И. А. Гончаров. Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах
Том первый. Обыкновенная история. Стихотворения. Повести и очерки. Публицистика (1832—1848)
Спб, «НАУКА», 1997
СТИХОТВОРЕНИЯ[править]
ОТРЫВОК[править]
Не утешай меня, мой друг!
Не унимай моей печали!
Ты сам изведал свой недуг
В тот час, когда ее венчали.
Ты знаешь, горько и смешно
Тогда бывает утешенье,
Когда сердечное волненье
Спокоит время лишь одно.
И так, порою если встретишь
Страдальца с пасмурным челом,
Молчи, мой друг: ты не излечишь
Той грусти тяжкий перелом.
Молчи, молчи! Ни взор участья,
Ни гармонический твой стих
Не истребят в несчастном их,
Следов душевного ненастья.
Попробуй в страшный бури час
Борьбу стихий унять словами
И заглушить громовый глас
Своими робкими устами;
Скажи волнам недвижно лечь,
Когда их буйный ветер роет;
Когда пучина дико воет,
Вели водам смиренно течь.
Безумно будет то веленье!
Так и душевного волненья
Не укротишь порывов вдруг!
Нет, ты не прав, мой милый друг,
Сказав, души в изнеможенье,
Что всё на свете суета!
Есть чувств возвышенных чета:
Они бессмертья нам порукой,
И жизнь без них была бы мукой,
И ты бы сам был демон злой,
Когда бы в их союз не верил,
Когда бы дружбе лицемерил,
Считал любовь за сон пустой;
Когда б лишь с чувственным желаньем
Взирал на юных дев красы
И друга, в скорбные часы,
Лобзал Иудиным лобзаньем!
ТОСКА И РАДОСТЬ[править]
Отколь порой тоска и горе
Внезапной тучей налетят
И — сердце с жизнию поссоря,
В нем рой желаний умертвят?
Зачем вдруг сумрачным ненастьем
Падет на душу тяжкий сон?
Каким неведомым несчастьем
Ее смутит внезапно он?
. . . . . . . . . . . .
Кто отгадает, отчего
Проступит хладными слезами
Вдруг побледневшее чело?
И что тогда творится с нами!
Природы спящей тишина
В тот миг нам кажется страшна;
Глядим на небо — там луна
Безмолвно плавает, сияя,
И мнится — в ней погребена
От века тайна роковая;
В эфире звезды, притаясь,
Дрожат в изменчивом сиянье
И — будто дружно согласясь,
Хранят коварное молчанье.
. . . . . . . . . . . .
Сама земля, ее движенье
Наводят грустное сомненье,
Куда, зачем с толпой миров
Она так пристально несется,
И много ли еще веков
С ее громадой обернется?
И где пути ее конец,
И как свершит свое теченье,
И нас, людей, там ждет венец
Блаженной доли иль мученье?
Зато случается порой
Иной в нас демон поселится:
То радость пламенной струей
Без зова в душу протеснится;
И затрепещет сладко грудь.
Помянем легкими мечтами
Прошедшего забытый путь;
Вдали ж, пред светлыми очами,
Мелькнет надежд блестящий рой.
И очарует нас собой
Ряд чудных, сладостных видений;
А в настоящем окружит
Толпа веселых сновидений;
И как всё ярко заблестит!
И как тогда весь мир прекрасен,
Как жизни путь и тих, и ясен!
. . . . . . . . . . . .
РОМАНС[править]
Весны пора прекрасная минула,
Исчез навек волшебный миг любви:
Она в груди могильным сном уснула
И пламенем не пробежит в крови.
На алтаре ее осиротелом
Давно другой кумир воздвигнул я.
Молюсь ему — но, с сердцем охладелым,
Не скрасит он путь грустный бытия.
Тщеславия бездушными мечтами
Не заменить мне радости былой!
Так осень пожелтевшими листами
Не заменит цветов весны златой.
Как с юных уст улыбка вдруг спорхнула
И заклеймил их смерти страшный след,
Так и пора прекрасная минула,
Так и возврата ей, увы! уж нет.
УТРАЧЕННЫЙ ПОКОЙ[править]
Я в мир вошел и оглянулся —
Роскошно всё цвело кругом;
Я горделиво улыбнулся;
Я в мире лучшим был звеном;
Мне дан был ум, благая воля,
Душа могучая дана,
И вся завиднейшая доля
Из наслаждений соткана.
Мне всё: и небо голубое,
И звезд прекрасных светлый рой,
На небе солнце золотое
С его подругою — луной!
Мне всё: и светлых вод равнины,
И яркой зелени леса,
Земли роскошные долины,
И гор угрюмая краса!
Мне всё, что дышит здесь со мною,
Что здесь со мной сотворено,
И всей Природе суждено
Мне быть послушною рабою.
И дар еще мне дан заветный;
. . . . . . . . . . . .
Тот дар мне рай напоминал,
Как им, счастливец, я играл,
Когда в Природе безответной
Душе созвучья не слыхал.
Так! Я весь в чувствах утопал;
Так! Их гармония живая
Дарила мне златые сны.
Я, ими сладко засыпая,
Так прбспал дни моей весны.
Те сны мне больше не приснятся;
Теперь мне ими не заснуть;
Те чувства вновь не возвратятся;
Мне в неге их не потонуть.
Но кто ж рукою дерзновенной
Кумир блаженства сокрушил?
Кто пламень чувства задушил
В груди, к прекрасному рожденной?
. . . . . . . . . . . .
Ужели время прочитало
Неотразимый приговор?
Ужель смерть дни пересчитала?
Ужель померкнет ясный взор?
Но ты, в поре надежд и силы,
Ты можешь горе позабыть,
И много, много до могилы
Прекрасных опытов прожить,
Объятья снова отворятся,
И снова в них падут друзья,
Мечты сильнее разгорятся,
Живее вспыхнет жизнь твоя;
Опять, быть может, образ милой
И прелесть брачного венца
Пробудят огнь в душе остылой,
Отгонят думы от лица.
К чему же грусть? к чему стенанья?
Беги печали и тоски.
Ужель до гробовой доски
Твои товарищи — страданья?
Так! Я страданьям обречен;
Я в бездну муки погружен.
Злодея казнь не так страшна,
Темницы тьма не так душна,
Как то, что грозною судьбой
Дано изведать мне собой!
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Ни в одном из автобиографических свидетельств Гончаров не счел возможным упомянуть о своих ранних поэтических опытах. Более того, в письме к вел. князю Константину Константиновичу от января 1884 г. утверждал, что за стихи «никогда не брался». Между тем установлено, что на страницах рукописного журнала «Подснежник» за 1835 г. Гончаров впервые выступил именно в качестве поэта. Авторство его не вызывает сомнения: среди сотрудников «Подснежника» вряд ли кто-нибудь другой мог подписываться инициалом «Г», а именно так — «Г……» (т. е. «Гончаровъ») под первым и «Г» под тремя остальными, подписаны публикуемые ниже стихотворения, что и послужило для А. П. Рыбасова главным аргументом при их атрибуции.[1] Кроме того, стихотворения «Тоска и радость» (с рядом изменений) и «Романс» использованы в «Обыкновенной истории» как образцы поэтического творчества Александра Адуева.
Стихи Гончарова служат важнейшим свидетельством его литературных пристрастий на самом раннем этапе творчества, характеризуя степень зависимости начинающего писателя от господствовавших в то время эстетических норм. Откровенно подражательные, они следуют тематическим, образным, фразеологическим шаблонам массовой романтической поэзии 1820—1830-х гг. (а декламационностью и некоторой архаичностью лексических и синтаксических форм близки и более ранним, преромантическим, образцам). В целом стихотворения Гончарова нереминисцентны, не ориентированы на конкретные тексты конкретных авторов (исключая стихотворение «Утраченный покой» — см. об этом ниже, с. 630) и в этом смысле близки ранним опытам Некрасова.[2] Едва ли оправдано сложившееся в литературе мнение о подражании Гончарова В. Г. Бенедиктову.[3] Первый сборник Бенедиктова вышел в свет в 1835 г. (ценз. разр. — 4 июля 1835 г.), ему предшествовала единственная публикация в 1832 г. (стихотворение «К сослуживцу»).[4] За пределами кружка В. И. Карлгофа Бенедиктов как поэт в это время практически не был известен. В «Подснежнике» за 1835 г. стихи Бенедиктова отсутствуют, появляясь на страницах майковского журнала лишь в следующем, 1836 г. Вряд ли воздействие поэзии Бенедиктова на Гончарова могло сказаться уже в 1835 г.[5] Факт влияния не подтверждается и на стилистическом уровне. Яркие метафоры, резкие парадоксы Бенедиктова, как и разнообразные динамичные метроритмические модели его стихов, не имеют аналогий у Гончарова; близка, и то лишь отчасти, общеромантическая лексика.
Столь же неосновательно и высказывавшееся в литературе мнение о зависимости ранних стихотворных опытов Гончарова от поэзии Лермонтова.[6] Подобное утверждение вступает в противоречие с фактами. В продолжение первого курса учившийся вместе с Лермонтовым на словесном отделении Московского университета Гончаров, по собственному признанию (см. воспоминания «В университете»), не только не знал его как поэта, но и не был с ним знаком. Лишь немногие близкие друзья Лермонтова, как известно, имели представление о его юношеской лирике и поэмах. Первое серьезное выступление Лермонтова в печати — поэма «Хаджи Абрек» — относится к 1835 г. (БдЧ. 1835. Т. 11). Мнение о подражании Гончарова Бенедиктову и Лермонтову утвердилось в научной литературе вследствие ошибочной датировки его ранних стихотворений не 1835-м, а 1835—1836 гг. (см. выше, с. 613).
Более естественно, учитывая многочисленные свидетельства романиста о его юношеском «поклонении» Пушкину, искать в публикуемых стихотворениях отголоски этого увлечения. Именно у Пушкина начинающий автор заимствует отдельные образы, рифмы, пытаясь повторить движение пушкинской лирической эмоции (подробнее см. ниже, с. 628—630).[7] Однако пушкинские «вкрапления» не являются определяющими для стилистики стихотворений в целом.
Стихи Гончарова принадлежат «бытовой» элегической традиции (как и большая часть стихотворений в майковских журналах). На типовых элегических мотивах быстротечности времени, бренности земных благ, утраты иллюзий, одиночества построены помещенные в «Подснежнике» за 1835 г. анонимные «Элегия», «Позднее раскаяние»; «Разочарование» Евг. П. Майковой; «Разочарование» Ап. Майкова и ряд других стихотворений. На этом общем фоне индивидуальной особенностью стихов Гончарова следует признать то, что было отмечено еще первым их публикатором А. П. Рыбасовым: в них «не абсолютизируется разочарование, конфликт между человеком и жизнью».[8] Как очевидный дилетантизм стихотворений (языковые несообразности, строфическая аморфность, монотонность ритма, бедные рифмы), так, главным образом, вторичность, тривиальность тематики, а следовательно, недостаток личностного начала, глубины субъективного переживания (см.: Setchkarev. Р. 16), стали причиной их пародийной обработки в «Обыкновенной истории».[9] Известно, что свои ранние романтические сочинения пародировали Панаев, Некрасов, сходно с Гончаровым — Тургенев в «Дворянском гнезде», приписавший собственное юношеское стихотворение («К A. H. X.») поэту-дилетанту Паншину.[10] Гончаров начинает пародировать элегические клише уже в «Счастливой ошибке» (ироническая реминисценция стихотворения Ленского в строках: «Где ты, золотое время? воротишься ли опять? скоро ли?..» — см. ниже, с. 652, примеч. к с. 65).
Автограф неизвестен.
Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. № 5. С. 243 (с ошибкой в ст. 22: «бурный» вместо «буйный»).
В собрание сочинений включается впервые.
Печатается по тексту: Подснежник. 1835. № 2. Л. 51 об. —52.
Датируется 1835 г. в соответствии с датировкой «Подснежника» (о структуре журнала «Подснежник» и датировке его отдельных выпусков см. выше, с. 613—615).
Типичны как «эпистолярный», так и «отрывочный» характер стихотворения. В соответствии с канонами романтической эстетики и то и другое должно было передавать непосредственность выраженного чувства. Отрывочность, незавершенность произведений рано начали восприниматься как поэтический шаблон и неоднократно пародировались. Пародии такого рода сохраняли актуальность до начала 1840-х гг. (см.: Русская стихотворная пародия (XVIII—начало XX в.). Л., 1960. С. 372—375 (Б-ка поэта; Большая сер.)).
Ст. 2—4. Не унимай моей печали! ~ венчали. — Рифма, возможно, подсказана пушкинской (ср.: «К Батюшкову» (1814): «Мирские забывай печали, / Играй: тебя младой Назон, / Эрот и грации венчали, / А лиру строил Аполлон»; «К Овидию» (1821): «Изгнанного певца не усладят печали. / Напрасно грации стихи твои венчали…»; «Адели» (1822): «Играй, Адель, / Не знай печали. / Хариты, Лель / Тебя венчали»).
Ст. 17—27. Попробуй в страшный бури час ~ Не укротишь порывов вдруг!-- Полагая, что в этом стихотворении «особенно чувствуется влияние М. Ю. Лермонтова», и усматривая его в «поэтическом параллелизме стихийности бури и душевных волнений», О. А. Демиховская цитирует набросок юношеской поэмы Лермонтова «Исповедь» (1830—1831):
Когда над бездною морской
Свирепой бури слышен вой
И гром гремит по небесам,
Вели не трогаться волнам
И сердцу бурному вели
Не слушать голоса любви!…
(Демиховская. С. 66).
Однако лермонтовский набросок был опубликован впервые в 1887 г. в «Русской старине» (№ 10. С. 112—119), в списках 1830-х гг. неизвестен (см.: Лермонтовская энциклопедия. М., 1986. С. 202; Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского Дома: М. Ю. Лермонтов. М.; Л., 1953. Вып. 2. С. 20); факт знакомства с ним Гончарова практически исключен. Восходящий к Байрону параллелизм «бури в сердце» и бури в природе является одной из общих романтических формул и присутствует — до Лермонтова — в поэмах Пушкина 1820-х гг. (подробнее см.: Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Л., 1978. С. 152—153).
Ст. 32—33. Они бессмертья нам порукой мукой… — Парная рифма повторяет пушкинскую («Евгений Онегин», глава четвертая, строфа XIV): «Поверьте (совесть в том порукой), / Супружество нам будет мукой». Соответствует «онегинскому» и стихотворный размер — четырехстопный ямб.
Ст. 34—36. И ты бы сам был демон злой за сон пустой… — Возможная реминисценция пушкинского «Демона» (1823).
Автограф неизвестен.
Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. № 5. С. 243. В собрание сочинений включается впервые.
Печатается по тексту: Подснежник. 1835. № 3. Л. 99—100.
Датируется 1835 г. в соответствии с датировкой «Подснежника».
Гончаров включил это стихотворение в «Обыкновенную историю» (часть первая, гл. II) с несколько измененной пунктуацией, без строк отточий, со следующими изменениями и сокращениями:
Ст. 4 В нем рой желаний заменят?
Ст. 14 Небес далеких тишина
Ст. 15 В тот миг ужасна и страшна…
Ст. 16 Гляжу на небо: там луна
После ст. 23 Так в мире всё грозит бедой,
Всё зло нам дико предвещает,
Беспечно будто бы качает
Нас в нем обманчивый покой;
И грусти той названья нет…
Она пройдет, умчит и след,
Как перелетный ветр степей
С песков сдувает след зверей.
Ст. 37 Тогда восторг живой струей
Ст. 38 Насильно в душу протеснится
Ст. 40—42 опущены
В издании романа 1868 г. опущенные стихи были восстановлены.
В изображении внезапной смены эмоционального состояния от тоски к радости Гончаров мог следовать Пушкину. Ср., например, стихотворение «К ней» (1817):
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Всё снова расцвело! Я жизнью трепетал…
Автограф неизвестен.
Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. № 5. С. 244.
В собрание сочинений включается впервые.
Печатается по тексту: Подснежник. 1835. № 4. Л. 105.
Датируется 1835 г. в соответствии с датировкой «Подснежника».
Стихотворение представляет собой типичный образец «унылой» элегии (в ее «романсной», видоизмененной, жанровой форме, широко распространенной в поэзии 1820—1830-х гг.). Первые семь строк (без изменений) включены в «Обыкновенную историю» (часть вторая, гл. II) в качестве иллюстрации элегического творчества Александра Адуева.
Автограф неизвестен.
Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. № 5. С. 244—245.
В собрание сочинений включается впервые.
Печатается по тексту: Подснежник. 1835. № 4. Л. 157 об. —158.
Датируется 1835 г. в соответствии с датировкой «Подснежника».
Стихотворение является подражанием популярному у русских романтиков стихотворению «Резиньяция» (1784) Шиллера (которому тематически близки отдельные мотивы не менее популярного стихотворения «Идеалы», 1795).
- ↑ См.: Гончаров И. А. Неизданные стихи // Звезда. 1938. № 5. С. 243—245.
- ↑ О сб. «Мечты и звуки» (1840) см.: Некрасов. 1981. T. I. С. 644—663 (коммент. В. Э. Вацуро).
- ↑ См.: Бродская. С. 141—144; Цейтлин. С. 34; Setchkarev. Р. 16.
- ↑ См.: Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1983. С. 715 (Б-ка поэта; Большая сер.) (коммент. Б. В. Мельгунова).
- ↑ Явными эпигонами Бенедиктова были юные поэты майковского кружка — В. Ап. Солоницын и, в еще большей степени, Я. А. Щеткин (о них см. выше, с. 615—620), однако и в их стихах подражательные элементы появляются далеко не сразу — см. стихотворения «Просьба моря» и «Весеннее чувство» Солоницына в «Подснежнике» за 1838 г. и «Лунных ночах» (1839); «Развалины», «К древнему мечу», «Душа», «Орел» Щеткина в «Лунных ночах» (1839). В качестве иллюстрации откровенного подражательства можно привести заключительные строки стихотворения «Душа» Щеткина: «Полон света, полон славы, / Блеща дивной красотой, / Купол неба величавый / Опрокинут над землей».
- ↑ См.: Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 60; Демиховская. С. 66; Udolph L. Goncarovs Anfänge // Leben, Werk und Wirkung. S. 159; подробнее см. ниже, с. 627.
- ↑ Ср.: «В стихах Гончарова нетрудно заметить и подражание пушкинской интонации. Несмотря на внешнюю их „гремучесть“, стихи не лишены искренности» (Рыбасов. С. 35).
- ↑ Звезда. 1938. № 5. С. 246. См. также: Рыбасов. С. 35. Это мнение разделял и Н. И. Пруцков, писавший о стихотворении «Тоска и радость»: «Выраженные в нем разочарование, тоска и сомнения не ведут к безысходному конфликту с миром, не возводятся в абсолютный принцип восприятия действительности, а сменяются оптимистическим прославлением красоты жизни, земных радостей» (Пруцков Н. И. Мастерство Гончарова-романиста. М., 1962. С. 5).
- ↑ Подробный анализ характера пародирования см.: Цейтлин. С. 35—37.
- ↑ См.: Тургенев. Сочинения. T. I. С. 314, 536; T. VI. С. 17, 418. Сопоставление автоцитат у Гончарова и Тургенева было проделано в докладе Ж. Зельдхейи-Деак на международной конференции в Ульяновске, посвященной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова (1992).