Храм святого Николая на Шипке[править]
На самом центральном куполе
Русские зодчие установили
Крест, который возвышается
Над турецким полумесяцем как
Символ победы христианства.
Под шипкинскими облаками,
Где воздух, словно лед, лилов, —
Звонарь играет языками
Шестнадцати колоколов.
Неуловимые рыданья
Под сводом старых изразцов —
Глухие отзвуки преданья —
Плач под могилой мертвецов.
Нет, не рыданья, а воскресший
Бессмертный реквием солдат,
Чьи имена, как грани флешей,
На белом мраморе лежат.
И мне казалось, мне казалось,
Что звуков медная волна
Глубин моей души касалась —
Ее невидимого дна.
Стоял великий храм, в багрянец
Сентябрьских зорь и звезд зажат.
— Сними пилотку, сталинградец,
Здесь наши прадеды лежат!..
Сквозь звуки лет мы слышим, внуки,
И бой, и бегство янычар,
И русских труб литые звуки,
И ликование болгар.
И скал отвесные отсеки,
Что будто срезаны ножом,
И Крест, поставленный навеки
На полумесяце чужом.
Я к храму шел боями славы —
Сквозь Сталинград, сквозь
огнь и дым, —
И я оружьем добыл право
Стать на колени перед ним.
Примечание:[править]
Шипка — София, 1944 г.
Источник: «Слово и Дух. Антология русской духовной поэзии.(Х-ХХ вв.)». Свято-Елисаветинский монастырь. Минск. 2009 г.
Материнские слезы[править]
Как подули железные ветры Берлина,
как вскипели над Русью военные грезы!
Провожала московская женщина сына…
Материнские слезы,
материнские слезы!..
Сорок первый — кровавое, знойное лето.
Сорок третий — атаки в снега и морозы.
Письмецо долгожданное из лазарета…
Материнские слезы,
материнские слезы!..
Сорок пятый — за Вислу идет расставанье,
землю прусскую русские рвут бомбовозы.
А в России не гаснет огонек ожиданья —
материнские слезы,
материские слезы!..
Пятый снег закружился, завьюжил дорогу
над костями врага у можайской березы.
Сын седой возвратился к родному порогу…
Материнские слезы,
материнские слезы!..
МОЯ ЭПИТАФИЯ[править]
В тыщу девятьсот шестидесятый,
может быть, в семидесятый год
до окна
походкой вороватой
гибель костяная подойдет.
Пальцами сухими постучится
в тусклое стекло повечеру.
Опущу прохладные ресницы.
И, слова не досказав, умру.
Ты, товарищ мой, перед врагами,
для другого моего пути,
насмерть,
трехдюймовыми гвоздями
струганые доски сколоти,
чтобы мог я чувствовать свободно
свой последний,
неземной, полет,
чтобы слышал я,
как всенародно
слово Селивановский[1] возьмет.
Может, он оставит для былого
свой короткий,
свой глубокий труд?..
Впрочем,
для вступительного слова
критика хорошего дадут.
Он меня прославит не слезами.
И потом,
качаясь на весу,
я свою измученную память
за собой навеки унесу.
Но пока меня никто не знает.
И — проспектом —
красные стрелки
боевую песню запевают
несуразной мысли вопреки.
И проходят стройные отряды.
По весне.
По травам.
По утрам.
По торцам.
По звездам Ленинграда.
По сухим московским площадям.
Память! Память!
Только с песней этой
временным поклонникам души
уходить из жизни —
не советуй.
Умереть на время — разреши,
чтоб они не плыли в край видений,
чтоб они не повернули вспять.
Мы должны учиться у растений,
погибая,
снова расцветать!
/1935 г./
[1] Селивановский А. П. — советский критик.