въ нихъ живутъ змѣи и люди, которые хуже змѣй. Поднимемся на башню. Я ищу слѣдовъ гербовъ; есть и надпись; здѣсь, можетъ быть, имя героя, которое было когда - то ужасомъ для войскъ, дремлетъ въ забвеньѣ, обвитое, какъ червь, листомъ винограда. Здѣсь грекъ выбивалъ долотомъ въ стѣнахъ аѳинскія украшенія; отсюда итальянецъ возлагалъ оковы на монголовъ, здѣсь путникъ, пришедшій изъ Мекки, пѣлъ пѣснь намаза. А теперь вокругъ могилъ летаютъ коршуны, махая черными крыльями. Такъ надъ городомъ, вымершимъ отъ заразы, вѣчно развиваются на башняхъ траурные флаги». Въ примѣчаніи къ этому сонету Мицкевичъ опять повторяетъ Муравьева.
Сонетъ «Аю- Дагъ» долженъ былъ занять свое мѣсто въ концѣ сонетовъ по логическому смыслу. Въ вѣчномъ стремленіи къ одному идеалу поэтъ оправдывался самъ передъ собой, когда вмѣсто лиры «народнаго витіи» бралъ арфу пѣвца любви и красоты. Свои эротики Мицкевичъ закончилъ сонетомъ «Оправданіе», въ котором бросилъ въ глаза современникамъ — «толпѣ ровесниковъ», что они не способны внимать высокимъ призывамъ поэзіи. Вѣдь они упрекали его: «развѣ на то боги дали ему вѣщій голосъ, чтобы только о себѣ онъ пѣлъ въ каждой думѣ». И тогда поэтъ схватилъ «алкейскій бардонъ» и заигралъ «на ладъ «Урсина» (т.-е. Нѣмцевича). И что же? «Разсыпались въ разныя стороны всѣ друзья (cała drużyna), унося удивленный слухъ. И я обрываю струны, въ Лету кидаю глухой бардонъ. Таковъ поэтъ ( wiescz), каковъ слушатель. Но придетъ часъ...» Неуспѣхъ «Гражины» также огорчилъ Мицкевича, но вѣры въ высшее назначеніе поэта онъ не утратилъ, и опять къ оссіановскому «бардону» онъ возвращается въ послѣднемъ крымскомъ сонетѣ. Среди праздной жизни, вдали отъ своихъ, лишенный возможности страдать и бороться вмѣстѣ со своими, но все болѣе чувствуя себя призваннымъ вождемъ народа, его Тиртеемъ, Мицкевичъ долженъ былъ въ глубинѣ сердца сильно тосковать и сильно ненавидѣть. Ему не хотѣлось жить такъ, какъ складывалась жизнь, а новаго пути онъ еще не выяснилъ себѣ. Въ смыслѣ настроенія горные сонеты представляють одно мятежное чувство: радость опасности и одно печальное успокоеніе: преходящесть всего земного, которое такъ ничтожно передъ величіемъ природы. Восточная мудрость давно поняла это, и она влекла къ себѣ Мицкевича.
