же сказать о той безпримѣрной, можетъ быть, снисходительности и деликатности въ его поведеніи послѣ свадьбы, которыхъ я уже самъ былъ свидѣтелемъ въ продолженіе четырехъ лѣтъ, и вслѣдствіе которыхъ чистобратская любовь, существовавшая между ними всегда и постоянно, превратилась наконецъ со стороны его жены въ глубокое уваженіе и сердечную любовь, въ отношенія, которыя остались неизмѣнными до смерти обоихъ“. Это свидѣтельство лица, близко знавшаго всѣхъ участниковъ драмы, устанавливаетъ полное невмѣшательство Путкамера въ отношенія между Марылей и Мицкевичемъ. Путкамера Мицкевичъ не винилъ и не имѣлъ права винить. Могъ - ли онъ обвинять въ невѣрности Марылю)? Монологъ Густава (въ „Дѣдахъ“) устраняетъ эти сомнѣнія. „Развѣ она старалась увлечь меня какимъ - нибудь двусмысленнымъ словечкомъ? Или ловила соблазнительными улыбками? Или дѣлала фальшивое лицо? Развѣ она давала какія - нибудь клятвы? Какіянибудь обѣщанія? Даже во снѣ у меня не было никакой надежды!“ Марыля, видимо, сама не отдавала себѣ отчета въ усиливающемся чувствѣ. Совмѣстныя чтенія, разговоры, въ которыхъ она, какъ утверждалъ Домейко, уже угадывала будущее величіе своего друга, мечтанія: это была та „одежда невинности“, въ которую была облечена эта первая любовь. И не о пустякахъ разговаривали они во время своихъ прогулокъ вдвоемъ, но о вещахъ важныхъ И значительныхъ, какъ значительно было и содержаніе филаретскихъ плановъ и литературныхъ замысловъ Мицкевича.
Что же заставило Марылю предпочесть Путкамера, богатаго и знатнаго молодого человѣка, бѣдному ковенскому учителю? Его титулъ и деньги? Въ такомъ случаѣ, конечно, только презрѣніе могъ оставить образъ Марыли въ душѣ Мицкевича. Но Домейко совершенно опредѣленно указываетъ на настоянія родныхъ, которымъ повиновалась Марыля, дѣлая свой выборъ. Да и могла ли быть рѣчь о выборѣ? Вѣдь самъ Мицкевичъ устранился отъ соисканія ея руки, сознавая, что въ глазахъ свѣта онъ неровня Марылѣ. Вспоминая въ позднѣйшемъ стихотвореніи „Пашки“ (Warcaby) свою игру съ Марылей, онъ отдается наплыву горькихъ воспоминаній. „Неудивительно, что я постоянно проигрывалъ. Ты смотрѣла на фигуры, а я на твое лицо! Терзаемый толпою противорѣчивыхъ чувствъ, я изнывалъ отъ сердечной боли: лицо мое было блѣдно, въ глазахъ горѣлъ огонь. Но я не выдалъ себя
