разъ. Она обѣщала, что будетъ со мной, что духомъ будетъ мнѣ помогать. Почему этого не было при жизни?» Мы знаемъ, однако, что Мицкевичъ былъ сильно огорченъ смертью своей жены, которая умерла, «какъ раненый воинъ». Залѣсскій нисалъ о немъ: «Адамъ печаленъ, но душою спокоенъ». Такъ же спокойно прошли и похороны. Какая- то душевная драма стояла между Мицкевичемъ и его женой. Мы можемъ только догады-ваться о ней; друзья поэта знали больше. Одинъ изъ нихъ Пересказываеть мистическій пророческій сонъ, который видѣлъ Мицкевичъ когда- то въ Петербургѣ. Поэтъ вспоминаль и о мученіяхъ жены во время послѣдней болѣзни. Послѣ припадковъ (рака?), она «была такой любящей, такой нѣжной, что я сказалъ ей: «Ты для меня ангелъ»: Почему ты не всегда была такой!» (Żywot IV. 399). Въ гробъ Целины поэть на колѣняхъ вложилъ какіе -то предметы, никому ихъ не показавъ. Тайну душевнаго разлада поэтъ унесъ съ собой въ могилу, и мы не будемъ догадываться о ней. Но не въ этомъ ли отсутствіи полнаго семейнаго счастья нужно искать причины такого быстраго подчиненія Мицкевича вліянію Товянскаго, который что- то инственное, чего, онъ думалъ, никто не знаетъ, открылъ поэту?
Одинъ изъ дѣтей Мицкевича, младшій Іосифъ, былъ еще младенцемъ. Семья Залѣсскаго предложила воспитать его, и Минковичъ отвезъ имъ ребенка. А самого его все больше тянуло на Востокъ. Только положеніе дѣтей его безпокоило. «Если бы хоть на одинъ годъ обезпечить ихъ, я сейчасъ же поѣхалъ бы въ Турцію», тоскливо твердилъ онъ. «Мучитъ меня это. Я думаю, что, если бы молодые увидѣли, что я, съ сѣдой головой, иду туда, куда меня влекуть сердце и разумъ, то, можетъ быть, они не посмѣли бы дольше гнить, нищенствовать или шумѣть по салонамъ и вояжамъ, вмѣсто того, чтобы исполнять свой святой долгъ по отношенію къ родинѣ. Обратиться къ эмиграціи и родинѣ только и можно тѣмъ, что я бы самъ пошелъ и показалъ примѣръ имъ, я, отецъ шестерыхъ сиротъ, убѣгающій отъ духоты этого, уже оношлившагося польскаго геройства (polskiej dzielności)». Мицкевичъ рвался на арену дѣйствій, а обязанности удерживали его въ Парижѣ. И онъ сталъ хлопотать о научной командировкѣ на Балканскій полуостровъ. «Зарыли меня здѣсь, —говорилъ поэтъ, показывая на книги: а я не могу высидѣть среди этихъ труповъ». 8 апрѣля онъ писалъ своимъ знакомымъ: «Моя жизнь
