свое хвастовство. И намъ тоже не мѣшаетъ быть осторожнѣе: какъ знать? можетъ быть, и намъ придется въ концѣ-концовъ попасть въ тряпье, да стать бѣлою бумагой, на которой напечатаютъ нашу собственную исторію, и вотъ—пойдешь разносить по бѣлу-свѣту всю подноготную о самомъ себѣ!
своё хвастовство. И нам тоже не мешает быть осторожнее: как знать? может быть, и нам придётся в конце концов попасть в тряпьё, да стать белою бумагой, на которой напечатают нашу собственную историю, и вот — пойдёшь разносить по белу свету всю подноготную о самом себе!
Ленъ цвѣлъ чудесными голубенькими цвѣточками, мягкими и нѣжными, какъ крылья мотыльковъ, а, пожалуй, и того нѣжнѣе! Солнышко свѣтило на ленъ, тучки поливали его дождичкомъ, и это ему было такъ же полезно и пріятно, какъ ребенку купанье и поцѣлуй матери,—дѣтишки расцвѣтаютъ отъ того еще пуще; такъ и ленъ.
— Всѣ говорятъ, что я уродился на славу!—сказалъ ленъ.—Говорятъ, что я еще вытянусь въ длину, и потомъ изъ меня выйдетъ отличный кусокъ холста! Ахъ, какой я счастливый! Право, я счастливѣе всѣхъ! Мнѣ такъ хорошо, и я пригожусь на что-нибудь! Солнышко меня веселитъ и оживляетъ, дождичекъ питаетъ и освѣжаетъ! Ахъ, я такъ счастливъ, такъ счастливъ! Я счастливѣе всѣхъ!
— Да, да, да!—сказали колья изгороди.—Ты еще не знаешь свѣта, а мы такъ, вотъ, знаемъ,—вишь какіе мы сучковатые!
И они жалобно заскрипѣли:
Оглянуться не успѣешь, |
— Вовсе не конецъ!—сказалъ ленъ.—И завтра опять будетъ грѣть солнышко, опять пойдетъ освѣжающій дождикъ! Я чувствую, что расту и цвѣту! Я счастливѣе всѣхъ на свѣтѣ!
Но вотъ, разъ явились люди, схватили ленъ за макушку и вырвали съ корнемъ. Больно было! Потомъ его положили въ воду, словно собирались утопить, а послѣ того держали надъ огнемъ, будто хотѣли изжарить. Ужасъ, что такое!
— Не вѣчно же жить въ свое удовольствіе!—сказалъ ленъ.—Приходится и испытать кое-что. Зато поумнѣешь!
Но льну приходилось ужъ очень плохо. Чего-чего только съ нимъ ни дѣлали: и мяли, и тискали, и трепали, и чесали—да просто и названій всему не приберешь! Наконецъ, онъ очу-
Лён цвёл чудесными голубенькими цветочками, мягкими и нежными, как крылья мотыльков, а, пожалуй, и того нежнее! Солнышко светило на лён, тучки поливали его дождичком, и это ему было так же полезно и приятно, как ребёнку купанье и поцелуй матери, — детишки расцветают от того ещё пуще; так и лён.
— Все говорят, что я уродился на славу! — сказал лён. — Говорят, что я ещё вытянусь в длину, и потом из меня выйдет отличный кусок холста! Ах, какой я счастливый! Право, я счастливее всех! Мне так хорошо, и я пригожусь на что-нибудь! Солнышко меня веселит и оживляет, дождичек питает и освежает! Ах, я так счастлив, так счастлив! Я счастливее всех!
— Да, да, да! — сказали колья изгороди. — Ты ещё не знаешь света, а мы так, вот, знаем, — вишь какие мы сучковатые!
И они жалобно заскрипели:
Оглянуться не успеешь, |
— Вовсе не конец! — сказал лён. — И завтра опять будет греть солнышко, опять пойдёт освежающий дождик! Я чувствую, что расту и цвету! Я счастливее всех на свете!
Но вот, раз явились люди, схватили лён за макушку и вырвали с ко́рнем. Больно было! Потом его положили в воду, словно собирались утопить, а после того держали над огнём, будто хотели изжарить. Ужас, что такое!
— Не вечно же жить в своё удовольствие! — сказал лён. — Приходится и испытать кое-что. Зато поумнеешь!
Но льну приходилось уж очень плохо. Чего-чего только с ним ни делали: и мяли, и тискали, и трепали, и чесали — да просто и названий всему не приберёшь! Наконец, он очу-
