Страница:Адам Мицкевич.pdf/177

слѣдній грошъ, если бы въ то время имѣлъ его. Я хотѣлъ пожить у добрыхъ Тераевичей, но отдѣльно поселиться не могъ, долженъ былъ являться на завтраки, обѣды, ужины, просиживать по нѣскольку часовъ, вести неинтересные разговоры. Я бѣжалъ въ Руту, но не выдержалъ здѣсь даже дня: въ Новогрудкѣ былъ, по крайней мѣрѣ, нашъ прежній дворъ, по которому можно было гулять, и близкія могилки“. А Марыля жила такъ близко. „Всего одна миля! гуляя, я спрашивалъ о каждой дорожкѣ къ Марылѣ. Хоть посмотрѣть въ ту сторону. Но я выдержалъ искушеніе и не поѣхалъ. Да ея тамъ и не было. Изъ Руты ѣду въ Тугановичи. Въ самыхъ воротахъ я встрѣтилъ карету и сразу узналъ, или вѣрнѣе почувствовалъ, что тамъ была М. Не знаю, что сдѣлалось со мной. Мы разъѣхались, что -то въ бѣломъ показалось на минуту. Я не смѣлъ оторваться, совсѣмъ не знаю, какъ добрался. Узнаю, что встрѣтился съ М., о чемъ въ душѣ уже зналъ“. Въ Тугановичахъ Мицкевичъ засталъ поэтическое настроеніе. Братъ Марыли, Михаилъ, былъ уже „самымъ пламеннымъ романтикомъ“, восхищался рыцарскими вѣками, проектировалъ поѣздку на озеро Свитязь на нѣсколько дней: „будемъ ѣздить по лѣсу и думать“. Но все это не удовлетворяло Адама: „по сравненію съ прошлымъ годомъ это, какъ нашъ пустой дворъ— такъ много исчезло!“ Чувство какойто новой жизни, которую надо начинать, не оставляло Мицкевича; какъ на Новогрудскъ, такъ и на Тугановичи онъ хотѣлъ посмотрѣть въ послѣдній разъ. Онъ понялъ себя. „Мое эстестическое предназначеніе уже ясно. Удерживаю здѣсь руку, потому что дальше писать нельзя“. Мы можемъ кончить за него: поэтъ понялъ свое поэтическое назначеніе, грезы о славѣ витали надъ его вдохновенной головой. Natus est Gustavus! Теперь передъ нами не робкій юноша, неувѣренно затрагивающій струны романтической арфы и поспѣшно возвращающійся къ ложно - классическимъ авторитетамъ. Теперь мы видимъ сознательнаго романтика, гордо бросающаго вызовъ „мудрецамъ“, надменно протестующаго противъ „разсудка“. Этотъ переворотъ совершился Въ Ковнѣ въ годъ тоски и паденія.