— Ну, вотъ, теперь скоро насъ выпустятъ на волю!—сказали горошины и стали ждать.
— А хотѣлось бы мнѣ знать, кто изъ насъ пойдетъ дальше всѣхъ!—сказала самая маленькая.—Впрочемъ, скоро увидимъ!
— Будь, что будетъ!—сказала самая большая.
„Хрусть!“ стручокъ лопнулъ, и всѣ пять горошинъ выкатились на Божій свѣтъ. Онѣ лежали на дѣтской ладони; маленькій мальчикъ разглядывалъ ихъ и говорилъ, что онѣ какъ-разъ пригодятся ему для стрѣльбы изъ бузинной трубочки. И вотъ, одна горошина живо очутилась въ трубочкѣ, мальчикъ дунулъ, и она вылетѣла.
— Лечу, лечу, куда хочу! Лови, кто можетъ!—закричала она, и слѣдъ ея простылъ.
— А я полечу прямо на солнце; вотъ настоящій-то стручокъ! Какъ-разъ по мнѣ!—сказала другая.
Простылъ и ея слѣдъ.
— А мы куда придемъ, тамъ и заснемъ!—сказали двѣ слѣдующія.—Но мы таки до чего-нибудь докатимся!—Онѣ и правда прокатились по полу, прежде чѣмъ попасть въ бузиновую трубочку, но все-таки попали въ нее.—Мы дальше всѣхъ пойдемъ!
— Будь, что будетъ!—сказала послѣдняя, взлетѣла кверху, попала на старую деревянную крышу и закатилась въ щель, какъ-разъ подъ окошечкомъ чердачной коморки. Въ щели былъ мохъ и рыхлая земля; мохъ спряталъ горошину; такъ она и осталась лежать тамъ скрытая, но не забытая Господомъ Богомъ.
— Будь, что будетъ!—говорила она.
А въ коморкѣ-то жила бѣдная женщина. Она ходила на поденную работу: чистила печи, пилила дрова, словомъ, исполняла всякую тяжелую работу; силъ у нея было довольно, охоты работать тоже не занимать стать, но изъ нужды она все-таки не выбивалась! Дома оставалась у нея ея единственная дочка, подростокъ. Она была такая худенькая, тщедушная; цѣлый годъ ужъ лежала въ постели ни въ живыхъ, ни въ мертвыхъ.
— Она уйдетъ къ сестренкѣ!—говорила мать.—У меня, вѣдь, ихъ двѣ было. Тяжеленько было мнѣ кормить двоихъ; ну, вотъ, Господь Богъ и подѣлилъ со мною заботу, взялъ одну къ себѣ! Другую-то мнѣ хотѣлось бы сохранить, да Онъ, видно, не хочетъ разлучать сестеръ! И она уйдетъ къ сестренкѣ!
Но больная дѣвочка все жила; терпѣливо, смирно лежала она день-деньской въ постели, пока мать была на работѣ.
— Ну, вот, теперь скоро нас выпустят на волю! — сказали горошины и стали ждать.
— А хотелось бы мне знать, кто из нас пойдёт дальше всех! — сказала самая маленькая. — Впрочем, скоро увидим!
— Будь, что будет! — сказала самая большая.
«Хрусть!» стручок лопнул, и все пять горошин выкатились на Божий свет. Они лежали на детской ладони; маленький мальчик разглядывал их и говорил, что они как раз пригодятся ему для стрельбы из бузинной трубочки. И вот, одна горошина живо очутилась в трубочке, мальчик дунул, и она вылетела.
— Лечу, лечу, куда хочу! Лови, кто может! — закричала она, и след её простыл.
— А я полечу прямо на солнце; вот настоящий-то стручок! Как раз по мне! — сказала другая.
Простыл и её след.
— А мы куда придём, там и заснём! — сказали две следующие. — Но мы таки до чего-нибудь докатимся! — Они и правда прокатились по полу, прежде чем попасть в бузиновую трубочку, но всё-таки попали в неё. — Мы дальше всех пойдём!
— Будь, что будет! — сказала последняя, взлетела кверху, попала на старую деревянную крышу и закатилась в щель, как раз под окошечком чердачной каморки. В щели был мох и рыхлая земля; мох спрятал горошину; так она и осталась лежать там скрытая, но не забытая Господом Богом.
— Будь, что будет! — говорила она.
А в каморке-то жила бедная женщина. Она ходила на подённую работу: чистила печи, пилила дрова, словом, исполняла всякую тяжёлую работу; сил у неё было довольно, охоты работать тоже не занимать стать, но из нужды она всё-таки не выбивалась! Дома оставалась у неё её единственная дочка, подросток. Она была такая худенькая, тщедушная; целый год уж лежала в постели ни в живых, ни в мёртвых.
— Она уйдёт к сестрёнке! — говорила мать. — У меня, ведь, их две было. Тяжеле́нько было мне кормить двоих; ну, вот, Господь Бог и поделил со мною заботу, взял одну к себе! Другую-то мне хотелось бы сохранить, да Он, видно, не хочет разлучать сестёр! И она уйдёт к сестрёнке!
Но больная девочка всё жила; терпеливо, смирно лежала она день-деньской в постели, пока мать была на работе.
