валъ нашимъ гостемъ. Помню я его очень смутно и знаю только изъ разсказовъ родныхъ, что это былъ изъ ряду вонъ добрый человѣкъ, едва ли не наиболѣе образованный изъ Курмышскихъ помѣщиковъ; не держалъ ни дворни, ни придворныхъ кружевницъ и вышивальщицъ; не пользовался ни поборами съ своихъ подданныхъ, ни карательными прерогативами помѣщичьей власти. Говорили, что онъ настолько приручилъ меня къ себѣ лаской, что передъ нимъ я охотно выкладывалъ все мое искусство подражанія, и онъ много смѣялся, когда я передразнивалъ походку и говоръ его брата Александра Сергѣевича. По его смерти, Прасковья Сергѣевна переѣхала съ обѣими своими племянницами на постоянное жительство въ свое имѣніе, въ двухъ верстахъ отъ Теплаго Стана, и свиданія обѣихъ семей стали очень часты. Младшая племянница, Катя, была въ отца — пылкая, веселая, искренняя, немного насмѣшливая, но очень добрая и такая же вѣрная въ дружбѣ, какъ ея отецъ. Она до конца жизни оставалась самымъ близкимъ другомъ нашей семьи. Была она года на 4 старше меня, съ виду уже совсѣмъ взрослая барышня, съ милымъ и живымъ лицомъ. Относилась ко мнѣ, можетъ быть памятуя отца, очень ласково; была притомъ единственной барышней, которую я видѣлъ часто, и я въ нее влюбился. Вѣроятно, сознавалъ однако, что страсть моя покажется смѣшной и предмету, и окружающимъ; поэтому я сумѣлъ скрыть ее даже отъ сестеръ вплоть до отъѣзда изъ деревни въ Петербургъ. Иначе я былъ бы конечно осмѣянъ сестрой моей Варенькой, которая вообще любила поддразнивать меня и проходиться насчетъ моей красоты. Насколько сильно было это чувство, я не помню; не помню также никакихъ особенныхъ эпизодовъ этой любви; не помню даже хорошенько лица и фигуры Кати; но чувствую и въ настоящую минуту, что будь она жива, она была бы для меня однимъ изъ самыхъ дорогихъ существъ на свѣтѣ, болѣе дорогимъ, чѣмъ второй предметъ моей, уже не дѣтской, любви.
Нельзя также не помянуть добрымъ словомъ семьи Филатовыхъ, съ нѣкоторыми членами которой мнѣ приходилось встрѣчаться дружески всю жизнь до самаго послѣдняго времени.
Одна половина Теплаго Стана принадлежала моему отцу, а другая болѣе богатому, чѣмъ онъ, и болѣе старому годами родона-
ревня Мамлейка; и въ тѣ времена я имѣлъ случай видѣть въ церкви мордовокъ въ ихъ національныхъ костюмахъ: бѣлая длинная рубашка, выложенная на груди краснымъ шнуркомъ, бахромистый поясъ подъ брюхо; ожерелье изъ бѣлыхъ ракушекъ и очень уродливый головной уборъ, въ видѣ наклоненнаго впередъ полуцилиндра, съ подвѣшенными къ его основанію пробуравленными серебряными пятачками. Теперь тамошняя мордва слилась съ русскими до неузнаваемости.
