ленъ на обсуждение вопросъ о пользѣ запретительныхъ мѣръ относительно вывоза хлѣба и что дебаты по этому вопросу были открыты Смитомъ. Уже тогда (1754 г.), очевидно, какъ Смита, такъ и Юма интересовала меркантильная система, и они изучали ее не только въ тиши своихъ кабинетовъ, но и въ сутолокѣ самой жизни. Въ дѣтствѣ, какъ мы замѣтили, Смитъ отличался внѣшней разсѣянностью и забывчивостью; съ возрастомъ недостатки эти усиливались. Вотъ нашъ профессоръ среди большого общества, но онъ никого не замѣчаетъ и сидитъ въ одиночествѣ. Губы его шевелятся, онъ улыбается и наконецъ начинаетъ разговаривать самъ съ собою. Вы подходите къ нему, обращаете его внимание на
предметъ общаго разговора. Профессоръ какъ бы пробуждается отъ своего забытья и начинаетъ тотчасъ же говорить; говоритъ онъ много, говоритъ до тѣхъ поръ, пока не выложитъ передъ вами всего, что знаетъ по данному вопросу, и притомъ съ замѣчательнымъ искусствомъ. Несмотря на то, что онъ почти совсѣмъ не зналъ людей, достаточно было самаго ничтожнаго повода, чтобъ онъ началъ описывать и характеризовать ихъ. Если же вы обнаруживали сомнѣніе и прерывали его, онъ съ величайшей легкостью отказывался отъ своихъ словъ и начиналъ говорить прямо противоположное. Какъ велика была его забывчивость, показывает, между прочимъ слѣдующій случай. Однажды онъ былъ приглашенъ на обѣдъ, устроенный въ честь извѣстнаго государственнаго дѣятеля, проѣзжавшаго черезъ городъ. За обѣдомъ или послѣ обѣда Смитъ по обыкновенію погрузился въ свою задумчивость и вдругъ началъ громко и несдержанно обсуждать достоинства, а больше недостатки находившейся тутъ же на лицо знаменитости. Ему напомнили обстоятельства, среди которыхъ онъ находится. Философъ сильно переконфузился, но тотчасъ же, какъ бы впадая снова въ забывчивость, онъ пробормоталъ самому себѣ и окружавшимъ его: «Чортъ возьми, чортъ возьми, вѣдь все это вѣрно!» Въ большомъ обществѣ, на службѣ, на улицѣ онъ всюду былъ одинаковъ. Заложивши руки за спину и закинувши голову, онъ прогуливался по улицамъ, погруженный въ свои размышленія; ничего нѣтъ страннаго, что эдинбургскія торговки могли принимать его за сумасшедшаго. Подписывая какую-то дѣловую бумагу, онъ, вмѣсто того, чтобы расписаться, скопировалъ подпись лица, росписавшагося раньше его. Такихъ курьезовъ вѣроятно не мало было съ нимъ, такъ какъ его голова вѣчно была занята вопро-
лен на обсуждение вопрос о пользе запретительных мер относительно вывоза хлеба и что дебаты по этому вопросу были открыты Смитом. Уже тогда (1754 г.), очевидно, как Смита, так и Юма интересовала меркантильная система, и они изучали ее не только в тиши своих кабинетов, но и в сутолоке самой жизни. В детстве, как мы заметили, Смит отличался внешней рассеянностью и забывчивостью; с возрастом недостатки эти усиливались. Вот наш профессор среди большого общества, но он никого не замечает и сидит в одиночестве. Губы его шевелятся, он улыбается и наконец начинает разговаривать сам с собою. Вы подходите к нему, обращаете его внимание на предмет общего разговора. Профессор как бы пробуждается от своего забытья и начинает тотчас же говорить; говорит он много, говорит до тех пор, пока не выложит перед вами всего, что знает по данному вопросу, и притом с замечательным искусством. Несмотря на то, что он почти совсем не знал людей, достаточно было самого ничтожного повода, чтоб он начал описывать и характеризовать их. Если же вы обнаруживали сомнение и прерывали его, он с величайшей легкостью отказывался от своих слов и начинал говорить прямо противоположное. Как велика была его забывчивость, показывает, между прочим следующий случай. Однажды он был приглашен на обед, устроенный в честь известного государственного деятеля, проезжавшего через город. За обедом или после обеда Смит по обыкновению погрузился в свою задумчивость и вдруг начал громко и несдержанно обсуждать достоинства, а больше недостатки находившейся тут же налицо знаменитости. Ему напомнили обстоятельства, среди которых он находится. Философ сильно переконфузился, но тотчас же, как бы впадая снова в забывчивость, он пробормотал самому себе и окружавшим его: «Чёрт возьми, чёрт возьми, ведь всё это верно!» В большом обществе, на службе, на улице он всюду был одинаков. Заложивши руки за спину и закинувши голову, он прогуливался по улицам, погруженный в свои размышления; ничего нет странного, что эдинбургские торговки могли принимать его за сумасшедшего. Подписывая какую-то деловую бумагу, он, вместо того, чтобы расписаться, скопировал подпись лица, расписавшегося раньше его. Таких курьезов вероятно не мало было с ним, так как его голова вечно была занята вопро-
