цѣли всѣхъ! Сильные единствомъ, разумные безумствомъ, вмѣстѣ держитесь, молодые друзья! Счастливъ и тотъ, кто палъ въ неудачѣ, если своимъ павшимъ тѣломъ онъ далъ инымъ ступень къзамку славы. Вмѣстѣ держитесь, молодые друзья! Пусть дорога скользка и крута, пусть заграждаютъ доступъ насиліе и слабость, насиліе отражается силой, а бороться со слабостью будемъ учиться измлада! Кто младенцемъ въ колыбели оторвалъ голову гидрѣ, тотъ юношей будетъ душить центавровъ, тотъ вырветъ у ада его жертву и пойдетъ за лаврами на небо! Взбирайся туда, куда взоръ не достигаетъ; ломай то, чего не сокрушить разумъ! О молодость, орлиной мощью обладаетъ твой полетъ, какъ молнія разить твоя рука! Такъ идемъ же рука объ руку! Цѣпями взаимности опояшемъ земной шаръ! Всѣ мысли устремимъ къ одному пламени (zastrzelmy myśli w jedno ognisko), всѣ души соединимъ въ одномъ стремленій! Прочь со своихъ основъ, о глыба міра! Мы толкнемъ тебя на новые пути и будемъ толкать, пока, освободившись отъ заплѣснѣлой коры, ты не припомнишь своей земной юности. Въ пространствахъ хаоса и мрака, въ безднахъ враждующихъ стихій, силою Божьей міръ сразу возникъ отъ одного „да будеть“: шумятъ вихри, текутъ хляби, а звѣзды разъясняютъ небосклонъ. Но въ пространствахъ человѣчества еще господствуетъ глухая ночь, стихіи желаній еще враждуютъ между собой. Но вотъ вылетить пламя изъ устъ любви, выйдетьизъ хаоса свѣтъ духа, молодость его зачнетъ въ своемъ духѣ, а дружба соединить вѣчными узами. Уже ломается безчувственный ледъ, уже гибнутъ предразсудки, затмевающіе свѣтъ. Привѣтъ тебѣ, заря свободы, за тобой взойдетъ солнце спасенія!“
При первомъ взглядѣ на эту оду бросается въ глаза ея совершенно чуждый тогдашней польской поэзіи характеръ. Поражаетъ и необычайное изящество формы оригинала, мощный свободный стихъ, и смѣлый порывъ къ свободѣ, и уже сложившаяся вѣра въ романтизмъ, который разбиваетъ ледъ старой безчувственной литературы. Этотъ гимнъ дружбѣ и молодости, которыя весь міръ перевернуть, звучалъ призывомъ къ подвигамъ, отъ которыхъ отворачивался „разсудокъ“, ставшій теперь такимъ ненавистнымъ Мицкевичу. Какъ же отнеслись къ нему товарищи? „Занъ и Чечотъ признали оду архи глупой (разсказывалъ поэтъ въ 1846 году); Чечотъ въ письмѣ своемъ спрашивалъ меня, ужъ не рехнулся ли я? Одинъ Ежовскій не раздѣлялъ ихъ мнѣнія.
