруг вечным мраком

Покрылся в Капитольи он.

Се полночь! — петел восклицает,

Подобно роковой трубе.

Полк бледный теней убегает,

Покорствуя своей судьбе.

Кто ждет в сии часы беспечны,

Чтоб превратился милый сон

В сон гроба и дремоты вечны

И чтоб не видел утра он?

Смотри, какой призрак крылатый

Толь быстро ниц, как мысль, летит

Или как с тверди луч зубчатый,

Крутяся в крутояр, шумит?

На крылиях его звенящих

В подобии кимвальных струн

Лежит устав судеб грозящих

И с ним засвеченный перун.

То ангел смерти — ангел грозный;

Он медлит — отвращает зрак,

Но тайны рока непреложны;

Цель метких молний кроет мрак;

Он паки взор свой отвращает

И совершает страшный долг…

Смотри, над кем перун сверкает?

Чей проницает мраки вздох?

Варяг, проснись! — теперь час лютый;

Ты спишь, а там… протяжный звон;

Не внемлешь ли в сии минуты

Ты колокола смертный стон?

Как здесь он воздух раздирает!

И ты не ведаешь сего!

Еще, еще он ударяет;

Проснешься ли? — Ах! нет его…

Его, кому в недавны леты

Вручило небо жребий твой,

И долю дольней полпланеты,

И миллионов жизнь, покой, —

Его уж нет; и смерть, толкаясь

То в терем, то в шалаш простой,

Хватает жертву, улыбаясь,

Железною своей рукой.

Таков, вселенна, век твой новый,

Несущий тайностей фиал!

Лишь век седой, умреть готовый,

В последни прошумел, упал

И лег с другими в ряд веками —

Он вдруг фиалом возгремел

И, скрыпнув медными осями,

В тьму будущего полетел.

Миры горящи покатились

В гармоньи новой по зыбям;

Тут их влиянья ощутились;

Тут горы, высясь к облакам,

И одночасные пылины,

Носимые в лучах дневных,

С одной внезапностью судьбины,

Дрогнувши, исчезают вмиг.

Се власть веков неодолимых,

Что кроют радугу иль гром!

Одне падут из тварей зримых,

Другие восстают потом.

Тогда и он с последним стоном,

В Авзоньи, в Альпах возгремев

И зиждя гром над Альбионом,

Уснул, — уснул и грома гнев.

Так шар в украйне с тьмою нощи

Топленой меди сыпля свет,

Выходит из-за дальней рощи

И, мнится, холм и дол сожжет;

Но дальних гор он не касаясь,

Летит, шумит, кипит в зыбях,

В дожде огнистом рассыпаясь,

Вдруг с треском гибнет в облаках.

Ах! нет его, — он познавает

В полудни ранний запад свой;

Звезду Полярну забывает

И закрывает взор земной.

«Прости! — он рек из гроба, мнится. —

Прости, земля! — Приспел конец!

Я зрю, трон вышний тамо рдится!..

Зовет, зовет меня творец…»

Между 1801 и 1804

20. ВЫКЛАДКА ЖИЗНИ БЕСТАЛАННОГО ВОРВАБА¹

При бреге Котросли глубокой,

Там — близко, где, как бы устав,

Она, в стезе своей широкой

Услуги многи показав,

В тени стражниц златовершинных,

В средине стен высоких, длинных,

Для расцветающих искусств,

Для вкуса, разума и чувств

Ложится в лоно Волги славной

На дне песчаном отдыхать

Иль купно с ней стопою равной

Стремится дале утекать, —

Там — Ворбаб в мрачности родился,

Там он увидел первый день;

Без славы цвел — играл, резвился;

Его дни крыла тиха тень;

Там сном его летела младость;

Там он невинну пил лишь радость.

Лишь волжский берег девять раз

Мелькнул во злаке мимо глаз,

Судьба велела удаляться;

Как горько с родиной расстаться!

Мой друг! — позволь мне повторить!

Позволь сквозь слезы пошутить!

Прости, прости, священна Hepa!²

Мала твоей воды мне мера.

Чуть начал ум мой расцветать,

Я стал иной воды жаждать;

Я с божеством стихов столкнулся,

С Эвтерпой миленькой смигнулся;

Чтоб сделать ливером умов,

Она меня из рук кормила,

Водой Смородины³ поила,

Давала тук чужих голов.

Лишь мыслей утро рассветало,

Другое пламя запылало

И страсти начали бродить;

За счастьем к Бельту ну катить!

Но там — мог счастья тыл схватить,

Спешил к брегам Эвксинским черным;

Не там ли счастье, мнил, живет;

Слетал туда — и тамо нет;

Весь прок нашел в Пегасе верном.

Он был послушен мне — я сел;

Хоть не всегда — я с ним летел,

И что на ум взошло — я пел;

С зарею часто восставая,

За туалетом муз сидел,

А в тихий вечер, унывая,

Я на луну зевал, смотрел;

Когда варганными крылами

Кузнечик марш бил меж цветами,

Я славу ночи пел стихами.

Но всё то — чувств неверный шквал,

Пружина лишь души незрелой,

Сей самобытности неспелой;

А к зрелости — весь век мой мал;

Он мал — и поскакал поспешно,

Ах! — так ползет в гроб жизнь моя,

Как в Волгу Котросли струя.

Что ж в жизни прочно? Что успешно?

Почту ли юны дни зарей?

Там чувства то ж, что сумрак дней;

Почту ли полднем средни лета?

Там рдеет страсть — луч гаснет света;

Почту ли вечером век поздный,

Там всё потерпит жребий грозный;

Там чувство, — страсть, — ум — всё падет.

Знать, вся лишь жизнь — еще рассвет,

А полдня истинного нет.

О небо! — там уже доспею;

Там — в важной вечности — созрею…

¹ Это некоторый мой знакомец, пересказавший мне краткую свою историю.

² Ростовское озеро.

³ Москва-река.

Между 1801 и 1804

21. ХЕРСОНИДА,

ИЛИ КАРТИНА ЛУЧШЕГО ЛЕТНЕГО ДНЯ В

ЕРСОНИСЕ ТАВРИЧЕСКОМ

Лирико-эпическое песнотворение, вновь исправленное и умноженное, с наследованием некоторых небольших трудов переводных, подражательных и сочиненных в стихах и прозе, относящихся по содержанию к херсонисским и к другим окрестным предметам

<ГРОЗА НАД ТАВРИЧЕСКИМИ ГОРАМИ>

Содержание

Гроза над Таврическими горами. — Разные перемены во время ее. — Молния и треск громовый. — Надежда караибов, или таврических евреев при сем. — Мольба к небесному громовержцу. — Многократное повторение громовых ударов с толиким же возблистанием. — Воспоминание Рихмана, смертельно пораженного громом. — Беседование при сем Ломоносова. — Дождь и буря — Повал хлеба на пашне. — Плач земледельца в сем случае — Перемены на море. — Отшествие грозы. — Последственное движение остальных туч между горами. — Радуга. — Оживление и возобновленный труд растений. — Радость животных. — Прогулка и купанье татарской княжны Цульмы. — Печальное ее ожидание любезного Селима, молодого татарского мурзы. — Наступающая красота вечера. — Она мало значит без сердечной подруги.

Гремит, — отколе важный глас?

Из коей дальней тверди рев

В глухих отзывах здесь вторится

И подтверждает неба гнев?

Отколе весть толь грозна мчится?

Возлюбленна моя Камена!

Трепещет ли твоя здесь арфа?

Ах! — ты робеешь в грозный час

Поведать торжество небес!

Почто робеть? — Пусть нова нощь,

Нависнув тамо — над горами,

Надутым тяготея чревом,

Покров свой черный развивает

И тусклым ликом помавает!

Ужасна нощь, — но лучший час

Для возвышенных чувств и мыслей!

Зри! — как там дикий пар сизеет

И стелется между горами!

Зри! — там еще ужасна мгла

Над той синеющей дубравой

Растет, — густеет, — выспрь идет!

Се тот зловредный прах клубится,

Который зноем извлечен

Из сокровеннейших одров,

Где тайны руды спят во мраке,

Где воздух тайный, смертоносный,

Облегши темны минералы,

В покое роковом висит

И ждет путей, чтоб вспыхнуть с треском!

Се ключ, отколе прах исходит!

Он к темю сих хребтов влечется,

Сокрытый пламень заключая,

Сседается, — тучнеет, — вьется

И, лик светила закрывая,

Сиянье помрачает дня!

В сей грозной, безобразной туче

И самый мрак чермнеет, рдеет,

Сокрыв в себе источник бедствий.

Сия ужасная громада,

Эфирным спором раздраженна,

В бурливых вихрях брань вжигает.

Летят противны ветры в тверди,

Спирают тучи меж собою;

Но долу всё еще спокойно;

Безмолвье мрачно, роковое

В юдоли царствует плачевной;

Лишь в тощих, шумных камышах

Мне чудится в сей страшный час

Органный некий тихий звук;

Зефиры грозных бурь, трепеща

И зыбля сетчатые крылья,

Лишь только шепчут меж собой

И, крылышком касаясь струн,

Чинят в сей арфе некий звон;

Лишь только слышен дикий стон,

Из сердца исходящий гор,

Предтеча верный сильной бури.

Он долу с ропотом катяся,

Без ветру горны рощи ломит,

Без ветру листвия щепечут

На ветвях тополов высоких.

Зри там! — вдали, — в долине илем

Вблизи Салгирского потока

Не престает пред гласом неба

Со страхом неким преклоняться!

Сей стон пронзает черный понт,

Мутит с песками темну бездну.

Стада делфинов выпрядают

Из-под чернеющих зыбей;

В волнах, как в шатких колыбелях,

Играют, прыгают, ныряют;

Ключи воды соленой бьются

Из водометных их ноздрей;

Вокруг колеблемых судов

Они резвяся, предвещают

Пришествие грозы ужасной.

Вдруг с страшным шумом пыль воздвигшись

То клубом, то крутым столбом,

То легкой некой серой тучей,

И степь и стогны поглощает;

Летят разметанные скирды,

Крутясь на крыльях урагана.

Несчастный путник цепенеет

И, в пыльном вихре задыхаясь,

В лощину перву повергаясь,

Глаза руками зажимает,

Насильны слезы отирает

И ждет, как небо прояснится.

В утробе мельниц возвышенных,

Стоящих гордо над пустыней,

Гремит механика сильнее

И плод Цереры превращает

Мгновенно в мелку снежну пыль;

Там жернов, средь колес ревущий,

Вертится быстро, мещет искры;

Отвислы их крыле широки

От напряженья бурных вихрей

Быстрейшей силою крутят

Горизонтальный оборот.

Воздушны жители слетают

Стремглав в глубокие юдоли;

Их быстрому полету крыльев

Попутны ветры помогают;

Едва бурелюбивый вран

Тогда дерзает воспарять

Среди сумраков неизвестных.

Стада, остановляясь с страхом,

На гневны мещут небеса

Слезами очи окропленны.

Бледнеющие пастухи

Под блещущьми кругами молний

Бегут, накинувши на плеча

Убого рубище свое,

В ближайшу кущу опрометом;

Но ежели ее находят

Наполненную пастухами,

То под навислостью скалы

Покрова ищут для себя.

И я, — я также уклонюсь

Под сей камнистый, грозный свес

И буду ожидать чудес…

Се! — там в окрестностях селенья

Шум раздается вещих птиц,

То гогот гуся, то крик врана!

Се! — петел громко возглашает!

Конечно, сей печальный вестник,

К пределам обратясь грозы,

Провозвещает неба гнев

И слезный час страданья твари!

Се! — петел повторяет весть!

Конечно — между сил небесных

Совет ужасный заключен,

Чтоб бури с громом покатить

Под рдяным троном Иеговы!

Всё, — всё теперь недоумеет,

Дрожит, — трепещет — и немеет;

Но вдруг внезапный быстрый блеск

Сверкнул — и дальний юг рассек.

Чем гуще мрак, тем блеск ярчее.

Не таково ли светоносно

Горящих царство херувимов?

Не се ли тот объемный миг,

Что мещет в дольний мир с эфира

Всевидящее страшно око!

Но ах! — в одно ли место мещет?

Нет — там и здесь, — спреди и с тылу

Иль вдруг меня вокруг объемлет;

Куда ж теперь бежишь, несчастный?

Куда укроешься от ока,

Что, в быстрых молниях блистая,

Тебя преследует повсюду?

Чу! там гремит! гремит протяжно!

Какие бурные колеса

Ревут по сводам раскаленным?

Не тьма ли молотов колотит

В горнилах тверди углубленных?

Или теперь природа страждет?

Или грядет судья вселенной

С своим лицем молниезрачным?

О караибы! — вы кого

При храминах отверстых ждете?

Того ль, что в молниях багряных

И в громе от страны восточной

На ваш камнистый снидет холм ¹

И в вашем шумном синагоге

Откроет вам в себе Мессию,

Который возвратит Салим

И Соломоново блаженство?

Сего! — так это царь от мира;

А сей есть судия небес,

Который ваше заблужденье

Единой молнии чертой

Довлеет в миг един рассечь!

«Ужасен глас твой, судия!

Глагол твой дольний мир колеблет.

Тебе предыдет сонм огня;

Зодиак чресла вкруг объемлет,

А мрак и буря за тобой;

Ты в ужас облечен такой,

На ветреных крылах несешься;

Какой же приговор, — о боже,

Ты робким тварям изречешь,

Сим червям немощным и слабым?

Ужели ты — небесный отче,

Который потрясаешь сферы,

Колеблешь словом твердь без меры,

Которого единый взор

Средь самой чистоты души

Провидит черноту сокрыту,

И что? — в святом зрит существе

Духов шестокрылатых тьму, —

Ужель перуны устремишь

В пылинки малы, оживленны

Твоей любовью бесконечной,

На коих ты среди перунов

Осклабленным лицем взираешь?

Нет, паче громовым ударом

Ты рассекаешь гордый дуб,

Чем нежный и смиренный мирт.

Ах! горделивый человек!

Ты, что одеян в власть пустую,

Совсем не знающий того,

О чем ты более уверен,

Ты, что перед лицем небес,

Подобно как уранг-утанг,²

Тщетою токмо раздраженный,

Мечты пустые представляешь,

Что ангелов приводят в слезы, —

Страшись пылающей десницы!

Сей глас, ревущий в черной туче,

Гремит для стропотных сердец

И в них вселяет бледный трепет;

Тебе же, о душа невинна,

Языком кротким серафима

Мир, тихий мир средь бури шепчет;

Душа! не содрогайся в буре!

Содрогнется ли тот, кто чист?

Подвигнется ли тот, кто прав?

Хотя б ревуща пала твердь

В развалины вселенной дымны, —

Сей дух неустрашим пребудет.

О! — пощади тогда меня,

Неизреченный судия!

Се! здесь колена преклоня

И с томным содроганьем сердца

Лобзаю ризы твоея

Воскрая огнеобразны!

Я трепещу звучать на арфе;

Но ты позволь хотя с дрожаньем

Взыграть на арфе страшну песнь».

Еще черта мелькает сиза!

Едва мелькнет — зияет туча

И вдруг сжимается опять,

Сжимается — зияет паки

И протягается, объемлясь

Огнепалящим всюду морем.

Уже от ската Чатыр-дага

И от других стремнистых гор

К соседним скатам стук отдавшись,

И многократно отражаясь,

Несчетны делает углы

В своих быстротекущих звуках.

Чу! гул троякий, пятеричный!

Он подлинный перуна глас

Твердит в твердынях долго, долго.

Когда совокупит в едино

Все звуки меди в дольнем мире,

То все они, совокупленны

Против него, — лишь суть жужжанье.

Еще блестит! еще гремит!

Вторый — и третий раз блестит!

Вторый — и третий раз гремит!

Свет кровы мрака раздирает;

Гром долу робкий мир сдавляет…

Вдруг твердь трещит — и с тверди вдруг

В тьме стрел иль в тьме сребристых дуг

Слетел стремглав смертельный блеск;

В тьме выстрелов сей резкий треск

Рассыпался над головой!

Вот гул меж гор завыл двойной!

Промчался в долах с стоном вой!

Безбожный! изувер! куда?

Под каковые темны своды

Теперь укрыться татьски чаешь?

Ты скрыт, но мрачна мысль твоя

Видна и в ночь пред оком неба.

Давно ль ты утверждал безумно,

Что бог быть должен бог любви

Для буйственных твоих желаний

И быть лишь токмо милосердым;

Или — располагать себя

По воле суетной твоей,

Чтоб ты в злосердьи был свободен?

Как? — должен он забыть премудрость!

Он должен пременить любовь,

Всевечную любовь к порядку!

И свой святый закон предать

Презренью твоему, кощунству,

Глумленьям диким вольнодумства!

Он должен скипетр преломить!

Весы правдивы сокрушить!

Он должен погасить перуны!

Иль — уступить тебе их, червь!

А для чего? — Чтоб между тем

Ты мог бесстрашно лобызать

Продерзкие свои желанья

И необузданные страсти!

Чтоб, бывши ты безумным богом,

Махал перунами по воле,

Блистал — свет солнечный мрачил,

И в мире злейши зла творил?

Постой, несчастный своенравец!

Се освещает молний луч!

Зри суетный чертеж ты свой!

И коль твоя душа бесстудна,

То научись бледнеть заране!

Се судия! — Вострепещи!

Где новый Кромвель? — Где Спиноза?

Где новый Бель ? — О, как ты бледен!

В тебе трясется кажда кость!

Ты ту минуту чтешь счастливой,

В котору огненна стрела

Шипящей некоей змией

Перелетела мимо взора!

Смотри еще! К чему бледнеешь

От бледной молнии ниспадшей?

Или внутри тебя иный

Шипит перун — разяща совесть?

Се покатилась над челом

Горяща колесница мщенья!..

Глаголы грозны бога сил

Сверкают на ее колесах;

Чу! звукнула средь туч!.. но ах!

Но ах! — всегда ль удар ее

Прицелен на чело злодея?

Колико крат неосторожна

Невинность гибла от нее?

Несчастный Рихман! пусть моя

Слеза на мшистый гроб твой канет!

Давно Урания рыдает

И ропщет втай на громовержца,

Что сей ее питомец нежный

В ее очах был поражен.

Та ж самая эфирна сила,

Которой в царство он вникал

С живой отвагой мудреца,

Похитила его к себе.

Природа, мнится, клав его

В младенческую колыбель,

Еще в то время усумнилась

О слезном бытии его;

Лишь усумнилась — парка хитра

Сокрылася в железном пруте. ³

Но Ломоносов, друг его,

Не так несчастлив был тогда,

Как тот, в чьем опыте ужасном

Судьба свое скрывала жало

И токмо шага ожидала;

Он самый жребий превозмог;

Прешедши философский мир,

Достиг святилища природы.

Немногие пределы крылись

В безмерной области наук

От взоров пламенных его.

Ах! как он в сердце восхищался

При испытании эфира,

Когда шипящие лучи,

Одеянны в цветы различны,

Скакали с треском из металла?

«Скор быстрый шаг бегущих ветров, —

Так он в то время рассуждал, —

Еще быстрее ветр эфирный!

Он, быв от точки отражен

И быстро преносясь по тверди,

Летит мгновенно в точку зренья;

Вторый — и третий раз блестит!

Вторый — и третий раз гремит!

Но звук эфирный, ветром данный,

Подобно как бы луч звенящий,

Слои воздушны потрясая

И дале круг свой расширяя,

Слабейшим шагом в слух течет.

Смотри! — сверкнул эфирный луч!

Вторый — и третий раз блестит!

Вторый — и третий раз гремит!

Смотри! — как сребрян вихрь крутится

Змиеобразною чертой!

С какой чудесной быстротой

Из сжатой в жидку часть стремится!

Здесь он в стремлении шумит,

Шипит, — трещит — и твердь разит;

А глас далек, — приходит поздо,

Уже гроза на крыльях ветра

Сюда сокрытый пламень мчит,

Который скоро покорит

Себе дрожащий здешний воздух;

Перун чертится полосами

По растяженным черным сводам;

Се! сто небесных тяжких млатов

Готовы свой удвоить стук!»

Так мыслил северный мудрец;

Вдруг грянул гром, — а ты,

О неисследная судьбина!

А ты, достойный плача Рихман,

Печальной опыта стал жертвой!

Потрясся тут, вострепетал

Сердоболящий Ломоносов,⁴

Как зрел бездушного тебя.

Философ долго был в безмолвьи;

Потом он тако возопил:

«Гром грянул, нет на свете друга!

Как пал почтенный мой герой,

Герой премудрости, природы?

Ужели он повержен тако?

Немилосердая судьба!

Какая мстительная зависть

Тебя сей час вооружила

Толь смертоносным острием,

Чтоб юный опыт погубить

В зародыше еще лишь нежном?

Иль ты сочла ужасным долгом

Давить Алкида в колыбели?

Да, в мудром зришь всегда Алкида;

Но возмужалы мудрецы

Как на тебя, Мегера, смотрят?

С усмешкой, — с безмятежным духом;

Страшился ли тебя Франклин,

Иль Мушенброк, иль Эйлер славный,

Как тайный океан эфира,

Разлитый в глубине природы,

С отважной грудью измеряли?

Нет, — дух их столь же страшен был,

Как самый их предмет — эфир.

Они открыли вход безвестный

В незримый океан эфирный

И верный дали нам компас,

Чтоб истинных стезей держаться

И править тонкой силой сей.

Вотще безумец вопиет

Противу мудрых покушений;

Вотще слепец сей нарицает

Продерзким и безбожным делом

Багряну Зевсову десницу

Удерживать среди ударов.

Но ах! когда надежда наша

Еще постраждет в пеленах,

То горе! — юна дщерь небес,

Урания любезна! — горе!..

Но я уже позабываюсь,

Что воздыхаю при тебе,

Моя божественная муза!

Предвижу, что рассеешь скоро

Отчаяние наше мрачно

И в пламенеющие духи

Влиешь бальзам надежды верной.

Доколе дышат мудрых сонмы,

Ты будешь в зрелость приводить

Расцветши опыты сии

И будешь разверзать ядро,

Сокрытое в густой коре…

Но Рихмана на свете нет!

Здесь прах его лежит бездушен;

Здесь драгоценные остатки,

Где некогда был дух эфирный!

В нем поражен мой друг, мой спутник

И жрец священныя натуры.

Кто паки воззовет дух жизни

В его обитель пораженну?

Кто мне сопутствовать дерзнет

По страшной глубине познаний?

Кто мне подаст благую руку

Тогда, как буду погрязать

Еще не в вымеренной бездне

Или скользить по длинной цепи,

Которая ведет от червя

До пламенного серафима?

Его на свете больше нет!

О! — пусть сия горяча капля,

Последня жертва нежной дружбы,

Его останки оросит

И некогда на мрачном гробе

Взрастит печальны гиацинты! ⁵

Тогда, — тогда плачевны музы

На камне сядут над могилой,

Пожмут друг другу нежны персты,

Заплакав, скажут: „Ах! — как жаль!“»

Так северный мудрец вещал,

Мудрец с состраждущей душой;

Вздохнул — и опыт продолжал;

Высокий дух не ужаснулся

Прещения судьбы сокрытой.

Ужель такой же рок постигнет

И здесь кого в сей мрачный час?

Небесны силы! — удержите

Сию гремящую десницу!

Вдруг дождь шумящий с сильным градом,

Стуча по звучным скатам гор,

Потопом целым ниспадает

Из недр разверстых облаков.

Крутятся вихри дождевые

Средь бурь, бушующих на небе.

Взвиваются от твердых скатов

Седые брызги легким дымом.

Уже от влаги все потускли

Вершины меловых хребтов,

А в селах низки кровли хижин

И пыльны стогны, покровенны

Шумящими везде ручьями.

Но пламенник неукротимый

Среди дождей еще не гаснет

И, новы силы напрягая,

Мелькает ярко над пустыней.

Бледнеют чресла облаков

От ярого лица огней;

Бледнеют бедра гор камнистых,

Покрытые до половины

Спустившимися облаками,

И пламенеет дождь косый,

Лиющийся в холмы пустынны.

Сии небесные мечи

То рассекают мрак змией,

То рассыпаются звездами,

То вьются гибкой полосой,

То в образе вождей ⁶ огнистых

Иль пламенного водопада

В пустыню ниспадают вдруг.

Но гром, кругом перебегая,

Подобно раскаленным ядрам,

И всюду в силах разделясь,

Зарницей рдяной освещает

Вершины горды Чатырдага

Или огнями опаляет

Чело космато Агермыша.

Се! там высокая раина,

А здесь твердокоренный дуб,

Там бук развесистый, печальный,

А здесь приморска тёмна сосна,

Перуном боевым Зевеса

Отторжены от твердых скал,

Расщепленны иль обнаженны,

Как голы остовы, стоят!

Лишь ясени одни врачебны,

Артыш пахучий, краснотелый,

Сребристый топол, тис зубчатый —

Одни безвредно зеленеют.

Под ними ландыши, подлески

Слезятся, — но цветут спокойно;

Лишь ветр головки наклонил.

Стада, быв встречены грозою,

В оцепенении простерты

Лежат, как некий сонм бездушный;

Сребристорунны кротки агнцы

В своем невинном, мнится, взоре

Еще живеют, размышляют.

Верблюд двухолмный, изумленный

Стоит, колена преклонив;

А грозный вол и страшный буй-вол

Лишь морщит дикое чело.

Кто здесь не может содрогнуться

Под звуком молний смертоносных?

Где? — где моя Сашена нежна?

Сашена! как ужасно видеть

Во гневе горни небеса

И цело естество в страданьи!

Когда б ты здесь со мною быв,

Внимала рев трубы небесной,

При звуке коей и Камена

Принуждена, дрожа, молчать, —

Могла ль ты здесь сидеть бы долго?

Твой лик смеркался бы, как небо,

А взор дождям сим подражал;

Зря слезы агнцев возмущенных,

Зря бледных пастухов, бегущих

Под сгибами перунов быстрых,

И зря паденье нив и древ,

Ах! как бы ты тогда смутилась,

Заплакала… и скрыла слезы!

Но я тогда б тебе сказал:

«Сашена! — ах! — и ты здесь плачешь!

Ты плачешь, как ключи кипят,

Слезишься, как жемчуг катится;

Поди, Сашена, в тот шалаш!

Стихии буйные, бунтуя,

Еще в смятеньи раздирают

И твердь, и дольний мир, и тартар;

Укрой себя от гнева неба!

Поди, Сашена, в тот шалаш!

Укройся от бегущих бурь!»

Но что оратай ощущает,

Живущий на брегах Салгира,

Тогда, как видит он во страхе,

Что тученосна буря губит

Труд, стоивший толиких вздохов?

Ах! то его лишь сердце скажет.

Шумит над нивой грозна буря:

Ложится нива перед бурей;

Вершинки нежны златокласны

Пшеницы бледной упадают,

Он зрит — и зрак свой отвращает.

С небес шумливый дождь стремится;

Из глаз его ток слез катится;

Из гор со свистом вихорь дует;

Из груди тяжкий вздох исходит.

«Чем, правосудный наш создатель,

В слезах взывает он тогда, —

Чем ты толико раздражен,

Что днесь последнюю отъемлешь

Подпору нашу бытия?

Се! — жертва, падша под рукой

Твоей несносной бури ныне!

Восстанет ли она? — когда ж?

Нет, — корень в жертве преломлен;

Нет, — не восстанет никогда.

Тебе угодна, видно, боже,

Сия несчастна жертва нивы.

О, неиспытанны судьбы!

Воистину толика буря

Не что, как лишь твоя десница,

Хотяща явно наказать

Меж нами скрытого злодея!

Где сей преступник, что грехами

Небесно мщенье разбудил

И нас подвергнул той же доле,

Какой единый он достоин?

Где он? — Пусть мщение небесно

Низвергнется в преступно сердце!

О сердцеведец! — что я рек!

Мне сердце восклицать велит,

Что ты велик в улике зол,

Велик и в лике благостыни.

Не знаем ли, небесный отче,

Что ты насущный хлеб даешь,

Что ты те долги нам прощаешь,

Какие должны мы прощать другим?

Кто, — боже, кто из земнородных

Не препинается о камень?

Где злак без плевелов бывает?

Святейший часто упадает.

Сотрудники! — не воздыхайте!

Преклоньте вы со мной колена!

Пролейте слезную мольбу

К тому, который в бурном вихре

Грядет сей час над нашей нивой!

Он милостив; он наградит

Потерю, недостатка матерь». —

Так сельский старец вопиет

И слезы градом испускает.

Повсюду буря перемены

Творит в сию минуту новы.

Пусть обращу я токмо взор

На треволнение Эвксина!

Валы стремятся друг за другом,

Напружа выи горделивы.

Девятый вал хребтом горы,

Напыщившись, валит из бездны

И прочи зевом поглощает;

Нахлынув на песчаный брег,

Взбегает — пенится — ревет

И, на далеко расстоянье

Расстлавшись полотном седым,

Разится о подошву гор;

Тут, взвивши новый дождь дугами,

Назад седой тыл обращает,

Пески и камни похищает,

Но вдруг встречает вал другой;

Здесь страшну должно зреть картину:

Они, сцепяся с равной силой,

Спираются — ревут — клокочут

И виды чужды представляют,

Где, мнится, естество грозит,

В возможны ужасы одето,

Там резвится оно — играет;

Я зрю, что с их обеих стран

Прозрачные выходят своды,

Или рассыпчивы навесы,

Или лазорные снопы,

Растут — и вдруг опять падут.

Уже кораблик ⁷ не дерзает

Из бездны выникнуть в верх вод,

Чтобы, природное свое

Препончато подняв ветрило,

Прогулку произвесть по зыби;

Ему тончайший ветр сподручен;

Теперь он носится, склубясь,

Внутри пучины волей бури;

Он ждет, доколь прейдет час гнева

И возвратит ему минуты,

Природным силам соразмерны

И опытам его приятны.

Но там, на лоне волн носясь,

Корабль, как легкая кора,

Стократно черпает и пьет

Закраинами горьку бездну;

Там отроки, цепляясь крепко,

Бегут то вниз, то вверх по вервям,

Главой касаясь волн гребням.

От ужасов таких ревущих,

Мне мнится, смерть сама б проснулась;

Но отроки сии отважны

Иль спят спокойно, иль играют,

Надеждой усыпленны в бурях.

Свирепая гроза проходит;

Далече слышен рев ее;

Рассеянные облака,

Быв легче, бродят, как стада,

Нестройно по лицу небес.

Но некие последню влагу

Туманом долу ниспускают.

Одно из них сюда влечется,

Чревато тягостною влагой;

Уже столь низко тяготея,

Готово скоро ниц упасть;

Оно лишь пояс гор объемлет,

Но их главы не досязает.

Я здесь, — в сем облаке сижу,

И мнится, в влаге утопаю.

Вся нижня часть хребтов покрыта

С их рощами туманной влагой.

Сей голый каменный отрог

От мокрой густоты темнеет;

Но белая глава его

В венце сияет светозарном;

Лишь жадный взор сквозь дробный дождь

С венца рассыпчивый луч ловит.

Мне мнится, зрю вокруг себя

Дождливу иль туманну осень;

Но сквозь сию ползущу осень

Зрю над собой восшедше лето.

Полночный ветр, от сна восставши,

Для очищенья мрачной тверди

Остаток гонит низкой тучи,

Из урны пасмурной ее

Последни капли истощает,

Которы в ней еще скрывались.

Уже к хребту она валится;

Хребет остановляет урну;

Она, упора не терпя,

Тогда, как час уже приспел

Низвергнуть долу влажно бремя,

Рекою дождь свой источает.

Какая здесь игра природы!

Тогда, как в сей стране скалы

Господствует и дождь и мрак,

По ту страну блистает солнце

И зной кипящий парит воздух;

Одна стена лишь отделяет

От темной нощи ясный день,

От осени горяще лето.

Но зрелище уже свершилось.

Лишь редки капли краплют с кровли

Пустынной хижины на землю.

Пространна твердь, чистейшим сводом

Над тихим полем воздымаясь,

Эмаль лазорну представляет.

Омытый Феб, спустяся с полден,

Лучи косые мещет в мир

С своих пылающих колес.

Се! — радости прекрасный пояс,

Семью цветами испещренный,

В завет погибели минувшей

Препоясует те равнины,

Которые еще по буре

Во влаге моются кристальной.

Там узорочная Ирида

На стебли прозябений нижет

Алмазны зерна в тишине,

Здесь, — остроумный Ломоносов,

Списатель таинств естества!

Сии растопленные тучи,

Влечась против лица светила.

Тебе в дождях явили призму

И в поясе желто-зеленом

Те показали нити света,

Которых седмеричны роды

Ты столько тщился развязать.

Теперь природа оживленна

После страданья отдыхает

И осклабляется в покое.

Колико ни был страшен ветр,

Но он развеял мглу густую;

А сила тонкого эфира,

Столь часто рассекая твердь,

Сожгла тлетворные пары,

Что расстилались над горами,

Над блатным тростником зловонным

И над сивашскими водами.

Теперь стал воздух чище, — легче,

И возвратилась тишина;

Лишь только легкий ветерок

Не перестал в кустах шептать;

А злак среди долин живее;

Лишь капли в нем блестят слезой

И моют нежны стебельки.

В фиалках, васильках душистых,

В иссопе и подлесках нежных

Синеет лучше цвет небесный;

Алее в розах и гвоздиках

Заря румяна торжествует;

Желтей в подсолнечниках гибких

Играет солнца луч златый;

Ясней в лилеях поражает

Млечных белизна облачков.

На них блистает пестра ткань,

Из сочных жилочек сплетенна.

Какой различных красок ливень

Блистает посреди полей!

Неподражаема работа

Таинственных духов природы!

Те юны гении прелестны,

Что прежде в темной поднебесной

Густые мраки развивали,

Теперь, туманы соклубляя,

То в глубины безвестны носят,

То в сих удолиях зеленых

Из тонких жилочек прядут

Цветочкам свежие листы.

Почто сижу? — Пойду отсель

И буду черпать чистый воздух!

Как всё по грозной буре живо!

Вокруг меня под самым слухом

Жужжат толпящиеся мошки;

В своем пронзительном согласьи

Несметны гласы издают;

В глазах рисуются стада

То быстрых ласточек, то горлиц,

То жаворонков свиристящих;

В дубах торжественно открылась

Симфония певиц небесных.

С каким весельем на омытых

Дождями легких белых крыльях

В час летний лебеди летают!

Как резво каменки прелестны

И розовы дрозды порхают

Между сгущенных шелковиц!

Их междорамия блестящи

Сребром и златом отливают

Среди играющих лучей;

Мычание тельцов и юниц

С блеяньем агнцев съединилось;

С какою радостью безмерной

Бегут они щипать толпами

Траву в долине усыренной!

Какое врачество! — Прохлада

В сии спокойные часы

В струях студеных погружаться,

В струях, где крепки мышцы римски,

Что строили трофеи горды

На преклоненной вые мира,

Училися порабощать

Себе пространные пучины!

И правда, — существа в них черплют

Иное чувство, жизнь и силу.

Кто там под сено-листным сводом

Раин высоких, тутов, ильмов,

Подобная Сусанне скромной,

Спешит к живому водоему?

То Цульма, благородна дщерь,

Краса и честь княжен тавридских,

Стройна, как мирт, — легка, как серна,

Спешит искать в струях прохлады.

Покров сереброцветный веет

Над Цульминым сокрытым оком

И тысячу красот таит.

Но ветерок летит, дерзает,

Отмахивает сей покров;

Вдруг тайны красоты, блеснув,

Как скромны призраки, украдкой

Друг за другом выходят въявь.

Отважный зефир! если ты

Свевал покров какой девицы,

Видал ли где-нибудь ресницы

Длиннее, как у милой Цульмы?

Видал ли ты с лилеей розу

Такую, как в ланитах Цульмы?

Видал ли ты в садах Авроры

Толь светлую жемчужну росу,

Какая с Цульминых ушей

Волшебной силою висит?

Видал ли взор — иль грудь толь белу,

Толь нежну, милу, как у Цульмы?

Вот здесь она! — смотри! — идет!

Прекрасный лик младых подруг

Вокруг ее теснится дружно.

Купальня, полная воды,

Кипит, — блестит, — шумит, — зовет

Сих нимф стыдливых в влажны недра.

Тут — робко Цульма озираясь,

Последню ризу низлагает;

Какой красот вид обнажился!

Какой мир прелестей открылся!

Подруги разделяют с ней

Девичьи резвости невинны.

В струи сребристы погружая

Стыдливые красы свои,

Руками влагу рассекают,

Играют, — плещутся, — смеются.

Здесь Цульма, освежась в водах,

Выходит и спешит облечься.

Купальня хладна защищает

От силы солнечного зноя,

Однак — еще не прохлаждает

Во груди Цульмы знойной страсти.

Тоскливость тайная снедает

Давно томящусь грудь ее.

Она, задумчива, безмолвна,

Взирает часто в край полдневный.

Подруги примечают вздох;

Подруги тщатся напрерыв

Ее грусть песнью облегчить,

Но тщетно — Цульма не внимает.

«Нет, милые мои подруги!

Вы пойте лучше песнь такую,

Где б был предметом путь Селима!

Ах! — где? — где дышит он поныне?

Ушлец драгой! — Как без него

С минуты горестной разлуки

Уныло сердце растерзалось!

Увы! не оковала ль крепко

Надина в Азии какая

Навек? — Быть может; трепещу!..

Что я сказала? — Нет, — ах! — нет!

Мурза любезный, постоянный

Столь тверд, как Магометов щит;

Селим не изменит ввек Цульме».

Здесь Цульма быстрый взгляд кидает

И как бы ждет кого с страны.

«Но нет его, — она вскричала. —

Нет милого еще Селима!

Ах! — не увидите ль его?

Скажите, милые подруги!

Коль вы увидите, — скажите!

Пророк великий! — возврати

Селима в здравии ко мне

И в свежей юности цветущей!

Молю тебя, — ах! — что мне делать?

Подруги! — пойте лучше песнь

На горестный отъезд Селима

Или — надежду воспевайте!

Я буду вам вторить; запойте!

Предмет сей сроден сердцу…»

Лик подруг

Прекрасна, мила дщерь небесна,

Богиня кроткая сердец,

Светильница души прелестна, —

Надежда! — где? — где твой венец?

Цульма

(одна)

Ты настояще услаждаешь

Грядущим благом в наших днях;

В цветах плоды ты созерцаешь;

Ты усмехнешься — и в полях

Цветуща зелень оживает;

И там — Селим ко мне предстанет…

Лик подруг

Прекрасна, мила дщерь небесна,

Богиня кроткая сердец,

Светильница души прелестна, —

Надежда! — где? — где твой венец?

Цульма

(одна)

Ты за слезу любви пролиту

Готовишь тысячу утех;

Живишь красавицу забыту

И кажешь издали успех;

Коль сердце днем мое мертвеет

Волшебных ради грез твоих,

Оно еще ласкаться смеет

Средь тишины часов ночных.

Лик подруг

Прекрасна, — мила дщерь небесна,

Богиня

и проч.

Цульма

(одна)

Ты избираешь сон мне здравой,

И я — с улыбкой величавой,

Довольна утром, пробужусь

И в радости вострепенусь,

Что хоть во сне его узрела;

А что в душе бы я имела,

Когда б — теперь — в саду — он был?

Лик девиц

Прекрасна, — мила дщерь небесна,

Богиня кроткая сердец,

Светильница души прелестна, —

Надежда! — здесь, — здесь твой венец.

Так нежная мурзы невеста

Всяк день под тенью вертограда,

Или в убежищах пещерных,

Иль при купальнях в тишине

Часы печальны услаждала

И возвращалась в дом с надеждой,

С надеждой зреть возврат мурзы!

Но там — какие смуглы чела

Мелькают на брегах реки?

Конечно, — зной еще и долг закона

К водам прохладным призывают

Стопы сарматски по грозе.

Пускай сарматы утомленны

Струи салгирски рассекают

Своими тусклыми руками!

Меня явления вечерни

Зовут во храм красот сумрачных.

Явленья вечера прекрасны,

Когда со мной Сашена ходит,

Когда она с зарею спорит.

Да, утром поле, пенье птиц,

В полудни тень пещер и сосн

И хладный родников кристалл,

А в вечер тихий брег морской

И пурпурный закат над зыбью,

Конечно, — всякому приятны;

Но мне — Сашена завсегда.

Без голубых очей ее,

Без вишневых устен ее

Ни чистая лазурь небес,

Ни луг, ни пенье птиц поутру,

Без русых вьющихся кудрей

И без каштановых бровей

Ни тень, ни цветники в полудни,

Без розовых ее ланит,

И без ее блистанья взоров

Ни поздний пурпур в море зыбкий,

Ниже вечерняя звезда

Очаровать меня не могут, —

Лишь ты, Сашена! — ты мне всё.

<1798>, <1804>

¹ Джуфут Кале, так называемая жидовская крепость, построенная на одной высокой горе в Таврии близ Бахчи-сарая, где живут евреи, во многом отличные от польских.

² Род большой обезьяны, совсем похожей на человека

³ Известно, что г. Рихман, профессор Санкт-Петербургской академии, убит громом при испытании электрической силы.

⁴ См. письмо Ломоносова к г. Ш<увалову> о исследовании громовой силы и участи профессора Рихмана.

⁵ Баснословы говорят, что гиацинт являет на листах своих буквы, начертанные горестию Аполлона. Ибо сей бог нечаянно убил юношу Гиацинта, из крови коего вырос цветочек под сим именем, со изображением в составе жилочек горестного восклицания чрез греческое междуметие, которое значит: увы! увы!

⁶ То же, что попросту вожжи.

⁷ Есть морское небольшое животное, называемое Nautilus, или корабле-образец, который при хорошей погоде выплывает на поверхность воды, вытягивает из своей спины некоторый род природного паруса и по ветру как бы едет на воде.

2. ПЕСНЯ

С французского

In vino veritas etc. ¹

В вине вся истина живее,

Пословица твердит давно,

Чтоб чарка нам была милее,

Бог истину вложил в вино;

Сему закону покоряюсь;

И я за питуха сочтен;

Все мнят, что я вином пленяюсь;

Но нет — я истиной пленен.

Все мнят, что сроду я охоты

К наукам скучным не имел

И, чтоб пожить мне без заботы,

Я ставлю прихотям предел;

Всяк думает и в уши трубит,

Увидевши меня в хмелю:

Он в рюмке лишь забаву любит;

Нет, братцы! — истину люблю.

Всяк думает, что пламень страстный

Подчас мое сердечко жжет

И что молодки только красной

Для счастья мне недостает;

Так, подпиваю и с молодкой;

И все шумят, что я хочу

Искать утехи с сей красоткой;

Эх, братцы! — истины ищу.

<1805>

¹ Истина в вине и т. д. (лат.) — Ред.

23. ЦАХАРИАС В ЧУЖОЙ МОГИЛЕ ¹

Какая ночь!

Толь грозно никогда не падала с небес;

Толь грозно не было еще вкруг гроба здесь.

О мать земля! здесь прах почиет тех,

В прохладе недр твоих,

Которых мир столь много пренебрег,

Лишь небо высит цену их.

Но что за громкий тамо звон?

Сквозь воздух стонет он.

Я слышу меди стон,

Я слышу, к смерти будит он!

Восстань, душа!

Почто тебя объемлет трепет вновь?

Ах, сей ли гроб твой взор мятет,

Где ляжет токмо плоть и кровь?

Ты, что во мне и жизнь и свет!

Куда отсель,

Как я уже престану быть?

Престану быть! — ужель?

Ум содрогается — уже не быть!

Желанье злейшее могил!

Желанье без надежд! Кто влил,

Кто мог тебя внутрь сердца влить?

Уже не быть!

Ах! как болезнует отчаянная грудь!

Всемощна грусть! сильнее смерти грусть!

Я, робкой скорбью сокрушенный,

Лежал у гроба распростерт,

Твоим мерцаньем устрашенный,

О бесконечна смерть!

Я зрел, отчаян в бездне мрачной,

Хаоса пред собой престол

И слышал шум стремнины алчной;

Уже и в зев ничтожства шел…

Но вдруг небесный глас к покою

Нисшел от высоты

И рек: «Не в гневе создан мною,

Не в вечну жертву гроба ты;

Нет — не страшись! Твой дух живый взнесется,

И то, что тлен рассыплет в персть,

Из персти паки воззовется

Во славу, в вечну честь!»

<1809>

¹ Сказывают, что известный немецкий писатель Цахариас, или Захарий, возвращаясь некогда домой в глубокую ночь через кладбище, упал нечаянно в вырытую могилу. Не рассудив выбраться из сего ночлега, остается он в нем. Но пробудясь при звуке колокола и почувствовав то ужас, то уныние, выходит тотчас оттуда, спешит домой, садится за перо и в первом жару изображает сии чувствования стихами: Welch eine Nacht! (Какая ночь! (нем.). — Ред.), умея же играть на фортепиане, кладет их на музыку, достойную своего предмета. Вот почему дано оглавление сей песни. Переводчик тщился по возможности сохранить не только смысл и силу выражений, но и самую меру подлинных стихов, дабы можно было пользоваться готовою музыкою.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. ПТ, ч. 4, с. 129, под загл. «Ода Любовь». Печ. по РП, ч. 3, с. 30.

2. ПТ, ч. 4, с. 138, под загл. «Ночное размышление». Печ. по РП, ч. 3, с. 10.

Луна начнет багреть и т. д. Использован образ Юнга (см. примеч. 147): «Пламя восходит до облаков и досязает до небес Солнце, луна, звезды и все вещи им сожрутся» (Э. Юнг, Страшный суд, СПб., 1777, с. 43).

3. ЗС, 1787, ч. 5, с. 564, МЖ, 1792, ч. 7, с. 3. Печ. по РП, ч. 3, с. 120. Перевод оды Горация «Ad fontem Bandusiae». Этот перевод — единственное произведение Боброва, включенное Жуковским в СРС, ч. 1, с. 91. Вяземский упрекнул составителя и за эту единственную публикацию (см. П. А. Вяземский, Полн. собр. соч., т. I, СПб., 1878, с. 1), а M. Невзоров был недоволен, что Жуковский напечатал лишь одно стихотворение поэта, «и то, может быть, из почтения к Горацию, а не к Боброву» (ДЮ, 1811, N 10, с. 119).

Бландузский ключ — источник Бандузии, находится на родине Горация в Южной Италии около Венузии.

Песия звезда — Сириус, главная звезда созвездия Большого Пса.

4. БГ, 1789, N 1, с. 91, под загл. «Стихи в Новый год к П<авлу> П<авловичу> И<косову>». Печ. по РП, ч. 3, с. 45.

И<косов> П. П. (1760—1811) — поэт, сотрудник ряда журналов. Обучался и служил до декабря 1780 г. в Московском университете, где и подружился с Бобровым.

Кипарис — символ смерти у древних.

5. БГ, 1789, N 4, с. 373, под загл. «Ода Судьба мира». Печ. по РП, ч. 3, с. 20. Указание автора на публикацию 1786 г. ошибочно.

Гигантов богомерзкий сонм и т. д. Гиганты (греч. миф.) пытались взгромоздить друг на друга горы Оссу, Пелион и Олимп, чтобы штурмовать небо.

Супруг Фетиды — здесь: Океан. Бобров, видимо, смешивает Фетиду <Тетиду> с Тетией (см. Словарь).

Тогда тьмы рыб в древах висели и т. д. Образ восходит к стихам Горация: «И племя рыб висело на вершине вяза, Где был раньше приют лишь для голубок, И пугливые лани плавали по морю, Покрывавшему землю» («Оды», кн. 1, ода 2), он вызвал насмешки Батюшкова в письме к Н. И. Гнедичу от 19 августа 1809 г.: «На будущей почте я пришлю тебе несколько похвальных слов, а именно вот каких: поэт Сидор, что написал Потоп, а рыбы на кустах, ну, уж гений» (К. Н. Батюшков, Соч., т. 3, СПб., 1886, с. 40).

Глас трубы. В «Откровении Иоанна Богослова» (гл. 8—9) семь ангелов трубным звуком возвещают конец мира.

Едино Слово непреложно и т. д. Имеются в виду первые строки Евангелия от Иоанна: «В начале было слово… и слово было бог».

6. БГ, 1789, N 8, с. 379, под загл. «Хитрости смерти». Печ. по РП, ч. 3, с. 49.

Кипарис — см. примеч. 4.

7. РП, ч. 2, с. 127. Эпиграф — из стихотворения французского поэта

Ж. Лингенда (1580—1616) «Elegie pour Ovide». Бобров был, вероятно, выслан на юг России. Он, как позднее Пушкин, усматривал некоторое сходство между своей судьбой и участью

Овидия Назона (см. Словарь).

Всесожжения — жертвоприношения.

Темесвар — город в Венгрии.

Геты, даки, сарматы — древние племена, обитавшие в районе Дуная.

Данники срацин. Греция находилась под властью Турции с XV в. до 1830 г.

Иулий — Юлий Цезарь (см. Словарь).

Крутится кровь мужей и т. д. Имеется в виду кровопролитная война, разгоревшаяся после убийства Цезаря, в результате которой Октавиан

Август (Октавий), постепенно устранив всех своих соперников — Брута, Помпея, Лепида, Антония, — стал римским императором.

Вызывает галл опасный и т. д. — вероятно, намек на итальянские походы Наполеона.

8. РП, ч. 1, с. 11.

Век сивиллин золотый — времена Сивилл, т. е. древность.

9. РП, ч. 1, с. 1.

Планет влиянья нет. По астрологическим представлениям, планеты оказывают влияние на судьбу людей и государств.

Огнистый шар — комета Галлея, которая в 1835 г., в заранее предсказанный срок, прошла через перигелий.

Гершель В. (1738—1822) — английский астроном, в 1781 г. открыл планету Уран.

Чтоб, зрак раба прияв смиренный и т. д. Имеется в виду путешествие Петра I за границу в составе русского посольства под именем «волонтера Петра Михайлова» (1697—1698).

Бурбонов славный дом — Франция.

Наставников в войне своих, т. е. шведов (ср. «Полтаву» Пушкина).

Лефорт Ф. Я. (1656—1699),

Меншиков А. Д. (1673—1729),

Шереметев Б. П. (1652—1719) --сподвижники Петра I.

Августейша героиня — жена Петра I Екатерина I (1684—1727).

Рождена с ангельской душою — дочь Петра I императрица Елизавета Петровна (1709—1761).

Вотще сармат и галл кичливый и т. д. Имеется в виду внешняя политика Екатерины II: разделы Польши, борьба с французской революцией, присоединение Грузии, войны с Турцией и пр.

Архипелаг — греческий архипелаг, группа островов в северо-восточной части Средиземного моря, в Эгейском и Критском морях.

10. РП, ч. 2, с. 135.

Бурная вселенна… ложилась в мирну сень уже. Вероятно, имеется в виду некоторое политическое успокоение в Европе к началу XIX в. (Амьенский мир 1802 г.).

Природа встала в мятеже и т. д. Политическому миру противопоставлены катастрофические явления в природе: наводнения, землетрясения, извержения вулканов, появление комет.

Рыб стада теснились — см. примеч. 5.

Перун… довольно изъясним. Имеются в виду работы американского ученого Б. Франклина (1706—1790) в области атмосферного электричества.

Вулкан из Этны выступает. Крупное извержение Этны произошло в 1802 г.

И на брегах Секваны пишет Таинственный король расчет — возможно, темный намек на сложную политическую ситуацию во Франции начала XIX в.

Мудрец в монархе добрый, юный — Александр I.

11. РП, ч. 2, с. 137.

Гершель — см. примеч. 9.

Пелагоскоп — инструмент для подводных наблюдений, изобретенный англичанином Коллинзом.

Падет личина Магомета и т. д. Возможно, имеется в виду движение ваххабитов, которые, стремясь к установлению строгого единобожия, отрицали культ святых и почитание Мухаммеда как бога. Ваххабиты в конце XVIII—начале XIX века вели ожесточенные войны на территории Аравийского полуострова. О ваххабитских войнах упоминается, вероятно, и в «Тавриде» (см.: «Таврида…», Николаев, 1798, с. 210).

Возобновляется Мемфис и т. д. Имеется в виду египетская экспедиция Наполеона I, в состав которой входили ученые, положившие начало современной египтологии.

Иль извлекаются насильно… ужасны духи древних римлян. Многие политические термины французской революции и первых лет власти Наполеона восходили к Древнему Риму («республика», «гражданин», «сенатор», «консул» и т. п.).

Благий дух предков вызывает. Вероятно, имеется в виду обещание Александра I в манифесте о вступлении на престол править «по законам и сердцу… Екатерины Великой».

Блудящий пламенный мир некий и т. д. — см. примеч. 9.

Кумеин век — древность, времена сивиллы Кумской (см. Словарь).

Сармация — здесь: Север.

Мудрец не может ли достигнуть и т. д. Речь идет о математических, физических и богословских работах И. Ньютона (1642—1727).

Нашел себя в ужасной бездне — вероятно, намек на психическую болезнь Ньютона в 1693 г.

Двух бесконечностей и т. д. — видимо, намек на разработанную Ньютоном, наряду с Лейбницем, теорию бесконечно больших и бесконечно малых величин.

Локк Дж. (1632—1704) — английский философ-сенсуалист.

12. Печ. впервые по автографу ЦГИАЛ.

Мордвинов Н. С. (1754—1845) — адмирал, покровитель Боброва.

13. РП, ч. 1, с. 111.

Петрополя… дщерь — речное божество, олицетворение Невы.

В гремящем лике — перифраз строки Ломоносова «Я буду петь в гремящем лике…» (переложение псалма 145).

Праправнук августейший твой — Александр I.

Храм Дианы — храм Артемиды в Эфесе, одно из семи чудес света, был, как и Петербург, построен на сырой болотистой почве.

А ныне там, где скромно крались и т. д. Противопоставление прошлого и настоящего характерно для од, написанных по поводу столетия Петербурга. Некоторыми образами Боброва, вероятно, воспользовался Пушкин в «Медном всаднике».

Лицей — здесь: учебное заведение.

Зевесов иль Филиппов сын — Александр Македонский.

14. РП, ч. 2, с. 67.

15. РП, ч. 3, с. 11. Написано под сильным влиянием «ночной» поэзии Юнга (см. примеч. 147).

Воздушно озеро сседаяся бежит и т. д. Изложение происхождения атмосферных электрических явлений (по Ломоносову).

Се в час полунощи грядет Жених и т. д. Использованы мотивы псалма 18 (стих. 6).

16. РП, ч. 3, с. 162.

Хинский лист — чай.

Передвоенный виноград — старое вино.

Невольник черный и т. д. Возможно, эти строки навеяны «Путешествием из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева (ср. в главе «Пешки»: «Я … услаждал прихотливость мою плодами пота несчастных африканских невольников»).

17. РП, ч. 3, с. 40. Автограф — ЦГИАЛ (др. ред.), под загл. «Песнь на Новый год», с датой и посвятительным письмом Н. С. Мордвинову (см. примеч. 12).

Акенсайд М. (1721—1770) — английский врач и поэт. Эпиграф — из его поэмы «The pleasures of imagination».

Муж состраждущий — Н. С. Мордвинов.

18. РП, ч. 1, с. 32. Стихотворение, по-видимому, является откликом на убийство Павла I 12 марта 1801 г.

Ольга (ум. 969) — русская княгиня. Здесь под Ольгой подразумевается Екатерина II (Бобров называет Ольгой Екатерину II также в поэме «Херсонида», РП, ч. 4, с. 17).

Святослав — сын Ольги и князя Игоря, выдающийся военачальник, убит печенегами у днепровских порогов в 972 г. Здесь имеется в виду Павел I.

Сын Святославль — Владимир Святославич (ум. 1015), князь Киевский, внук Ольги; здесь — Александр I.

Не тень ли матери… глумным оком зрит она — намек на отношения Павла и Екатерины II, которая не любила и боялась сына, законного претендента на престол.

Изобретали страшный ков — возможно, намек на насильственную смерть Павла I.

Чертеж небесный и священный. Вероятно, имеется в виду «Наказ» Екатерины II (в стихотворении «Вечернее созерцание гробницы Екатерины II» Бобров называет «Наказ» «чертежом законов» — см. РП, ч. 1, с 30).

Пожарский Д. М. князь (1578—1642) — вождь народного ополчения в 1612 г.

Минин — Кузьма Минич Захарьев-Сухорукий (ум 1616), один из руководителей народного ополчения 1612 г.

Долгорукий В. В. князь (1667—1746) — генерал фельдмаршал, участник Северной войны.

Румянцев-Задунайский П. А. граф (1725—1796) — фельдмаршал, прославился победами в русско-турецких войнах.

Кипарис — см. примеч. 4

Аланские холмы — у Боброва обозначение центральной части России (ср. его стихи «Монаршее шествие в Москву», РП, ч. 1, с. 86).

Иулиан — Юлиан Отступник (см. Словарь), упоминание его намекает на демонстративный отказ Павла I от политики Екатерины.

19. РП, ч. 1, с. 54. Список — ПД, под загл. «Ночь марта 1801 года». Написано по поводу смерти Павла I. В списке вместо последних трех строк — обращение умирающего императора к России и наследнику сыну

Прости, Россия! — Се конец

Пусть в Александре вам родится

Благий отечества отец!

С крыл зернистый мак летит Мак, из которого добывается опиум, — один из атрибутов Морфея (см. Словарь).

Столпы багровою стеной — северное сияние.

Огни блудящи — огни святого Эльма (см. Словарь).

Не такова ли ночь висела и т. д. Описываются события накануне убийства Юлия Цезаря, которое, как и убийство Павла I, произошло весной (15 марта 44 г. до н. э.).

Палатинская гора — Палатин, священный холм в центре Рима.

Подобно роковой трубе и т. д. — см. примеч. 5.

Еще, еще он ударяет и т. д. — намек на убийство Павла I.

Смерть толкаясь и т. д. — перефразировка стиха Горация: «Бледная смерть равнодушно стучит стопой в хижины бедняков И дворцы царей» («Оды», кн. 1, ода 4, ст. 13—14).

Авзония, Альпы, Альбион. Имеются в виду итальянские походы и переход через Альпы русских войск под командованием А. В. Суворова, затем разрыв Павла I с Англией.

Шар в украйне с тьмою нощи — вспышка ракеты в ночной темноте.

Запад — здесь: закат, смерть.

20. РП, ч. 3, с. 151. Стихотворение носит автобиографический характер.

Ворбаб — анаграмма фамилии автора Бобров.

Которосль — река, вытекающая из Ростовского озера, впадает в Волгу близ Ярославля.

21. «Таврида, или Мой летний день в Таврическом Херсонисе, лирико-эпическое стихотворение», Николаев, 1798 (др. ред.), с посвящением Н. С. Мордвинову (см. примеч. 12). Печ. по РП ч. 4, с. 197. Название этой, седьмой песни — лишь в оглавлении. Описательная поэма Боброва является первым опытом подобного жанра в русской литературе. Образцом для него послужила вторая часть дидактической поэмы Дж. Томсона (1700—1748). «Времена года» — «Лето», построенная как описание одного летнего дня от рассвета до ночи. Есть у Боброва и конкретные заимствования из Томсона: описание зноя и бури, история Рихмана, которая соответствует гибели Амалии от удара молнии и т. д. (подробнее о заимствованиях в «Херсониде» из «Времен года» см. Ю. Д. Левин, Английская поэзия и литература русского сентиментализма — Сб. «От классицизма к романтизму», Л., 1970, с. 263 и сл.). Поэма была высоко оценена современниками Радищев, знакомый только с изданием 1798 г. рассматривал «Тавриду» как образец для своей поэмы «Бова». Поэма Боброва была восторженно принята в кругу И. И. Мартынова (см. рецензию И. Т. Александровского в ЖРС, 1805, ч. 1, с 113). С похвалой отозвался о «Тавриде» В. К. Кюхельбекер, подчеркнув в творчестве Боброва романтические черты (см. «Благонамеренный», 1822, N 12, с 457). Интерес к поэме проявили также Грибоедов и Пушкин. Последний, по собственному признанию, «украл» из «Тавриды» для «Бахчисарайского фонтана» строку «Под стражею скопцов гарема». Публикуемая песнь поэмы (одна из десяти) особенно понравилась критике. Так, M. Невзоров писал, что Бобров «…сделал самое величественное и притом самое естественное описание грозы над Таврическими горами со всеми малейшими оттенками ее» (ДЮ, 1811, N 10, с 101).

Салгирский поток — Салгир, река в Крыму.

Чатырдаг, Агермыш — горы в Крыму.

Кромвель О. (1599—1658) — английский государственный деятель, лорд-протектор Англии (1653—1658).

Спиноза Б. (1632—1677) — голландский философ.

Бель-- Бейль П. (1647—1706), французский философ скептик.

Рихман Г. В. (1711—1753) — русский физик, академик, занимался изучением атмосферного электричества, 26 июня 1753 г. погиб во время опыта от удара молнии.

Сердоболящий Ломоносов и т. д. Смерть Рихмана описана М. В. Ломоносовым в письме к И. И. Шувалову 26 июля 1753 г., в котором Ломоносов умоляет Шувалова позаботиться о семье покойного.

Франклин — см. примеч. 10.

Мушенброк — Мушенбрук (или Мессенбрук) П. (1692—1761), голландский физик экспериментатор.

Эйлер Л. (1707—1783) — математик, физик, астроном, уроженец Швейцарии, много лет проживший в России.

Сашена — жена Боброва.

Остроумный, Ломоносов и т. д. Имеется в виду «Слово о происхождении света, новую теорию о цветах представляющее, в публичном заседании императорской Академии наук июля 1 дня 1756 года говоренное Михаилом Ломоносовым», в котором Ломоносов утверждал, что существует не семь основных цветов, а три.

Сиваш — мелководный залив на севере Крымского полуострова

22. СВ, 1805, ч. 8, с. 75. Подпись: С. Б…

23. «Цветник», 1809, ч. 1, N 3, с. 356. Подпись С. Б… в.

Цахариас — Цахарис Ю.-Ф.-В. (1726—1777), немецкий поэт.

Условные сокращения, принятые в примечаниях

Аксаков — С. Т. Аксаков, Собр. соч., тт. 1—4, М., 1955—1956.

Арзамас — «Арзамас и арзамасские протоколы», Л., 1933.

БАН — Библиотека Академии наук.

Батюшков — К. Н. Батюшков, Сочинения, тт. 1—3, СПб., 1885—1887.

БГ — «Беседующий гражданин».

БЛ — Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина.

BE — «Вестник Европы».

ГПБ — Рукописный отдел Государственной Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина.

ДВ — «Драматический вестник».

Десницкий — В. Десницкий, Избранные статьи по русской литературе XVIII—XIX вв., М. —Л., 1958.

ДЖ — «Дамский журнал».

Досуги — Н. Грамматин, Досуги, кн. 1, СПб., 1811.

ДП — «Друг просвещения».

ДЮ — «Друг юношества».

Жихарев — С. П. Жихарев, Записки современника, М. —Л., 1955.

ЖПЛЗЧ — «Журнал приятного, любопытного и забавного чтения».

ЖРС — «Журнал российской словесности».

ЗС — «Зеркало света».

ИВ — «Исторический вестник».

Иртыш — «Иртыш, превращающийся в Иппокрену».

ЛА — «Литературный архив», т. 1, М. —Л., 1938.

ЛН — «Литературное наследство».

ЛОИИ--Ленинградское отделение Института истории АН СССР.

ЛТХ — «Лирические творения графа Хвостова», СПб., 1810.

МЖ — «Московский журнал».

MH — «Московский наблюдатель».

МТ — «Московский телеграф».

НЕЖ — «Новые ежемесячные сочинения».

НМ — А. Бунина, Неопытная муза, чч. 1, 2, СПб., 1809—1812.

ОА — «Остафьевский архив князей Вяземских», т. 1, СПб., 1899.

ОЗ — «Отечественные записки».

ОЛРС — Общество любителей российской словесности.

Пантеон — «Пантеон русской поэзии, издаваемый Павлом Никольским», СПб., 1814—1815.

ПД — Рукописный отдел Института русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом).

ПЗ — «Полярная звезда».

ПиП — «Приятное и полезное препровождение времени».

Поэты — «Поэты начала XIX века», «Б-ка поэта» (М с), Л., 1961.

Поэты радищевцы — «Поэты радищевцы», «Б-ка поэта» (Б. с.), Л., 1935.

Поэты сатирики — «Поэты-сатирики конца XVIII—начала XIX века», «Б-ка поэта» (Б. с.), Л., 1959.

Прежние досуги — Н. Ф. Остолопов, Прежние досуги, или Опыты в некоторых родах стихотворства, М., 1816.

Притчи — Д. И. Хвостов, Избранные притчи из лучших сочинителей российскими стихами, СПб., 1802.

ПРП — «Пантеон русской поэзии», чч. 1—6, СПб., 1814—1815.

ПСХ — «Послания в стихах графа Дмитрия Хвостова», СПб., 1814.

ПСЧ — П. И. Шаликов, Плод свободных чувствований, чч. 1—3, М., 1798.

ПТ — «Покоящийся трудолюбец», чч. 1, 2, 1784, чч. 3, 4, 1785.

РА — «Русский архив».

РБ — «Русский библиофил».

PB — «Русский вестник».

РМ — «Российский музеум».

РП — «Рассвет полночи, или Созерцание славы, торжества и мудрости порфироносных, браноносных и мирных героев России с последованием дидактических, эротических и других разного рода в стихах и прозе опытов Семена Боброва», чч. 1—4, СПб., 1804.

PC — «Русская старина».

С — «Современник».

Сатиры — «Сатиры, послания и другие мелкие стихотворения Михаила Милонова», СПб., 1819.

СВ — «Северный вестник».

СГ — «Сочинения Сергея Глинки», ч. 4, M., 1817.

СВЛ — «Сочинения В. Пушкина», СПб., 1822.

СиП — Ф. Ф. Иванов, Сочинения и переводы, ч. 1, М., 1824.

СКШ — «Сочинения князя Шаликова», чч. 1, 2, М., 1819.

СНГ — «Стихотворения H. Грамматина», чч. 1, 2, СПб., 1829.

СНСПС — «Собрание некоторых сочинений, подражаний и переводов Па<нкратия> Сум<ароков>а», чч. 1, 2, М., 1799—1808.

СО — «Сын отечества».

Собеседник — «Собеседник любителей российского слова».

СПВ — «Санкт-Петербургский вестник».

СПГК — «Стихотворения П. И. Голенищева Кутузова», чч. 1—3, М., 1803—1804.

СРС — «Собрание русских стихотворений, взятых из сочинении лучших стихотворцев российских и из многих русских журналов, изданное Василием Жуковским», чч. 1—6, М., 1810—1815.

ССАБ — «Собрание стихотворений Анны Буниной», чч. 1—3, СПб., 1819—1821.

ССлПС — «Собрание сочинений и переводов в стихах С. Тучкова», М., 1797.

ССиПТ — «Собрание сочинений и переводов С. Тучкова», чч. 1—4, СПб., 1816—1817.

ССШ — «Собрание сочинений и переводов С. А. Шишкова», чч. 1—17, СПб., 1818—1839.

СШ — «Стихотворения H. M. Шатрова», чч. 1—3, СПб., 1831.

ТГУ — Тартуский государственный университет.

ТОЛРС — «Труды Общества любителей российской словесности».

УЗ — «Утренняя заря», труды воспитанников университетского благородного пансиона.

X 1 — «Полное собрание стихотворений графа Хвостова», чч. 1—4, СПб., 1817—1818.

X 2 --То же, изд 2, тт. 1—5, СПб., 1821—1827.

X 3 — То же, изд 3, тт. 1—8, СПб., 1818—1834.

ЦГ — П. И. Шаликов, Цветы граций, М., 1802.

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства.

ЦГИАЛ — Центральный государственный исторический архив (Ленинград).

ЧвБ — «Чтения в Беседе любителей русского слова».

Шишков Записки — А. С. Шишков, Записки, мнения и переписка, тт. 1—2, Берлин — Прага, 1870.

---

1. Послужной список коллежского асессора Семена Боброва. — Центральный государственный исторический архив (Ленинград) (в дальнейшем — сокращенно: ЦГИАЛ).
2. «Северный вестник», СПб., 1804, № 4, с. 32.
3. «Друг юношества», 1810, № 5, с. 125.
4. «Записки гидрографического департамента», ч. 8, СПб., 1850, с. 446.
5. Прометей.