Колдунъ безъ имени поглядѣлъ въ увеличительное стекло. Право, передъ нимъ былъ цѣлый городъ, кишѣвшій людьми, но всѣ они бѣгали нагишомъ! Ужасъ, что такое! А еще ужаснѣе было то, что они немилосердно толкались, щипались, кусались и рвали другъ друга въ клочья! Кто былъ внизу—непремѣнно выбивался наверхъ, кто былъ наверху—попадалъ внизъ.
— Гляди, гляди! Вонъ у того нога длиннѣе моей! Долой ее! А вотъ у этого крошечная шишка за ухомъ, крошечная, невинная шишка, но ему отъ нея больно, такъ пусть будетъ еще больнѣе!
И они кусали бѣднягу, рвали на части и пожирали за то, что у него была крошечная шишка. Смотрятъ, кто-нибудь сидитъ себѣ смирно, какъ красная дѣвица, никого не трогаетъ, лишь бы и его не трогали, такъ нѣтъ, давай его тормошить, таскать, теребить, пока отъ него не останется и слѣда!
— Ужасно забавно!—сказалъ колдунъ безъ имени.
— Ну, а что это такое, по твоему? Можешь угадать?—спросилъ Копунъ-Хлопотунъ.
— Тутъ и угадывать нечего! Сразу видно!—отвѣчалъ тотъ.—Это—Копенгагенъ или другой какой-нибудь большой городъ; они всѣ, вѣдь, похожи одинъ на другой!.. Одинъ изъ большихъ городовъ!
— Капля воды изъ лужи!—промолвилъ Копунъ-Хлопотунъ.
Колдун без имени поглядел в увеличительное стекло. Право, перед ним был целый город, кишевший людьми, но все они бегали нагишом! Ужас, что такое! А ещё ужаснее было то, что они немилосердно толкались, щипались, кусались и рвали друг друга в клочья! Кто был внизу — непременно выбивался наверх, кто был наверху — попадал вниз.
— Гляди, гляди! Вон у того нога длиннее моей! Долой её! А вот у этого крошечная шишка за ухом, крошечная, невинная шишка, но ему от неё больно, так пусть будет ещё больнее!
И они кусали беднягу, рвали на части и пожирали за то, что у него была крошечная шишка. Смотрят, кто-нибудь сидит себе смирно, как красная девица, никого не трогает, лишь бы и его не трогали, так нет, давай его тормошить, таскать, теребить, пока от него не останется и следа!
— Ужасно забавно! — сказал колдун без имени.
— Ну, а что это такое, по твоему? Можешь угадать? — спросил Копун-Хлопотун.
— Тут и угадывать нечего! Сразу видно! — отвечал тот. — Это — Копенгаген или другой какой-нибудь большой город; они все, ведь, похожи один на другой!.. Один из больших городов!
— Капля воды из лужи! — промолвил Копун-Хлопотун.
Самый большой листъ у насъ, конечно, листъ лопуха: надѣнешь его на животикъ—точно передникъ, а положишь въ дождикъ на головку—зонтикъ! Такой большущій этотъ лопухъ! И онъ никогда не растетъ въ одиночку, а всегда ужъ гдѣ одинъ, тамъ и много,—такая роскошь! И вся эта роскошь—кушанье для улитокъ! А самихъ улитокъ, бѣлыхъ, большихъ, кушали въ старину важные господа; изъ улитокъ приготовлялось фрикассе,[1] и господа, кушая его, приговаривали: „Ахъ, какъ вкусно!“ Они и вправду воображали себѣ, что это ужасно вкусно. Такъ вотъ, эти большія, бѣлыя улитки ѣли лопухъ, потому и стали сѣять лопухъ.
Была одна старая барская усадьба, гдѣ ужъ давно не ѣли улитокъ, и онѣ всѣ повымерли. А лопухъ не вымеръ; онъ себѣ
Самый большой лист у нас, конечно, лист лопуха: наденешь его на животик — точно передник, а положишь в дождик на головку — зонтик! Такой большущий этот лопух! И он никогда не растёт в одиночку, а всегда уж где один, там и много, — такая роскошь! И вся эта роскошь — кушанье для улиток! А самих улиток, белых, больших, кушали в старину важные господа; из улиток приготовлялось фрикассе,[1] и господа, кушая его, приговаривали: «Ах, как вкусно!» Они и вправду воображали себе, что это ужасно вкусно. Так вот, эти большие, белые улитки ели лопух, потому и стали сеять лопух.
Была одна старая барская усадьба, где уж давно не ели улиток, и они все повымерли. А лопух не вымер; он себе
