могъ обсуждать любой предметъ съ какихъ угодно сторонъ. Полемики онъ вообще избѣгалъ, да и поводовъ въ ней при жизни его не было. Разъ только на него напалъ одинъ изъ представителей англиканской ортодоксіи за письмо по поводу смерти Юма; Смитъ отвѣчалъ молчаніемъ.
Въ 1784 году умерла его мать, а въ 1788 г. — кузина, жившая вмѣстѣ съ нимъ въ Эдинбургѣ. Потеря матери, съ которой онъ прожилъ нераздѣльно цѣлыхъ шестьдесятъ лѣтъ, была для него очень чувствительна. Онъ остался въ одиночествѣ, особенно тяжеломъ для стараго человѣка. Здоровье его стало видимо разрушаться. Въ 1787 году Гласговскій университетъ избралъ его своимъ почетнымъ ректоромъ. Смитъ былъ очень обрадованъ такимъ вниманіемъ. «Никакое повышеніе въ чинахъ, — писалъ онъ, — не могло бы доставить мнѣ такого полнaro и дѣйствительнаго удовлетворенія. Нѣтъ человѣка, который былъ бы обязанъ какому нибудь учрежденiю больше, чѣмъ я — Гласговскому университету. Онъ воспиталъ меня. Онъ послалъ меня въ Оксфордъ. Вскорѣ по возвращеніи моемъ въ Шотландію онъ избралъ меня въ число своихъ членовъ, а затѣмъ предоставилъ мнѣ каөедру, которая, благодаря способностямъ и добродѣтели Хётчесона, пользовалась большой извѣстностью. Эти тридцать лѣтъ своей профессорской дѣятельности я вспоминаю, какъ самые полезные и, слѣдовательно, самые счастливые, и самые достопочтенные годы въ своей жизни. И теперь мысль о томъ, что мои старые друзья и покровители вспомнили обо мнѣ столь лестнымъ образомъ послѣ моего двадцати-трехлѣтняго отсутствія, доставляетъ мнѣ сердечную радость, выразить которой спокойно я не могу вамъ». Безцвѣтно протекали всѣ эти годы жизни Смита, хотя онъ и не дожилъ еще до того, что называется собственно старческимъ возрастомъ. Извѣстная сухость, отсутствіе того глубокаго животворящаго чувства, которое, подобно руднику, просачивающемуся черезъ сумрачную каменную глыбу, порождаетъ жизнь и движеніе повсюду, куда только проникаетъ онъ, замѣтны не только въ холодныхъ произведеніяхъ, но и въ самомъ характерѣ Смита. Простой, снисходительный, любезный человѣкъ,— трудно даже сказать, испытывалъ ли онъ когда либо любовь или гнѣвъ? Извѣдалъ ли онъ силу страстей? Позналъ ли онъ муки, которыми сопровождается нарожденіе всего новаго? Едвали и едвали. Это былъ несомнѣнно уравновѣшенный человѣкъ. Но какъ онъ достигалъ и поддерживалъ это свое равновѣсie? Мы видѣли, что онъ уклонился
мог обсуждать любой предмет с каких угодно сторон. Полемики он вообще избегал, да и поводов в ней при жизни его не было. Раз только на него напал один из представителей англиканской ортодоксии за письмо по поводу смерти Юма; Смит отвечал молчанием.
В 1784 году умерла его мать, а в 1788 г. — кузина, жившая вместе с ним в Эдинбурге. Потеря матери, с которой он прожил нераздельно целых шестьдесят лет, была для него очень чувствительна. Он остался в одиночестве, особенно тяжелом для старого человека. Здоровье его стало видимо разрушаться. В 1787 году Глазговский университет избрал его своим почетным ректором. Смит был очень обрадован таким вниманием. «Никакое повышение в чинах, — писал он, — не могло бы доставить мне такого полного и действительного удовлетворения. Нет человека, который был бы обязан какому-нибудь учреждению больше, чем я — Глазговскому университету. Он воспитал меня. Он послал меня в Оксфорд. Вскоре по возвращении моем в Шотландию он избрал меня в число своих членов, а затем предоставил мне кафедру, которая, благодаря способностям и добродетели Хётчесона, пользовалась большой известностью. Эти тридцать лет своей профессорской деятельности я вспоминаю, как самые полезные и, следовательно, самые счастливые, и самые достопочтенные годы в своей жизни. И теперь мысль о том, что мои старые друзья и покровители вспомнили обо мне столь лестным образом после моего двадцатитрехлетнего отсутствия, доставляет мне сердечную радость, выразить которой спокойно я не могу вам». Бесцветно протекали все эти годы жизни Смита, хотя он и не дожил еще до того, что называется собственно старческим возрастом. Известная сухость, отсутствие того глубокого животворящего чувства, которое, подобно роднику, просачивающемуся через сумрачную каменную глыбу, порождает жизнь и движение повсюду, куда только проникает он, заметны не только в холодных произведениях, но и в самом характере Смита. Простой, снисходительный, любезный человек,— трудно даже сказать, испытывал ли он когда либо любовь или гнев? Изведал ли он силу страстей? Познал ли он муки, которыми сопровождается нарождение всего нового? Едва ли и едва ли. Это был несомненно уравновешенный человек. Но как он достигал и поддерживал это свое равновесие? Мы видели, что он уклонился
