Сначала разговоръ идетъ тихонько, шепотомъ; а потомъ и кашка и молочко начинаютъ постепенно горячиться.
— Я—молочко!
— А я—овсяная кашка!..
Кашку прикрывали сверху глиняной крышкой, и она ворчала въ своей кастрюлѣ, какъ старушка. А когда начинала сердиться, то всплывалъ наверху пузырь, лопался и говорилъ:
— А я все-таки овсяная кашка… пумъ!
Молочку это хвастовство казалось ужасно обиднымъ. Скажите, пожалуйста, какая невидаль—какая-то овсяная каша! Молочко начинало горячиться, поднималось пѣной и старалось вылѣзти изъ своего горшечка. Чуть кухарка не досмотритъ, глядитъ,—молочко и полилось на горячую плиту.
— Ахъ, ужъ это мнѣ молочко!—жаловалась каждый разъ кухарка.—Чуть-чуть не досмотришь,—оно и убѣжитъ.
— Что̀ же мнѣ дѣлать, если у меня такой вспыльчивый характеръ?..—оправдывалось молочко.—Я и само не радо, когда сержусь. А тутъ еще кашка постоянно хвастается: я—кашка, я—кашка, я—кашка… Сидитъ у себя въ кастрюлькѣ и ворчитъ, ну, я и разсержусь.
