за бездарность и неспособность къ жизни и, такимъ образомъ, на нашемъ маленькомъ, окруженномъ неизмҍримыми степями, островкҍ собралась самая чудовищная компанія глупыхъ грязныхъ и бездарныхъ алкоголиковъ, отбросовъ и обгрызковъ брезгливаго бҍлаго свҍта.
Занесенные сюда гигантской метлой Божьяго произволенія, всҍ они махнули рукой на внҍшній міръ и стали жить, какъ Богъ на душу положитъ. Пили, играли въ карты, ругались прежестокими отчаянными словами и во хмелю пҍли что то настойчивое тягучее и танцовали угрюмо сосредоточенно, ломая каблуками полы и извергая изъ ослабҍвшихъ устъ цҍлые потоки хулы на человҍчество.
Въ этомъ и состояла веселая сторона рудничной жизни. Темныя ея стороны заключались въ каторжной работҍ, шаганіи по глубочайшей грязи изъ конторы въ колонію и обратно, а также въ отсиживаніи въ кордегардіи по цҍлому ряду диковинныхъ протоколовъ, составленныхъ пьянымъ урядникомъ.
*
Когда правленіе рудниковъ было переведено въ Харьковъ, туда же забрали и меня, и я ожилъ душой и окрҍпъ тҍломъ…
По цҍлымъ днямъ бродилъ я по городу, нахлобучивъ шляпу на бекрень и независимо насвистывая самые залихватскіе мотивы, подслушанные мною въ лҍтнихъ шантанахъ — мҍстҍ, которое восхищало меня сначала до глубины души…
Работалъ я въ конторҍ преотвратительно, и до сихъ поръ недоумҍваю: за что держали меня тамъ шесть лҍтъ, лҍниваго, смотрҍвшаго на работу съ отвращеніемъ и по каждому поводу вступавшаго не только съ бухгалтеромъ, но и директоромъ въ длинные ожесточенные споры и полемику.
Вҍроятно, потому, что былъ я превеселымъ, радостно глядящимъ на широкій Божій миръ человҍкомъ, съ готов-
за бездарность и неспособность к жизни и, таким образом, на нашем маленьком, окруженном неизмеримыми степями, островке собралась самая чудовищная компания глупых, грязных и бездарных алкоголиков, отбросов и обгрызков брезгливого белого света.
Занесенные сюда гигантской метлой Божьего произволения, все они махнули рукой на внешний мир и стали жить, как Бог на душу положит. Пили, играли в карты, ругались прежестокими отчаянными словами и во хмелю пели что-то настойчивое тягучее и танцовали угрюмо сосредоточенно, ломая каблуками полы и извергая из ослабевших уст целые потоки хулы на человечество.
В этом и состояла веселая сторона рудничной жизни. Темные её стороны заключались в каторжной работе, шагании по глубочайшей грязи из конторы в колонию и обратно, а также в отсиживании в кордегардии по целому ряду диковинных протоколов, составленных пьяным урядником.
*
Когда правление рудников было переведено в Харьков, туда же забрали и меня, и я ожил душой и окреп телом…
По целым дням бродил я по городу, нахлобучив шляпу на бекрень и независимо насвистывая самые залихватские мотивы, подслушанные мною в летних шантанах — месте, которое восхищало меня сначала до глубины души…
Работал я в конторе преотвратительно, и до сих пор недоумеваю: за что держали меня там шесть лет, ленивого, смотревшего на работу с отвращением и по каждому поводу вступавшего не только с бухгалтером, но и директором в длинные ожесточенные споры и полемику.
Вероятно, потому, что был я превеселым, радостно глядящим на широкий Божий мир человеком, с готов-
12