— Главный агентъ притащился.
Такъ я началъ свою службу.
*
Прослужилъ я годъ, все время самымъ постыднымъ образомъ плетясь въ хвостҍ Сережи Зельцера. Этотъ юноша получалъ 25 рублей въ мҍсяцъ, когда я получалъ 15, а когда и я дослужился до 25 рублей — ему дали сорокъ, Ненавидҍлъ я его, какъ какого то отвратительнаго, вымытаго душистымъ мыломъ паука...
Шестнадцати лҍтъ я разстался со своей сонной транспортной конторой и уҍхалъ изъ Севастополя (забылъ сказать — это моя родина) на какіе то каменноугольные рудники. Это мҍсто было наименҍе для меня подходящимъ и потому, вҍроятно, я и очутился тамъ по совҍту своего опытнаго въ житейскихъ передрягахъ отца...
Это былъ самый грязный и глухой рудникъ въ свҍтҍ. Между осенью и другими временами года разница заключалась лишь въ томъ, что осенью грязь была тамъ выше колҍнъ, а въ другое время — ниже.
И всҍ обитатели этого мҍста пили, какъ сапожники, и я пилъ не хуже другихъ. Населеніе было такое небольшое, что одно лицо имҍло цҍлую уйму должностей и занятій. Поваръ Кузьма былъ въ то же время и подрядчикомъ и попечителемъ рудничной школы, фельдшеръ былъ акушеркой, а когда я впервые пришелъ къ извҍстнҍйшему въ тҍхъ краяхъ, парикмахеру, жена его просила меня немного обождать, такъ какъ супругъ ея пошелъ вставлять кому то стекла, выбитыя шахтерами въ прошлую ночь.
Эти шахтеры (углекопы) казались мнҍ тоже престраннымъ народомъ: будучи, большей частью, бҍглыми съ каторги, паспортовъ они не имҍли, и отсутствіе этой непремҍнной принадлежности россійскаго гражданина заливали съ горестнымъ видомъ и отчаяніемъ въ душҍ — цҍлымъ моремъ водки.
Вся ихъ жизнь имҍла такой видъ, что рождались они
— Главный агент притащился.
Так я начал свою службу.
*
Прослужил я год, все время самым постыдным образом плетясь в хвосте Сережи Зельцера. Этот юноша получал 25 рублей в месяц, когда я получал 15, а когда и я дослужился до 25 рублей — ему дали сорок. Ненавидел я его, как какого-то отвратительного, вымытого душистым мылом паука...
Шестнадцати лет я расстался со своей сонной транспортной конторой и уехал из Севастополя (забыл сказать — это моя родина) на какие-то каменноугольные рудники. Это место было наименее для меня подходящим и потому, вероятно, я и очутился там по совету своего опытного в житейских передрягах отца...
Это был самый грязный и глухой рудник в свете. Между осенью и другими временами года разница заключалась лишь в том, что осенью грязь была там выше колен, а в другое время — ниже.
И все обитатели этого места пили, как сапожники, и я пил не хуже других. Население было такое небольшое, что одно лицо имело целую уйму должностей и занятий. Повар Кузьма был в то же время и подрядчиком и попечителем рудничной школы, фельдшер был акушеркой, а когда я впервые пришел к известнейшему в тех краях, парикмахеру, жена его просила меня немного обождать, так как супруг её пошел вставлять кому-то стекла, выбитые шахтерами в прошлую ночь.
Эти шахтеры (углекопы) казались мне тоже престранным народом: будучи, большей частью, беглыми с каторги, паспортов они не имели, и отсутствие этой непременной принадлежности российского гражданина заливали с горестным видом и отчаянием в душ — целым морем водки.
Вся их жизнь имела такой вид, что рождались они
