другое какой-то проѣзжій. Дорога была длинная, трудная, извивавшаяся мимо разныхъ городовъ и мѣстечекъ.
Всякій разъ, какъ Антонъ съ Молли слушали легенду о Тристанѣ и Изольдѣ, ему почему-то казалось, что говорятъ про него и Молли, хотя имя Тристанъ означало „рожденный для скорби“, а это совсѣмъ не подходило къ Антону. Ему, вѣдь, не придется, какъ Тристану, вздыхать: „она забыла меня!“ Изольда, впрочемъ, и не забывала друга сердца, и, когда оба умерли и были похоронены по разныя стороны церкви, на могилахъ ихъ выросли двѣ липы и сплелись вѣтвями надъ церковною крышей. Исторія эта казалась Антону такою поэтическою и такою печальною… Но въ его отношеніяхъ къ Молли не могло быть ничего печальнаго, и онъ принимался насвистывать пѣсенку миннезингера Вальтера фонъ-деръ-Фогельвейде:
Особенно дивно звучали слѣдующія строфы:
„Раздается изъ лѣса душистаго |
Пѣсня эта вѣчно вертѣлась у него на языкѣ; онъ напѣвалъ и насвистывалъ ее и въ ту ясную лунную ночь, когда несся на конѣ въ Веймаръ навѣстить Молли; онъ хотѣлъ явиться нежданнымъ гостемъ—такъ и вышло.
Приняли его ласково; вино запѣнилось въ бокалахъ; онъ встрѣтилъ здѣсь веселое, знатное общество, нашелъ уютную комнатку и мягкую постель, и все же—не того ожидалъ онъ, не о томъ мечталъ! Онъ самъ не понималъ себя, не понималъ другихъ, но мы-то поймемъ, въ чемъ было дѣло! Можно быть хорошо принятымъ въ домѣ, въ семействѣ, и все-таки чувствовать себя чужимъ; разговоры ведешь, какъ въ почтовой каретѣ, знакомишься, какъ въ почтовой каретѣ, стѣсняешься, желаешь или самъ уйти, или какъ-нибудь спровадить своего добраго сосѣда! Нѣчто подобное испыталъ и Антонъ.
— Я честная дѣвушка!—сказала ему Молли.—И сама хочу сказать тебѣ все. Многое измѣнилось съ той поры, какъ мы были дѣтьми. Перемѣны эти и внѣшнія, и внутреннія. Привычка и желаніе ничего не могутъ подѣлать съ сердцемъ! Антонъ! Уѣзжая отсюда далеко-далеко, я не желала бы разстаться съ
другое какой-то проезжий. Дорога была длинная, трудная, извивавшаяся мимо разных городов и местечек.
Всякий раз, как Антон с Молли слушали легенду о Тристане и Изольде, ему почему-то казалось, что говорят про него и Молли, хотя имя Тристан означало «рождённый для скорби», а это совсем не подходило к Антону. Ему, ведь, не придётся, как Тристану, вздыхать: «она забыла меня!» Изольда, впрочем, и не забывала друга сердца, и, когда оба умерли и были похоронены по разные стороны церкви, на могилах их выросли две липы и сплелись ветвями над церковною крышей. История эта казалась Антону такою поэтическою и такою печальною… Но в его отношениях к Молли не могло быть ничего печального, и он принимался насвистывать песенку миннезингера Вальтера фон-дер-Фогельвейде:
Особенно дивно звучали следующие строфы:
«Раздаётся из леса душистого |
Песня эта вечно вертелась у него на языке; он напевал и насвистывал её и в ту ясную лунную ночь, когда нёсся на коне в Веймар навестить Молли; он хотел явиться нежданным гостем — так и вышло.
Приняли его ласково; вино запенилось в бокалах; он встретил здесь весёлое, знатное общество, нашёл уютную комнатку и мягкую постель, и всё же — не того ожидал он, не о том мечтал! Он сам не понимал себя, не понимал других, но мы-то поймём, в чём было дело! Можно быть хорошо принятым в доме, в семействе, и всё-таки чувствовать себя чужим; разговоры ведёшь, как в почтовой карете, знакомишься, как в почтовой карете, стесняешься, желаешь или сам уйти, или как-нибудь спровадить своего доброго соседа! Нечто подобное испытал и Антон.
— Я честная девушка! — сказала ему Молли. — И сама хочу сказать тебе всё. Многое изменилось с той поры, как мы были детьми. Перемены эти и внешние, и внутренние. Привычка и желание ничего не могут поделать с сердцем! Антон! Уезжая отсюда далеко-далеко, я не желала бы расстаться с