разъ пью), не такъ шумно, но такъ же искренно, потому что Адамъ всегда будетъ любить Яроша“.
Томительное чувство грусти можетъ создать лирическое стихотвореніе, но оно плохой источникъ для „піимы“. Ложноклассическое перо валилось изъ рукъ Адама, планы классическихъ произведеній уже не удовлетворяютъ его, но онъ все еще воображаетъ, что хранитъ вѣрность ложноклассической теорій поэзіи, и еще въ ноябрѣ высказываетъ глубокомысленныя сображенія о „систематической реторикѣ“ И объ ея отличіяхъ отъ поэтики и логики. Но фактически Мицкевичъ уже ушелъ далеко въ сторонуотъ всей этой схоластики. Онъ принялся за изученіе нѣмецкаго языка и радовался, что дѣлаетъ въ немъ большіе успѣхи; усердный трудъ надъ трагедіей „Демосѳенъ“ какъ то не клеился. Поэтъ объяснялъ это, недостаткомъ трагическаго энтузіазма“, потомъ самъ сознавалъ, что вышло кое что слабое, уничтожалъ написанное, удивлялся, что „опошлился" (znacznie slactał). Надежда закончить поэму „Картофель“, которой Мицкевичъ непокидалъ еще въ началѣ октября, вскорѣ, повидимому, оставила его, но о „Картофелѣ“ нѣтъ больше и помина. Зато въ декабрѣ мы встрѣчаемъ извѣстіе о двухъ „мизерныхъ балладкахъ, написанныхъ ночью и въ обстановкѣ довольно романтической“: получивъ неопредѣленное извѣстіе о болѣзни Чечота и вообразивъ, что онъ при смерти, Мицкевичъ не могъ заснуть ночью, а потомъ, когда заснуль, увидѣлъ во снѣ, что другъ, дѣйствительно, умеръ. „Я вскочилъ съ постели“, сообщаетъ нашъ ковенскій энтузіастъ: „велѣлъ зажечь свѣчи и сталъ говорить молитвы (какъ тревога, такъ до Бога!), выбилъ изъ головы эти сонныя глупости и въ такомъ одурѣніи написалъ двѣ коротенькія баллады; балладки довольно жалкія; одна понятна только для меня, другую поправлю, измѣню и прочту вамъ на праздникѣ Зана (т.-е. 21 дек.). Вотъ весьма цѣнное автобіографическое указаніе. Но, хотя Мицкевичъ и говорить о „романтической“ обстановкѣ, однако едва ли ему приходило въ голову, что онъ самъ становится романтикомъ; такъ простъ и естественъ былъ процессъ литературнаго развитія у нашего поэта; Трембецкій продолжаетъ хранить для него свое обаяніе и теперь, какъ еще много позже. И тѣмъ не менѣе Мицкевичъ становится романтикомъ. Даже самое его отношеніе къ женщинѣ такъ далеко отъ того шутливаго реализма, какимъ былъ проникнутъ виленскій періодъ риѳмоплетства („Анеля“ и др.). Влюбленный въ
